| ||
|
(Письмо к редактору "Вестника Европы") Утешно без сомнения видеть, что многие из наших соотечественников принимают на себя важный труд распространять между нами полезные сведения, сеять основательные понятия, содействовать очищению вкуса. Я разумею здесь журналы, милостивый государь: имея способ быть разнообразными, давать статьям своим прелесть новости, они легко могут подвигать нас к цели просвещения. Журналы, конечно, важны, и если каждый находит готовых читателей, то это верный признак рвения, с которым русские стремятся сблизиться с иностранцами на поприще образованности. Но если есть еще люди, которые тоном самоуверенности говорят решительно о предметах или вовсе необдуманных, или вовсе им неизвестных, то, мне кажется, они дерзко поступают, предполагая публику еще невежественнее себя самих, и желательно было бы доказать сим господам, что если они находят готовое внимание, то всегда должны ожидать и готовых обличителей. Я очень согласен с теми, которые думают, что лучше совсем не писать, нежели писать дурно, и публике позволено хотеть во всяком деле мастера. Журналисты должны помнить, каких журналов нам надобно; журналисту нужно большое терпение, как справедливо заметил г. Полевой при самом начале издания своего "Телеграфа"; а я прибавлю, что не бесполезно было бы для него большое терпение прежде мысли об издании журнала. Сцепление идей слишком далеко завело меня, милостивый государь, заставив говорить вообще о журналах: я был занят одним "Телеграфом" и одним спором по поводу "Онегина". Но диковинки, собранные с такою рачительностью в 15 нумере "Телеграфа" — отечественные и неслыханные заморские, рассказываемые и другими и самим издателем — заставили меня невольно подумать о настоящем периоде нашего просвещения. Я сделаю только следующее замечание: что если бы иностранцы приняли благоразумное намерение судить о многом и о нас, слепо веря нашему "Телеграфу" — чего, как по всему видно, ожидает и з д а т е л ь от своих соотечественников? Они возымели бы о сих последних точно такое же мнение, какого удостаивает их почтенный г. Полевой. Обращаюсь к самому спору об "Онегине", не менее чудному*, и прошу вас, милостивый государь, из-виня мне мой длинный приступ, позволить разделить свое удивление с просвещенными читателями вашего "Вестника". ______________________ * Пользуюсь выражением г. Полевого, которым он так удачно характеризовал новую поэму: "Цыгане". См. № 15 "Телеграфа". ______________________ Читая ответ г. Полевого на противные его мнению замечания г. -ва об "Онегине"*, я часто забывал ветреника Онегина и задумывался над многими филологическими замечаниями издателя "Телеграфа" в рассуждении слога г. -ва. Тонкость непонятная! Не стану их указанием утомлять читателей вашего журнала. ______________________ * Размещенные в № 8 "Сына отечества". ______________________ Многие мнения показались мне новы, решительны: они и произнесены решительно. Говоря о Байроне и Пушкине, поэтах романтических, г. Полевой определил сущность и причину романтической п о э з и и неопределенным, неизменяемым состоянием сердца человеческого. Г. -в нашел это определение недостаточным. И я себя спрашивал: можно ли определять неопределенным, объяснять неизъяснимым? Что такое неопределенное состояние сердца, как не отсутствие всякого действительного чувства, всякой страсти? Боялся, чтоб такого состояния не назвали невозможным. Г. Полевой подкрепил это мнение неопровержимым доводом: "Я понимаю, что говорю". Я, наконец, должен был понять, что неопределенное состояние сердца подобно неопределенному состоянию ума, которому видим действительные примеры — состоянию, когда человек мыслит и вместе не мыслит, говорит и вместе ничего не говорит. Состоянии жалкое! Причина романтической поэзии бедная! Я эту мысль бросил. Мне случилось слышать, как многие, соображаясь с учением новой философии немецкой, доказывали, что сущность романтической поэзии состоит в стремлении души к совершенному, ей самой неизвестному, но для нее необходимому — стремлении, которое владеет всяким чувством истинных поэтов сего рода. Я с этой мыслию согласен, готов защищать ее, и она, кажется, ясна для всех, особенно для знакомых с сею поэзиею. Следственно я согласен с г. Полевым, который (позволю себе это думать), вероятно, хотел сказать то же, но выразился другими словами. Байрон (следующих слов г. Полевого не должно упускать из виду: он живописует характер стихотворца), "Байрон есть эмблема нашего века"; т.е. точно так же, как, например, белый цвет есть эмблема невинности. Многословное определение, которое сделал г. -в сему же самому характеру, не понравилось издателю "Телеграфа": здесь он видит темноту: "Все произведения Байрона носят отпечаток одной глубокой мысли, мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами". Г. Полевой выставляет в пример ясного определения слова Ансильона о характере Гете и Шиллера: будто бы в творениях первого отражается вся природа, а в творении последнего сам Шиллер. Я не справлялся с Ансильоном: для чего не поверить "Телеграфу"? Но я не мог поверить первому. Изображать природу! — думал я — если природа отразилась в творениях Гете, то не должна ли она была отразиться сперва в нем самом? Как мог Шиллер выразить себя самого, как не посредством той же природы? "Изображая себя, Шиллер дал характер односторонности своим приемам". Мне кажется, что причина тому не в предмете творений, но в самом творце. Гете так же отражается в своих поэмах, как и Шиллер: в них виден он сам, а не кто другой. Если Шиллер односторонен, а Гете нет, то сие потому, что последний получил от природы гений, ей самой равносильный, который в природе видел второго самого себя в бесконечном разнообразии, и потому для всех идей своих находил в ней явления, для всех чувств своих живую аллегорию — дар, которого не имел Шиллер в такой высокой степени, и потому, это правда, остался ограниченнее в своем взгляде. Далее г. Полевой не хочет согласиться с г. -вым, что свойство, существенное поэзии Байрона — описывать предметы не для самих предметов, но с намерением выразить их впечатления налицо выставленное на сцене, и главным предметом своим иметь характер, а не самое действие. Я прежде был совершенно согласен с г. -вым, убежденный, что поэт может представлять человека совершенного и человека, так сказать, особенного, ограниченного, с характером. Первый способ заставляет более изображать частные страсти как принадлежность всякого человека, следственно обращать особенное внимание на действие как выражение и следствие страсти, на все его подробности: прочие силы человека в их совершенстве и совокупности здесь действуют для одной конечной цели. Такая идея одушевляет творения Гомера, Софокла и вообще древних. Но что такое характер, как не та особенная форма, под которою он мыслит, чувствует и действует, как не та невольная метода, если могу так сказать, борьба с самим собою, с своими впечатлениями, под которою единственно возможно для него совершенство? Вот цель всех поэтов романтического рода! С сею целию можно ли заботиться о связи описаний, о строгой их последовательности? Этим можно только изъяснить все, так называемые, неправильности Шекспира, Байрона и других поэтов. В древней поэзии вы видите совершенного человека, который нисходит к конечному и несовершенному, в новейшей — несовершенного человека в стремлении к совершенству. Я был уверен, что есть поэзия, в которой предметы описываются для самих предметов, и что такова именно поэзия древних, например, Гомера, у которого каждое сравнение есть эпизод, где он старается, так сказать, совершенно округлить предмет свой. Так мыслил я; но г. Полевой без всех сих предварительных размышлений прямо определил характер Байрона, сказав, и следственно доказав, что сей стихотворец "изображал ненавистное чувство, охладевшее, мрачившее в душе его всю вселенную, даже всякий идеал". Стараясь определить достоинство Пушкина в отношении к другим стихотворцам и особенно к Байрону, г. Полевой сделал замечание, что "Онегин" написан в роде "Дон-Жуана" и "Беппо". При этом случае мы узнали, что и у Гете есть поэмы в роде выше приведенных — поэмы, которых я, к сожалению, не нашел в своем полном издании. Г. Полевой чуждается тех школьных правил, которые заставляют прежде всего спрашивать о роде поэмы и не видит у нас стихотворных произведений в роде "Онегина": можно бы указать на "Модную жену"; но это сказка, а не поэма. Сии слова привели мне на память ту остроумную картину, которая в своей тонкости нашла различие между книгою и поэмою и открыла новый род истории, состоящий преимущественно в рассказе событий и (подивитесь, милостивый государь, новой идее!) заставляющий говорить между собою прошедшие поколения*. ______________________ * См. Московский телеграф № 15, стр. 1. ______________________ Г. Полевой удивляется критикам "Сына отечества": "Один утверждает, что у нас есть поэты выше, гораздо выше Жуковского; другой винит Жуковского в присвоении чужой собственности; а г. -в силится доказать, что Пушкин подражатель! На них, — прибавляет г. Полевой, — чужой успех, как ноша тяготеет!" — Я полагаю, что г. издатель "Телеграфа" говорит о своих собственных успехах, ибо не могу поверить, чтоб критики в самом деле стали завидовать Жуковскому и Пушкину. Но как не завидовать тем, которые пишут со смыслом! Г. Полевой видит в "Онегине" один из очерков великого Рафаэля и говорит, что иногда в очерке одной головы можно видеть целую картину из многих лиц! По его мнению, Байрон к Попу относится так же, как Пушкин к прежним дурным сочинителям русских шуточных поэм; но он называет ошибкою математический перевод того же самого отношения: b : с = -x: -у* ______________________ * b = Попу; с = Байрону; х = сумме сочинителей прежних шуточных поэм; у = Пушкину. Сочинители дурных поэм суть точно величины отрицательные в словесности; следовательно и четвертый член пропорции должен быть отрицательный. Итак, Пушкин = -у, поелику с больше b, то -у > -х. Что выходит? ______________________ Таким образом, он уверил меня, что простая теория пропорций, на которой я основал все свои математические выкладки, была важнейшею из моих ошибок. С одинаковою математическою строгостию собственных доказательств г. Полевой защищает свое мнение, что он в "Онегине" находит много народного, ибо Пушкин при описании Петербургской рассеянной жизни — петербургского театра — поездки к Талону — не упустил из виду тех черт, которыми русские отличаются от иностранцев. Я себе позволил в сем случае думать иначе и не верить г. Полевому, чтобы картина дурного воспитания Онегина верно изображала русской характер и следовательно имела народность. Он сравнивает Байронова "Дон Жуана" с "Похищенным локоном" Попа: я уверяю, что сильфы и гномы, действующие лица сей поэмы, так же мало принадлежат к английскому обществу, как и граф Сегюр к сословию курфирстов*. ______________________ * См. "Телеграф". № 15, стр. 321. ______________________ Но г. Полевой не имеет обязанности соглашаться с нами: у него свой образ мыслей. Байроны и Пушкины делали, делают и будут делать свои приобретения каждый по-своему, и г. Полевой писал, пишет и будет писать также по-своему. Не надобно забывать, милостивый государь, какую цель он предположил себе при самом начале издания своего "Телеграфа": заметить, намекнуть, сказать*. Он исполняет, что обещал с такою самонадеянностию: своими замечаниями, намеками удовлетворяет всей обширности слова "сказать", говорит о многом и много, толкует не только чужое, но и свои собственные синекдохи** и, желая быть полезным публике, уверяет ее, что он понимал, что говорит. Кто станет в том сомневаться и кто душевно не пожелает, чтоб он понимал, что говорит? Имею честь быть и проч. ______________________ * См. "Телеграфа" № 1, статью 1 о должностях журналиста.
Впервые опубликовано: Вестник Европы. 1825. Сентябрь. № 17.
Рожалин Николай Матвеевич (1805-1834) — русский писатель, переводчик.
| ||
|