Н.А. Рожков
История, мораль и политика

I

Потребность знания свойственна дикарю, стоящему на одной из начальных ступеней духовного развития, так же, как и современному культурному человеку. Но мотивы, заставлявшие и заставляющие человека стремиться к умственному прозрению, и цели, которые он при этом себе ставит, не всегда бывают одинаковы. Говоря вообще, не вдаваясь в подробности, можно заметить, что основным психическим побуждением дикаря в его стремлении к знанию является любопытство, тогда как культурный человек руководится в соответствующем случае любознательностью. В чем разница между тем и другим? В том прежде всего, что любопытство — бессознательное стремление к знанию, без ясно осознанной цели последнего, тогда как любознательность предполагает сознательную цель. Возьмем первый попавшийся на глаза пример: положим, уличную ссору или драку, вообще скандал. Всякому известно, какую массу любопытных, т.е. просто склонных поглазеть, людей собирает обыкновенно подобное событие. Им ничего тут не надо, они часто даже не знают ссорящихся или дерущихся, им надо только поглазеть да посудачить. Вот что значит любопытство. Но тот же уличный скандал может представить интерес и для любознательного, а не просто любопытного человека: он может дать ему картину нравов, бросить свет на понятия о праве и справедливости, господствующие в массе, дать, наконец, возможность содействовать защите несправедливо обиженного и справедливой каре обидчика. Здесь сразу, таким образом, намечаются два основных побуждения, психологически создающие любознательность: во-первых, стремление к практической деятельности, к общественной пользе, во-вторых, стремление к наслаждению от самого знания, как организованного, осмысленного и систематического понимания действительности во всем ее многообразии. Наслаждение стройностью, системой знаний и желание применить последние к жизни и отличают науку мало-мальски культурного человека от случайных, беспорядочных знаний дикаря. Это отличие, как и принцип, слагается довольно рано. Уже в средневековой схоластике чувствуется неудовлетворенность бессистемным и бесцельным знанием, но, по естественной реакции, эта неудовлетворенность принимает крайнее направление, совершенно отличается от той конкретной действительности, умственным рабом которой был всецело и безраздельно дикарь. Средневековый ученый рассуждал таю зачем исследовать отдельные физические тела и химические процессы? Это узко; мы поищем лучше всесовершенного физического тела, которое будет превращаться во все другие тела, а кстати будет излечивать и от всех болезней; зачем решать мучительные, проклятые вопросы данного времени и места? лучше найти одно всеохватывающее начало, один ключ ко всему в мире нравственных отношений и понятий; зачем изучать происхождение отдельных растительных и животных видов? мы лучше решим вопрос о происхождении всего мира и о природе Божества. Задаваясь такими вопросами, человеческая мысль после многих блужданий, ошибок и разочарований отчаялась найти на них точные, обоснованные и прочные ответы и снова обратилась к конкретной действительности, но она вместе с тем систематизировала и обобщила данные этой действительности и поставила себе определенные практические и теоретические задачи.

Итак, современную науку отличают два основных признака: стремление к наслаждению от организованного, осмысленного и систематического понимания действительности и стремление к приложению теоретических выводов на практике. Эти признаки свойственны и истории как науке. В самом деле: историк нашего времени, если он стоит на высоте положения, не может уже быть любопытствующим гробокопателем, бессознательно покрывающим себя архивной пылью и могильной гнилью, накапливающим без всякого порядка и системы отрывочные знания, — он должен сделаться любознательным исследователем, обобщающим фактический материал, открывающим законы общественного развития, наслаждающимся цельностью, стройностью и связностью своих научных построений. Проникновение в тайны процесса развития человеческого общежития, понимание прошедшего и настоящего и прозорливое предвидение будущего составляют для историка такую же неутолимую потребность и такой же неиссякаемый источник высокого научного наслаждения, как для естествоиспытателя важно и интересно проникновение в тайны природы. Мало того: и в среде публики, сколько-нибудь мыслящей, читающей и интересующейся знанием, прежнее историческое любопытство, интерес к историческим скандалам и историческим курьезам, постепенно и медленно, но неуклонно сменяется исторической любознательностью; никто не может устоять перед соблазнительной перспективой представить себе в простейшем виде, в стройной системе все многообразие и сложность исторической жизни, объяснить ее из немногих основных начал, из сочетания некоторых простейших элементов. Тому, кто занимается теперь научной историей, несомненно, знаком очень хорошо восторг, охватывающий человека, когда из хаоса взаимно перепутывающихся, бессвязных и бессмысленных фактов получается единое связное целое, стройная система, изящное, исполненное глубокого смысла построение.

Не будем однако преувеличивать достигнутых в этом отношении результатов, не будем утверждать, что все стали истинно любознательными по отношению к истории: нет, для многих, для очень еще многих бесцельное гробокопательство, курьез, скандал и сплетня, касающиеся деятелей прошлого, составляют если не единственный, то главный смысл и основную цель занятий историей. Едва ли не большее еще разнообразие воззрений, стремлений и интересов наблюдается в отношении к вопросу о практическом применении научных исторических выводов. Этот животрепещущий вопрос и будет составлять предмет нашего внимания в последующем изложении.

История — не что иное, как научное изображение прогресса развития человеческих обществ. Она имеет дело, значит, с людьми в их общественной и частной жизни, с их чувствами, желаниями, чаяниями, идеями, действиями, интересами, побуждениями и с результатами всех этих явлений, как они отражаются в жизни. Отсюда и явилась уже очень давно, еще в древности, мысль, что история — наставница жизни. В такой общей форме эта мысль едва ли подлежит спору. Но дело в том, что в эту форму вкладывается различное содержание. И прежде всего указанная мысль понималась в смысле узкоморалистическом, в том смысле именно, что история дает дам ряд готовых конкретных примеров и иллюстраций к азбучным истинам прописной морали. Историк являлся, таким образом, строгим и беспощадным нравственным судьей, который произносил моральные приговоры над деятелями прошлого, раздавал им награды за добродетель и порицания за порок, учил, как нужно было поступить им в том или другом случае, чтобы не сойти с установленной прописною моралью стези добродетели. Это отражалось и на самом объяснении происхождения и судьбы разных исторических явлений: так как прописная добродетель должна непременно торжествовать, а азбучный порок обязательно терпел посрамление, то и историк делал чрезвычайные усилия, чтобы показать, что так именно и было всегда в историческом прошлом. Он не обращал при этом внимания на то, что у всякого времени есть свои задачи, осуществляемые в определенных условиях, и не понимал, что азбучная мораль хороша только в прописях. Понятно, что в результате такого морализирования получалось неправильное понимание исторических явлений, а следовательно и неверное их изображение, — главная цель исторического изучения оставалась недостигнутой.

Я не думаю утверждать, что изображенный сейчас взгляд на историю, ее задачи и методы отошел окончательно в прошлое и не имеет сейчас адептов. Общественная жизнь настолько сложное и громоздкое целое, что в ней всегда наблюдаются осадки давно пережитых порядков и воззрений. Тем не менее нельзя не признать элементарное морализирование, до сих пор иногда попадающееся в исторических трудах, редкостью и исключением, случайно уцелевшим обломком старины.

На смену этому довольно примитивному, элементарному, наивному воззрению выступает другое, имеющее значительное число сторонников и в настоящее время. Оно коренится в некоторых общих, философских идеях, в известном направлении философской мысли. Есть люди, которые глубоко и искренне убеждены в возможности и необходимости выработки и осуществления в жизни абсолютного нравственного идеала, тайного морального начала, которое было бы вечно, одинаково применимо ко всем временам и народам. С этой точки зрения, история человечества рассматривается как единый, цельный, не повторяющийся и последовательно развивающийся мировой процесс, отдельные частности которого — истории отдельных народов — представляют собою не что иное, как стадии или ступени к достижению абсолютного нравственного идеала, и конечной целью или результатом которого является раскрытие этого идеала во всей полноте и совершенстве. При этом история не всех народов имеет значение: есть народы некультурные, которые не имеют никакого исторического значения, потому что их общественное развитие не имеет оригинального, самостоятельного морального содержания; историей этих народов, с этой точки зрения, незачем заниматься, она не имеет никакой ценности; изучению подлежит только история культурных народов, создавших что-либо особенное, оригинальное, индивидуальное в нравственной сфере. В этом особенном, индивидуальном и состоит весь смысл истории, сущность которой, таким образом, не повторяется. А что не повторяется, что единично, то не подлежит изучению с точки зрения причинной связи, потому что для открытия причин требуется сравнение одинаковых, повторяющихся явлений. В истории важны не причины, а цели, так что между естествознанием и историей существует целая пропасть. Нравственная оценка — вот что главное в историческом изучении, для историка важно не столько то, что было, сколько то, что нравственно-обязательно, что должно быть с моральной точки зрения. Вы видите, что по существу эта теория в конечном результате недалеко ушла от той, с которой мы только что раньше познакомились. Понятно, какое важное значение имеет сейчас изложенная теория для понимания истории, как науки, для характеристики и правильной постановки ее метода, а также для определения практического применения исторических знаний. Все новейшее направление в исторической науке отмечено ярко выраженным стремлением сблизить ее с естествознанием в отношении метода и задач, а здесь мы встретились сейчас с полным отрицанием такого стремления: к чему, в самом деле, исследовать эмпирически — путем наблюдения и, где возможно, опыта — причинную связь явлений, когда дело не в ней, а в целях исторического процесса? Очевидно, у истории должен быть свой особенный, ей только свойственный метод, потому что и задачи у нее особенные, не такие, как в естественных науках. Вся работа последних десятилетий в области истории идет, значит, в сущности насмарку, старые историки-моралисты были, следовательно, ближе к истине, чем новые историки-ученые. Понятно, что и практическое значение история приобретает не тем, чем его приобретает естествознание: тогда как последнее, исследуя причинную связь явлений природы, стремится к предвидению и строит на этой основе целый ряд прикладных знаний, история, изучающая цели и рассматривающая каждый данный момент как тип на дороге к достижению и осуществлению абсолютного и вечного нравственного идеала, практически важна именно тем, что постепенно и частично раскрывает этот идеал, приближает нас к пониманию целей мироздания. Отсюда не только возможны, но и необходимы нравственные приговоры над историческими деятелями; историк опять является в роли строгого судьи, своего рода цензора нравов.

Двумя изложенными взглядами не ограничивается разноголосица в понимании практического значения истории, как науки. Существует еще третий взгляд, основ которого надо искать не в преклонении перед прописной моралью и не в философской метафизике или, как обыкновенно теперь выражаются, философском идеализме, а в практических потребностях минуты, в борьбе интересов, партий, направлений и настроений в соединении со смутно-сознаваемой и признаваемой идеей исторической эволюции, предполагающей долгую и постепенную подготовку явлений настоящего момента в течение целого ряда пережитых столетий. Эта последняя идея — несомненное, прочное и важное приобретение исторического знания в наше время. Конечно, в обществе, как и в природе, нет ничего совершенно-изолированного, стоящего вне связи с другими явлениями, обособленного, являющегося вдруг, по мановению какой-то волшебной силы: все подготовляется последовательно и постепенно, для всего существуют прецеденты и зачатки. Но идея эволюции в излагаемом взгляде переходит в сознание необходимости застоя, неподвижности раз сложившихся явлений и отношений. Думают, что каждый народ имеет свои коренные устои, постоянные основы жизни, заложенные в историческом прошлом, нерушимые традиции, подлежащие сохранению навсегда, при всяких возможных в будущем условиях его существования. Охрана этих национальных преданий, укрепление этих коренных устоев — вот куда, с точки зрения последователей этой теории, должны быть направлены все усилия практических государственных и общественных деятелей. Стоит, таким образом, отыскать в прошлом прецедент известному явлению или общественному идеалу, — и это явление или идеал оправданы и имеют право на существование и дальнейшее развитие. Практическое значение истории сводится, следовательно, к роли какого-то арсенала, складочного места, из которого в потребных случаях подбираются подходящие материалы. Такой прием очень давнего происхождения и часто встречался и встречается. Самодержавство наше от святого Владимира, говорил Иоанн Грозный, указывая на справедливый, по его мнению, исторический прецедент. Прежние государи любили встречу, (т.е. возражение себе со стороны бояр), замечал, пользуясь тем же методом, строптивый член боярской думы Берсень Беклемишев. Подобными примерами кишит окружающая нас действительность.

К сказанному сейчас можно прибавить, что иногда высказывается еще мнение, что цель изучение истории — возбуждение патриотических чувств или вообще проведение определенных политических тенденций в том или другом направлении. При таком воззрении рекомендуется часто прямо извращение истины: патриот — рассуждают обыкновенно — должен любить свою родину, следовательно признавать ее лучшей из всех стран; поэтому лучше всего умалчивать о темных сторонах прошлого и выдвигать на первый план светлые явления. Если же в основу исторического изложения кладется определенная политическая тенденция, то обыкновенно в согласии с ней идеализируются деятели и украшаются явления, почему-либо под эту тенденцию подходящие, и порицается и затемняется все то, что не укладывается на Прокрустово ложе предвзятых взглядов. Что бы мы сказали, если бы какой-либо яростный республиканец стал изображать историю Франции без Людовика XIV, а роялист вздумал обойти молчанием французскую революцию? Ведь в результате появилась бы, очевидно не история Франции, а выдумка фантазера, произвольно и дерзко извращающего истину. И разве не ясно, что истинный патриотизм заключается не в любви к воображаемой, реально не существующей, идеальной родине, а в любви к родине такой, как она есть, в том, что мы болеем ее горестями, мучимся недостатками и готовы пожертвовать всеми своими силами, чтобы уничтожить все дурное, поднять уровень общественной жизни и осуществить идеал общего блага?

Последний взгляд настолько груб (и, можно сказать, циничен), что его несостоятельность выступает сразу во всей своей ясности. Заметим, что он, по своему характеру, родствен тому примитивному моралистическому воззрению на историю, которое было изложено раньше других взглядов. В самом деле: ведь и патриотическое (в смысле квасного патриотизма) и моралистическое воззрения на историю покоятся на идее, что убеждение и верование известного лица или группы лиц, существующие в настоящее время, заключают в себе во всей полноте и законченности абсолютную истину, пригодную для всех времен и народов. Даже сторонники метафизического понимания истории, предполагающие, что в истории последовательно и постепенно раскрывается абсолютный нравственный идеал, и что каждый дальнейший момент исторической эволюции является новой ступенью в деле раскрытия этого идеала, прибавляя к его пониманию какую-либо новую черту, — даже они не могут подписаться под таким наивным моральным абсолютизмом. После появления великих трудов Юма и Канта становится необходимым критическое рассмотрение так называемых гносеологических вопросов, т.е. вопросов теории познания, вопросов о том, как широки пределы человеческого познания и каковы его методы. А между тем эти вопросы игнорируются историками-моралистами, историками-патриотами и историками тенденциозного направления, как будто бы не подлежит ни малейшему сомнению, что мы совершенно точно знаем все сущности вещей.

Научное естествознание хорошо знает относительность и ограниченность наших познаний о внешнем мире, их зависимость от нашей собственной физической и психической организации. В природе, в действительности, в мире, как он есть сам по себе, нет, напр., цветов, которые мы ощущаем; цвета и свет вообще — только состояния нашего сознания, и эти-то состояния нашего сознания мы только и познаем, когда знакомимся с явлениями бытия, а самой сущности бытия мы не знаем и не можем знать. Кант выразил эту мысль таю в явлениях бытия мы познаем только феномены, т.е. то, что нам кажется, и нам недоступно познание ноуменов, т.е. того, что есть на самом деле. Но если наши познания о том, что есть, так ограниченны и относительны, то, может быть, мы обладаем абсолютными, неограниченными и безотносительными познаниями о том, что должно быть, что нравственно обязательно? И на этот вопрос можно дать только отрицательный ответ.

В самом деле: стоит только взглянуть на процесс нравственного развития того или другого народа, чтобы убедиться, что понятия о нравственности так же меняются, как и всякие другие понятия, и мало того — мораль того или другого исторического момента в нормально развивающемся, не разрушающемся человеческом обществе соответствует насущным потребностям этого общества, содействует его дальнейшему сохранению и развитию. Эта мораль, таким образом, совершенна для своего времени. Так, напр., так называемый формализм древнего права и судопроизводства совершенно не вяжется с нашими современными понятиями о нравственности: формализм этот заключался в том, что судья не разбирал дела по существу, не взвешивал отдельных доказательств, а безусловно верил показанием истца, раз соблюдена была известная, предписанная юридическим обычаем форма: напр., иногда требовалось известное число свидетелей, показывавших притом единогласно, причем судья не проверял достоверности свидетельских показаний, судил не по совести, а по форме; нам такой суд представляется вопиющей несправедливостью. А между тем в свое время он не только соответствовал господствовавшим тогда нравственным понятиям, но и действительно был справедлив для общества и отдельных лиц, гармонировал с их интересами: если бы судье была предоставлена большая власть, то при некультурности общества и при невозможности контроля и надзора открылось бы неизмеримое поле для судейского усмотрения и для страшных злоупотреблений. Или: наш ум и наше чувство не мирится с крепостными порядками, мы привыкли считать личную свободу необходимым требованием морали. Но было время, когда она была нравственным злом, потому что вела к гибели не только отдельных лиц, но и целого общества: крепостное право некогда было необходимо именно потому, что обеспечивало маломощному, бескапитальному, неимущему большинству населения нравственную и материальную помощь со стороны более состоятельной части населения, чем достигались цели не только существования, но и дальнейшего развития общества в материальном, моральном и умственном отношениях. Нравственные понятия, таким образом, тесно срастаются с реальными условиями общественной жизни, неотделимы от последних и, следовательно, изменчивы, потому что и реальные условия общежития постоянно меняются, не находятся в покое, все изменяется, «все течет», как говорил еще древний мудрец.

Итак, нравственные наши понятия, понятия о морали, нравственно-должном, столь же изменчивы и относительны, как и понятия о всем существующем. Отсюда следует, что принимать их за абсолюты и судить на основании этих мнимых абсолютов о прошлом никак нельзя. Следовательно, морализированию и всякой тенденции — патриотической и политической — нет места в исторической науке, правильно поставленной. Наивно-моралистическая и грубо-тенденциозная точки зрения на практическое, житейское значение исторической науки в общественной жизни отпадают, таким образом, сами собой, теряют всякий смысл и значение.

Быть может, однако, сохраняет свой смысл и значение метафизическое понимание истории и вытекающий отсюда взгляд, что в процессе исторического развития человечества находят свое выражение высшие цели мироздания, открывается постепенно и частично абсолютная нравственная истина, пригодная для всех времен и народов? Нетрудно заметить, что в основе такого воззрения лежит та же только что отвергнутая нами уверенность, что в области нравственных понятий нам доступно знание сущности вещей, того, что есть на самом деле, независимо от наших органов восприятия. Мы только что видели, что и нравственные понятия воспринимаются нами как феномены, а не как ноумены, что в понимании нравственно-должного мы так же ограничены и слабы, как и в понимании существующего, что мораль — не абсолютна, а относительна. Какое же мы имеем право утверждать, что в процессе исторического развития мы постигаем абсолютную нравственную истину, когда на самом деле эта истина остается для нас всегда недоступной, потому что мы не можем совлечь с себя собственную природу, вылезти из собственной своей кожи? Мы познаем только состояние собственного сознания, а не мировые явления в их сущности. Нельзя, следовательно, и говорить о практическом значении истории в том смысле, что путем ее изучения познается абсолютный нравственный идеал: это значило бы обольщать себя несбыточными иллюзиями, строить воздушные замки.

Разобранная и отвергнутая нами сейчас метафизическая теория выставляет еще ряд второстепенных положений, отмеченных мною раньше при ее изложении: таковы особенно положения о индивидуальности исторических явлений, о их неповторяемости, о невозможности предсказаний будущего в обществознании, о необходимости изучать не причины, а цели исторического процесса. Но эти положения удобнее всего разобрать в связи с рассмотрением последней из изложенных теорий, которая характеризуется, как мы видели, убеждением в неподвижности традиций, в их вечности. К критике этой теории мы сейчас и обратимся, но уже теперь с несомненностью и ясностью выступает на первый план то положение, что история содействует выработке гносеологического убеждения в относительности, изменчивости и ограниченности наших познаний не только в области явлений бытия, но и в сфере нравственного долженствования, моральной обязательности. К этому сводится первый случай практического применения исторических знаний. История дает, таким образом, ключ к здравой нравственной философии.

II

Возьмем громадную гору, покрытую вечным снегом, — положим, Эльбрус или Монблан или еще какую-нибудь колоссальную возвышенность, хотя бы величайшую вершину Гималаев, выше которой нет горы на земле. Без сомнения, каждая из этих гор, взятая особо, сама по себе, индивидуальна, и своеобразна во многих отношениях: она имеет своеобразные трещины и ущелья, особую форму, свою величину, ту или другую покатость или крутизну, состоит из тех или иных горных пород и т.д. и т.д. Но все эти индивидуальные различия, все это своеобразие, все особенности сводятся современным естествознанием к немногим основным элементам, различные сочетания которых и порождают их в конце концов. Одни и те же постоянно действующие законы природы лежат таким образом в основе всех особенностей и индивидуальных свойств той или другой большой горы. Тот же самый вывод получается, если мы возьмем два небольших камня различной величины, веса, формы и состава: и здесь окажутся действующими общие законы и, что не менее замечательно, это будут те же самые законы, какими объясняются индивидуальные отличия одних больших гор от других. Какой бы ни был масштаб явлений внешней природы — большой или малый, — все эти явления объясняются одними и теми же общими законами. Нам говорят, что в истории дело обстоит иначе, что исторические явления настолько индивидуальны или своеобразны, что частные их отличия не могут быть сведены ни к чему общему, что они не повторяются, что почти каждое из них единственно в своем роде. Присмотримся же внимательнее к этим явлениям и попытаемся решить вопрос, есть ли между ними и явлениями внешней природы какое-либо принципиальное различие в данном отношении. Возьмем прежде всего простейшие общественные явления, — хозяйственные или экономические. Повторяются ли, спрашивается, в жизни разных человеческих обществ хозяйственные явления и объяснимы ли их особенности или индивидуальные отличия в разных обществах из немногих общих начал в их различной комбинации? На этот вопрос можно ответить только утвердительно. В самом деле: достаточно известно, что каждое общество в своем развитии переживает два главных хозяйственных периода, — период так называемого натурального, безобменного хозяйства, когда каждый все ему необходимое добывает собственным трудом, не прибегая к покупке и продаже, — и период хозяйства денежного, основанного на разделении труда и происходящем отсюда обмене. Эти периоды повторяются в жизни каждого человеческого общества. Правда, иногда в каждом из них проявляются некоторые особенности, но разве их нельзя объяснить своеобразным сочетанием одних и тех же элементов? Ответить на этот вопрос всего удобнее, взяв какой-либо конкретный пример. Так, в последнее время установлено, что денежное хозяйство в Европе зародилось в виде так называемого городского хозяйства или, точнее выражаясь, хозяйства, рассчитанного на небольшой сбыт, на обмен, производящийся в пределах незначительной территории на 10-15-20 верст в окружности от хозяйственного центра или рынка, большею частью города. В России, при зарождении в ней денежного хозяйства, изолированность рынков была несравненно меньшей, сбыт рассчитан был обыкновенно на район в 150-200, 300, даже иногда в 500 верст в окружности. Почему так? Все дело в естественных условиях: изолированность рынков вызывается дурными путями сообщения, трудностями перевозки товаров; в Московской Руси XVI-XVII веков летом пути сообщения были не лучше, если не хуже, чем в Западной Европе XIII-XV столетий, — вследствие множества лесов и болот и обилия разного рода мошек и комаров, заедавших всякую живую тварь чуть не до смерти: зато зимой морозы создавали прочный, гладкий и удобный путь по долго державшемуся снегу, так что иностранцы удивлялись возможности провезти товары из Архангельска в Москву в каких-нибудь 14 дней. Объяснение перед нашими глазами и объяснение не столь индивидуальное, чтобы оно не могло быть применено в других случаях, а напротив, общее: климат — вот что создает пути сообщения и своеобразие в зарождающемся денежном хозяйстве, и если бы мы взяли страну, находящуюся в одинаковых с Россиею климатических условиях, — результаты получились бы совершенно тождественные. Нет, следовательно, никакого принципиального различия, не говоря уже о диаметральной противоположности, между экономическими явлениями в жизни человеческих обществ, с одной стороны, и явлениями природы, с другой. Исторические явления так же повторяются, как и явления природы, и их индивидуальные особенности, если можно так выразиться, не более индивидуальны, чем особенности явлений, изучаемых естествознанием: первые, как и вторые, объясняются общими законами, формулирующими различные сочетания одних и тех же основных элементов.

Могут, однако, заметить, что если этот вывод применим и правилен в отношении к простейшим явлениям общественной жизни, какими как раз и оказываются явления экономические, то по отношению к явлениям более сложным он не имеет значения, потому что именно эти сложные явления действительно индивидуальны, единственны в своем роде. Гений — одинок, не имеет людей себе подобных, исключителен по своим духовным свойствам, качественно отличается от остальной массы. В области психологической истории господствует таким образом совершенная, абсолютная индивидуальность; здесь естественно-научный метод совершенно неприменим. Посмотрим, так ли это. Возьмем, напр., такую личность, как Наполеон I. Каковы характеристические черты этой, несомненно, крупной, гениальной исторической фигуры? Определяя психический склад Наполеона коротко, его надо назвать типическим, ярко-выраженным индивидуалистом. В самом деле: низшие, элементарные эгоистические чувства — чувство страха и склонность к стяжательству, жадность и скупость — были ему совершенно чужды. Он доказал свою храбрость на Аркольском мосту, при посещении чумного госпиталя в Сирии, во многих сражениях, при возвращении с Эльбы, когда он смело подошел к аванпостам посланного против него Людовиком XVIII Нея и подставил свою грудь солдатам и т.д. Деньги, богатство, роскошь сами по себе для него ничего не значили: он щедро ими оделял всякого, кто был полезен ему и его делу, не знал даже простой бережливости, не говоря уже о скупости. Зато в натуре Наполеона весьма видную, даже главную, направляющую роль играли более сложные эгоистические чувства, те именно чувства, которые удобнее всего назвать индивидуалистическими, потому что в основе их лежит чрезвычайно развитое чувство личности, высокое понятие о значении собственного я. Когда Жозефина упрекала его в неверности, он не нашел другого, более решительного аргумента в свою защиту, как категорическое замечание: «я так хочу». Эта ultima ratio в устах индивидуалиста чрезвычайно характерна. Отсюда проистекало и непомерное и непобедимое честолюбие Наполеона, увлекавшее его в ряд авантюр и в конце концов погубившее. Он сам сознавал за собой это свойство, говоря: «мне нужны честь и слава». Третье индивидуалистическое чувство, — жажда разнообразия и новизны впечатлений, — также владело Наполеоном и часто направляло в известную сторону его действия; отсюда объясняются, напр., многие его грандиозные замыслы и полубезумные по своей смелости планы, иногда и осуществлявшиеся, вроде египетской экспедиции, высадки в Англию, покорения Индии и т.д. Отсюда же объясняется и его кипучая, непрерывная деятельность и удивительная работоспособность: известно, что он был всегда занят и доводил до обмороков от утомления своих министров и особенно секретарей. Поэтому-то война, это олицетворение быстрой смены сильных и разнообразных впечатлений, была его истинной стихией, где он был царем и богом. Господством индивидуалистических чувствований объясняются и этические чувства Наполеона. Когда для целей, им себе поставленных, ему приходилось жертвовать жизнью и благополучием других, он не задумываясь делал это, обращая этих других, по его циническому выражению, в «пушечное мясо». Но он не был вовсе зол, скорее был доброжелателен к людям, умел быть обаятельным и увлекал многих, напр., Александра I. Он не был даже чужд настоящей нежности к людям, ему близким. Известен рассказ Жозефины, что он пролил целое море слез перед разлукой с нею по случаю развода и женитьбы на Марии-Луизе: «бедная моя Жозефина», повторял он, «я не в силах расстаться с тобою». Но к кому он был особенно привязан, кого он любил искренней, великой и бескорыстной любовью, — это к своему сыну. И как истинный индивидуалист, ставящий выше всего свою собственную личность, он гордился этим чувством в своих приказах по армии. Ему не чуждо было, наконец, и чувство дружбы: известно горе Наполеона при смертельной ране, полученной его другом, маршалом Ланном. Конечно, и в этом чувстве была сильная индивидуалистическая струя: Наполеон и здесь был номером первым, подчинял себе другого человека. Эстетическим вкусом, любовью к красоте и искусству Наполеон обладал в значительной мере: не одним тщеславием и честолюбием надо объяснять его всегдашние заботы об обогащении Парижа художественными сокровищами, его любовь к театру и т.д. Но, как и все чистые индивидуалисты, он не обладал творческим художественным дарованием. Замечательно и характерно также и то, что Наполеон был полным религиозным индифферентистом, что он смотрел на религию с чисто практической точки зрения, как на удобное орудие для воздействия на массы: ведь его богом была собственная личность, не допускавшая никого и ничего рядом с собою и тем более выше себя. Переходя из области чувствований, из эмоциональной сферы в область умственной, интеллектуальной деятельности, нельзя не отметить необыкновенной силы ума Наполеона, но нельзя не оговориться вместе с тем, что ум этот был в значительной степени субъективен, односторонен: Наполеон хорошо и тонко понимал все душевные движения, свойственные его собственной натуре, он гениально схватывал все практические вопросы и удачно их разрешал; но когда ему приходилось сталкиваться с людьми, ему психически не родственными, он плохо их понимал и, не понимая, презирал: известно, напр., его пренебрежительное отношение к теоретикам, доктринерам, «идеологам», как он их высокомерно называл. В результате такого сочетания эмоциональных и интеллектуальных свойств, объясняемого именно господством индивидуалистических чувствований, своеобразно окрашивавших все остальные стороны духовной природы Наполеона, получалась непреклонная воля, выражавшаяся как и в способности к инициативе, так и в уменье доводить раз начатое дел до конца, если, конечно, внешние препятствия не оказывались совершенно непреодолимыми.

Таков в главных чертах характер Наполеона. Является ли он в типичном своем очертании единичным, исключительным, совершенно индивидуальным, качественно отличающимся от других людей? Конечно нет: таких индивидуалистов много в известные периоды жизни разных человеческих обществ и народов. Таков, напр., Вронский из романа Толстого «Анна Каренина», таковы многие герои Горького, как Челкаш, Коновалов, Сережка из «Мальвы» и т.д. Они отличаются от Наполеона только количественно, а не качественно: у них все мельче, слабее, чем у него, именно потому, что он — гений, а они обыкновенные люди. Им всем свойственны и честолюбие, и жажда новизны, и высокое понятие о собственном я, и субъективизм ума, и сила воли и т.д. и т.д. Скажем прямо: какую бы гениальную личность мы ни взяли, при внимательном психологическом анализе всегда окажется, что она может быть причислена к той или иной психологической группе, к известному типу. Между гением и обыкновенным человеком различие только количественное, а не качественное.

Из всего предыдущего ясно, что мнение о какой-то особенной индивидуальности и неповторяемости явлений общественной жизни по сравнению их с явлениями внешней природы не имеет никаких серьезных оснований и противоречит наблюдениям над действительностью: общественные или, что то же, исторические явления индивидуальны лишь в том же смысле, в каком индивидуальны отдельные явления в жизни природы, и повторяются совершенно так же, как и последние.

А если так, то ясно, что изучение причинной связи общественных явлений не только возможно, но и необходимо, и что притом установление единообразных, постоянных отношений между причинами и следствиями или так называемых общих научных законов не только возможно, но и необходимо в обществознании. Нечего, следовательно, и говорить о том, что история должна изучать цели, а не причины. Научный метод — один, и его нужно применять одинаково во всех отраслях человеческого знания.

При свете сделанных наблюдений и полученных выводов становится ясным и ответ на вопрос о возможности предсказаний будущего в общественной жизни. Конечно, наши знания о законах развития общественных явлений настолько еще ограничены, что предсказать будущее во всех подробностях и тем более отдаленное будущее — мы не в состоянии. Год, месяц, день, час того или иного конкретного события непредвидимы. Но разве в жизни природы всегда и все может быть предсказано с такою точностью и с такими подробностями? Разве в естествознании ошибки и пробелы не существуют? Это — во-первых, и во-вторых — ограниченность наших современных знаний вовсе не является «пределом, его же не прейдеши», из факта незнания в настоящее время еще не следует необходимость полного неведения в будущем: с развитием обществознания и социальные предсказания постепенно достигнут большей точности. Однако уже при современном состоянии наших знаний по истории и общественным наукам, возможны некоторые предвидения ближайшего будущего и даже общие перспективы на будущее более далекое. Социальные предсказания принципиально опять-таки не отличаются от предсказаний естественно-научных, и это совершенно понятно, потому что во всех отраслях научного знания одинаковую силу имеет идея научного закона, устанавливающего причинную связь явлений.

Но если между прошлым и настоящим в общественной жизни существует непрерывающаяся, тесная, закономерная связь, то не правы ли те, кто полагает, что история создает в жизни каждого общества и народа традиции, коренные устои, основные начала, подлежащие вечному сохранению? Поскольку это воззрение родственно теории культурно-исторических типов национального развития или, что то же, понятию об истории народа как о процессе совершенно своеобразном, вполне индивидуальном, не повторяющемся ни в целом, ни в подробностях, — мы имели уже с ним дело и убедились в его несправедливости. Остается теперь подкрепить полученный тогда вывод надлежащим разъяснением понятия об исторической традиции.

Чтобы осветить этот вопрос, воспользуемся конкретным примером, которого нам уже пришлось коснуться в предшествующем изложении. Два политических направления, боровшихся между собою в XVI веке, одинаково и в значительной мере правильно ссылались на исторические традиции. Боярская партия требовала, чтобы московский государь делился властью с боярами, чтобы в управлении участвовал «синклит», боярский совет, как постоянное и организованное учреждение, и в подтверждение своих требований ссылалась на тот факт, что прежние государи советовались с боярами и любили «встречу», т.е. благосклонно выслушивали возражение себе в боярской думе. «Самодержавство наше от святого Владимира», говорил Иоанн Грозный, отстаивая свое полновластие, «русские самодержавцы изначала владеют своим царством, а не бояре и вельможи». Итак, перед нами два противоположных политических взгляда и оба опираются на исторические традиции. Что же это значит? Это значит прежде всего, что для всякой политической теории легко подыскать исторические прецеденты, традиции в прошлом, каждое явление современной действительности имеет зародыш в прошлом или, иначе говоря, в обществе в каждый данный момент его исторического существования имеются налицо зачатки самых разнообразных порядков и учреждений. Поэтому с одинаковой степенью основательности могут ссылаться на исторические прецеденты все различные партии, в данный момент между собою борющиеся. Иными словами ссылки эти сами по себе, вне связи с другими условиями и обстоятельствами, не имеют никакого значения. Допустим, напр., что кто-нибудь, рассматривая человеческий организм и замечая в нем остатки когда-то существовавшегося хвоста, стал бы утверждать, что хвост должен существовать и развиваться в человеческом организме, потому что это традиция прошлого. Как мы стали бы возражать на такой взгляд? Несомненно, мы указали бы, что хвост не нужен человеку, что внешние условия человеческой жизни лишили его практического значения. Такие же условия, посторонние, окружающие обстоятельства надо, очевидно, принимать во внимание при определении значения исторических традиций. В общественной жизни, как и в жизни природы, все традиционно, все опирается на известные прецеденты, но жизненность и будущность тех или других порядков, идей и учреждений определяется не традиционностью их, взятой как таковая, а наличностью или отсутствием условий и потребностей, их поддерживающих и питающих или, напротив, делающих их излишними и вредными. Теория Грозного воплотилась в действительность именно благодаря целому ряду условий, ее поддержавших, каковы: необходимость сильной единоличной власти для развития денежного хозяйства с обширным рынком, для организации общества на основе крепостного права, наконец, для усиленной и непрерывной внешней борьбы. Понятно теперь, что история никак не может служить оправданием застоя, господства окаменелых традиций. Такая окаменелость, неподвижность возможны только в обществе, которое ни в одном отношении не развивается; раз хоть в какой-либо сфере общественной жизни наблюдается движение, оно неминуемо отразится и в других ее сферах.

Из всего, сейчас сказанного, вытекает практический вывод первостепенной важности: при выработке убеждений на исторической почве недостаточно отыскать для них исторические традиции, нужно еще изучить жизнеспособность этих традиций, т.е. определить, какими условиями общежития они созданы, и продолжают ли существовать эти условия. На этом покоится второй случай практического применения истории, как науки, в общественной жизни: история при помощи социологических законов, ею открываемых, и опирающегося на эти законы предвидения будущего помогает определить конкретные общественные идеалы данного времени в связи с главными условиями общественной жизни.

Мы видели раньше, что история дает основание для научной морали; сейчас мы убедились, что она служит опорой и для научной политики. Можно прибавить к этому, что благодаря единому историческому основанию мораль и политика становятся в тесную, неразрывную связь между собою, чем обусловливается цельность человеческой личности, держащейся научного миросозерцания в практической жизни. Само собою разумеется, самая выработка научной морали и научной политики на исторической почве требует от человека громадного труда и больших знаний. Нормы нравственности и права при таких условиях не могут быть измышлены человеком путем простого самоуглубления, чистого умозрения. Житейские задачи, столь просто разрешаемые умозрительной философией, оказываются с точки зрения научной философии несравненно более сложными и трудными. Для их разрешения надо много работать и много учиться каждому поколению, выступающему на арену общественной жизни и деятельности. Но труд этот не пропадает даром, он в высокой степени плодотворен и является залогом грядущих успехов общества. Необходимо поэтому привлечь к нему возможно большее количество живых общественных сил, которые поняли бы, что единственная могучая сила нашего времени заключается в научном знании, и что этой силе и только ей одной принадлежит будущее.

Впервые опубликовано: Правда. 1904. № 1. С. 170-185.

Николай Александрович Рожков (1868-1927) русский историк и политический деятель: член РСДРП (б) с 1905 г., с августа 1917 г. член ЦК партии меньшевиков, с мая по июль 1917 г. — товарищ (заместитель) министра Временного правительства, автор ряда трудов по русской истории, экономике сельского хозяйства России, экономической и социальной истории.