| ||
|
В октябрьской книжке «Журнала Министерства Юстиции» появилась интересная статья сенатора А.Л. Боровиковского: «Брак и развод по проекту гражданского уложения». Автор и прежде трудился много над семейным вопросом в России; слова его ценны и будут авторитетны. И мы позволим себе сделать как бы заметки на полях его статьи, которые, может быть, не будут совершенно бесполезны или обратят внимание почтенного автора на некоторые стороны дела. 1. «Необходимость взаимнаго свободнаго согласия сочетающихся лиц есть основное условие брака по статье 1 проекта»». При этом редактор проектируемаго «Уложения» делает оговорку: «Проект не дает указания на то, как должно быть выражено согласие вступающими в брак». А.Л. Боровиковский замечает по этому поводу: «Вероятно, имеется в виду проектом собственно формула согласия: да, либо кивок головой или иной условный знак. Либо молчание, как знак согласия. Во всяком случае существенно, чтобы формула не оставляла сомнения в наличности согласия, и если принятая в каком-либо вероисповедании формула не удовлетворяет этому требованию, она негодится» (стр.5). Вопрос этот необыкновенно важен, и закон от пассивнаго допущения существующих формул согласия мог бы перейти к активному изысканию лучших, совершенных. Множество браков венчается сквозь слезы, и венчающий лишь потупив глаза делает вид, что верит подавленному «да» в глазах невесты, а то действительно и молчанию как знаку согласия. Я знал одного жениха, который, когда ехал к венцу, то рядом с ним сидел брат невесты с заряженным револьвером в кармане, если бы он пикнул во время венца: «Не очень согласен», то он не вернулся бы здоровым домой. Жених этот прекрасный и скромный человек, ученый лингвист, имел неосторожность несколько раз остаться в дому, где была девушка на возрасте, по уходе всех гостей и говорить с этой девушкой, впрочем не только без препятствия со стороны родителей, но и при покровительстве их. «Если вы нравитесь друг другу, — сказал однажды войдя pater familias, — то в таком случае честные люди делают предложение, а нечестные — не знаю как»... Сконфуженный молодой человек ответил: «Я не отказываюсь». Едва он промолвил слово, как уже лежал в объятиях растроганного отца-тестя; затем — револьвер; затем — венец; «да» перед венцом, и всё было кончено. Лет через 11 маятной жизни он сошел с ума и в припадке перерезал себе бритвой горло в квартире и на глазах матери, к которой иногда уходил отдыхать. Но уходить ему не часто удавалось: жена очень ревнивая, при первых поползновениях мужа уйти из дому, запирала его сапоги в комод, и если он начинал нервничать, преспокойно уходила с ключом из дому и возвращалась тогда, когда ей заблагорассудится или когда по ее предположению гнев мужа должен был истощится за израсходованием нервного материала. Ругаться он бешено ругался, но не дрался, ибо был человек ученый и тихий. Есть очень простое средство получить настоящее невынужденное согласие, и совершенно устранить принужденные браки: это чтобы необходимая перед венчанием исповедь происходила у священника венчающего. Священник не имеет права рассказывать картину или событие, переданное ему на исповеди, или разглашать грех кающегося; но принять во внимание истину, указанную на исповеди, он может и на ней может основать свое действие; да и миряне, весь народ, моментально поймут значение настоящей гарантии любви и свободы браков, о какой мы говорим, и одобрят наше предложение: оно заключается в том, что принять исповедание жениха и невесты, в случае отсутствия настоящего с их стороны влечения друг к другу, он уведомлял бы родителей врачующихся краткою стереотипной фразой: по особым обстоятельствам, мне одному и обоим венчающимся известным, я такого-то и такую-то обвенчать не могу». Народ, видя здесь гарантию любви, очень скоро в сердце своем благословил бы этот обычай, и стал бы считать закон о ней главною твердынею брака. У евреев, этого старого и опытного народа, есть следующий прекрасный и вполне гарантирующий прерогативы любви в браке закон: именно родители невесты не имеют права ни выдавать ее за кого-либо замуж, ни принуждать к этому и уговаривать, если удалось какому-нибудь молодому человеку (конечно, ею избранному и любимому, ибо без ее согласия и желания этого сделать нельзя) надеть на палец невесты кольцо, произнеся формулу: «Это я делаю по закону Моисея и беру тебя в жены». Тогда жениха могут прогнать родители, невесту они же — ругать, раввин может разражаться проклятиями на молодежь, но уже никто решительно, ни вся еврейская община, никакой мудрец и сама синагога не могут даже и при согласии невесты (каковое можно бы вынудить) отдать ее в замужество за кого-либо, кроме того пархатого бедняка, однако настоящего и любимого, которому она украдкой дала надеть себе кольцо. Через этот прекраснейший закон жених и невеста объявлены законом и призваны общиною настоящими господами брака, — как это и у нас есть «основное условие брака» (ст. 1 проекта), но у нас это лишь с виду, а по существу дела именно это то «основное условие» и сгнило, да и не сгнить ему нельзя было, ибо оно не обставлено никакими оберегающими стенами и представляет тупое и мертвое словообращение: «Скажи да или нет». Зачем и спрашивать, если уже пришли к венцу, дошли до минуты, хотя бы и давясь браком: конечно, скажут «да», за этим пришли. «Да» это так фиктивно и, с другой стороны, «нет» до такой степени отсутствует в тысячелетней практике 100-миллионного народа, что своевременно было бы или оставить вовсе спрашивать о согласии жениха и невесты перед венцом по основательному умозаключению, что «если просили повенчать, то значит согласны», «когда сами пришли к венцу — значит согласны», или восстановить и оградить мудрыми узаконениями настоящее свободное и любящее не «согласие», а «желание» жениха и невесты вступить в брак. Второе замечание следующее: в дали веков чем был вызван этот опрос жениха и невесты об их взаимном согласии вступить в брак? Да тем, конечно, что без такого «согласия» брак был бы не семьей, а логовом, и не браком, а звериным сожитием. Следовательно, опрос собственно относится к жизни последующей и гарантирует ее любовь и свободу; ибо трудно представить себе, какой особенный интерес «гарантировать свободу и счастье» на l 1/2 часа венчания. Поставь меня насильно на столб на 1 1/2 часа — я от этого не заплачу. Но раз что уже позднее, через закрытие развода по соизволению самих супругов, любовь и счастье текущего брака вообще не ограждаются и не защищаются и не предполагаются как его conditio sine qua non [обязательное условие (лат.)], — ясно, что нет более никакой решительно почвы и для удержания опроса собственно во время венца. Обычай этот надо оставить, как потерявший зерно свое, и «основное условие брака» (ст. 1 проекта) признать переставшим существовать: фактически — давно, а риторически — хотя с издания нового «Уложения». * * * Вопросу о разводе по Проекту нового уложения А.Л. Боровиковский посвящает значительную часть (стр. 26-48) своей брошюры. «Проект, задавшийся целью объединить в себе брачные нормы всех как христианских, так и не христианских даже вероисповеданий, допускает для всех их вообще как общее правило, пять поводов к разводу: 1) безвестное отсутствие супруга; 2) присуждение супруга к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы или на поселение, либо на водворение, если другой супруг не последовал за осужденным на место его ссылки; 3) посягательство одного из супругов на жизнь другого, или жестокое, опасное для жизни и здоровья, обращение одного супруга с другим; 4) нарушение супружеской верности прелюбодеянием, и 5) неспособность супруга к брачному сожитию. Здесь сравнительно с действующим законом новым является только третий повод и предполагается более широкое применение пятого». Для протестантов, сверх этих общерусских пяти поводов, установлены пять специальных: 1) злонамеренное оставление одним супругом другого, состоящее как в отказе мужа принять к себе жену, так и в отказе жены, оставившей мужа, вернуться к нему; 2) неизлечимая прилипчивая или крайне отвратительная болезнь; 3) душевная болезнь, неизлечимая в течение 3-х лет; 4) развратная или позорная жизнь, постоянное пьянство или безрассудное мотовство; 5) тяжкие оскорбления» (стр. 44). Для евреев и караимов, сверх пяти общих поводов к разводу, введены проектом шесть специальных, из которых отметим два: 1) бездетность брака; 2) принуждение одним из супругов другого к совершению преступных или безнравственных деяний. Для римско-католиков сделано в проекте исключение: для них не существует ни один из пяти общеимперских и общеисповедных поводов к разводу. Спрашивается: откуда такое различие? и что такое в сущности «поводы к разводу»? На это можно смотреть с совершенно разных точек зрения, и тогда образуется требование как можно большего числа таких поводов, или требование устранить вовсе или как можно сократить эти поводы. Развод есть уничтожение семьи, а семья есть благо для страны и индивидуума, поэтому вовсе должны быть уничтожены «поводы к разводу». Это — одно воззрение, нашедшее кульминационное себе выражение в римско-католическом каноническом праве. Развод есть право восстановить семью для себя, даваемое тому, кто ее по несчастью или случаю потерял, а «повод к разводу» есть фактическое, в самом законе существующее определение брака и семьи в отличие от фиктивного или словесного, которое обыкновенно в виде общего «сведения» предпосылается учению о браке. Объясним дело примером. Как в протестантском законодательстве установлен развод «по поводу» злостного оставления одним супругом другого, то очевидно, что протестантство понимает и определяет брак: 1) как непременно неразлучное единение, фактическое сожитие супруга и супруги. Этим «поводом к разводу» мощно и фактически сокрушены, сведены на фактическое «нет», как католические, так и наши браки, состоящие в разноместном сожительстве супругов, один в Харькове, другой в Москве; один в Париже, другой в России (брак Лаврецких в «Дворянском гнезде»), один — у себя в квартире, другой — в квартире постороннего холостого человека (Каренин-муж и жена его, живущая у Вронского) и т.п. Таким образом, этот повод к разводу есть определение семьи, есть указание территории, на которой она помещается и ею ограничивается. По этому определению в целой стране устанавливается и неколебимо существует «брак как чета, единоместно живущая». В то же время введение в законодательство этого «повода» есть фактическое, а не риторическое, властное, а не платоническое введение в канон поведения. Супруги, ни под каким предлогом и ни ради какого оправдания не оставляйте друг друга. Но приказание это выражено не через плеть, а деликатно, вместе и культурно, и религиозно. И у нас Лаврецкий и Каренин оба могли арапником «вернуть жену к своим обязанностям». В селах, в мещанстве, в купечестве — там этому и следуют, откуда и получились знаменитые «русские семейные нравы». Протестантский закон (и совесть) совершенно не допускают арапника к семье, а потому и поставили другое, чрезвычайно строгое, в сущности, наказание: Супруг, до которого арапник коснуться не смеет, теряет за нарушение первой и главной своей обязанности, жить вместе со своим супругом, всю сумму гражданских и имущественных выгод, приобретенных им при самом заключении брака. Жена, бросившая своего мужа, не удерживает (как у нас) право на имущество его, наследство от него, на ношение честного и незапятнанного его имени. Иными словами: отсутствие в законе «повода к разводу, состоящего в злостном оставлении одним супругом другого», заключает в себе: 1) Позволение самим законом каждому из супругов оставлять другого. 2) Позволение каждому из супругов самоуправства над другим (идея «суда Линча», идея «арапника» — истязания). Что это так, видно из того, что у нас сам закон весьма не двусмысленно указывает мужу «расправляться по-свойски» с непослушными женами. «Где же?», — спросит читатель. Да в той вышеприведенной статье, где вводится все-таки «облегчение семьи», «новизна», но замечание А.Л. Боровиковского: «Развод допускается в случае посягательства на жизнь супруга, либо жестокого с ним обращения, опасного для его жизни и здоровья». Переводя на язык житейских случайностей, конкретных видимостей, статья эта говорит: «Поленом жену можно, а ножом нельзя, и поленом тоненьким, с обдуманностью». Что это далеко оставляет за собою, как «ягодка» оставляет позади себя «цветочки», знаменитый совет в «Домострое» Сильвестра в случае чего «осторожно постегать жену плеточкой» — об этом бесполезно напоминать. Что проект нового «Уложения» в задачах построить деликатную и тонкую русскую семью идет назад даже от «Домостроя», а составители «Проекта» не превзошли мудрости Сильвестра, жившего в XVI веке, этого также не нужно разъяснять читателям по очевидности дела. Установление этого воззрения на «поводы к разводу», как на реальные указатели, что такое брак, как на фактические определители и ограничители («ограничить» значит всегда «определить») брака — необыкновенно важно. Например, в римско-католическом праве повода нет ни одного. Это ничего другого не значит, как то, что брак вовсе и ничем не ограничен там, что брак и беспутство ничем там не отделяются; иными словами, что брака у католических народов вовсе нет, иначе как в форме фигового листа (разрешение католического патера) над распутством, которое в индивидуальных случаях может отсутствовать, но по закону может присутствовать, и притом в какой угодно форме и степени в каждой семье. * * * Как под воздушным колоколом нет еще воздуха, а его нагнетает туда насос, так в термине и институте «брак», мелькающем в строках закона и в уме законодателя, нет еще вовсе никакого реального или уловимого, непременного и обязательного содержания, а это содержание начинает впервые «нагнетаться» туда, как поршнем воздушного колокола, через вдумчивое и осторожное установление «повод к разводу», из которых каждый выводит фундаментальную «образующую сторону» (геометрический термин) брака. Будет 6 «поводов к разводу», брак станет шестисторонним (шестикачественным); 8 «поводов» — восьмисторонним. Каждый «повод к разводу» вводит в брак одну требуемую добродетель и выводит вон из брака один, в этом «повод» указанный, порок. И все это — реально, могущественно. Супруги оба суть тщательнейшие прокуроры, блюдущие за соблюдением законов о браке; это — неумолимые судьи, которые уже заставят противоположную сторону выполнить все, что в законе предполагается в понятии «брак». Когда нет ни одного «повода к разводу» (римско-католический брак), от супруга ничего не требуется. Но вот лютеранский закон ввел два «повода»: 1) «развратная или позорная жизнь, постоянное пьянство или безрассудное мотовство»; 2) «тяжкие оскорбления», — и семья немецкая получила две новые «образующие линии», притом вековые, и на пространстве всех стран, где господствует лютеранское каноническое право, получилось: 1) Жизнь трезвая и умеренная, не мотовская, бережливая. 2) Жизнь вежливая или во всяком случае не притеснительная, не истязательная (кроме случаев, когда супруг влюблен в свою половину и, очевидно, вынесет от нее все, не потребуя развода). Обычно общественные нравы приписывают «духу народа», этому подобию «архея» алхимиков; между тем зверь и скот вообще глубоко внедрен в человека, как возможность, как поползновение, как сонная мечта в ночи; но на этого зверя есть узда — закон. Законы бывают бессильны, и таково большинство их, но «поводы к разводу», в законе содержащиеся, тем изумительны и ядовиты для зла, что это суть совершенно могущественные законы, выглаживающие, как утюгом, жизнь, ибо каждый из них соединен с правом несчастной или обиженной стороны (начинающей становится несчастною или обиженною) защититься, и это-то «право», в «поводе к разводу» содержащееся, и превращает супруга в неумолимого прокурора своего сожителя (или сожительницы), в вечного адвоката (= защитника) добрых семейных нравов. Это всё до такой степени ясно и убедительно, что теперь, какое бы возмущающее душу безобразие ни вылетело из семьи и ни долетело до суда, решительно напрасно кричать о человеке-звере, о развратнике, о моте, об истязателе, о шатуне по чужим странам и городам вдали от плачущей жены с голодными детьми, ибо всё это закон совершенно ясно дал в привилегию мошеннику и злодею, готовящемуся преступнику и негодяю. «Где дал? Где написано?» — закричат юристы, духовные и светские. Да вот и дал все в пустом воздушном колоколе «брака», куда поршнем не введена ни одна частица живого воздуха в виде человеколюбиво и мудро обдуманных «поводов к разводу», утончающих и углубляющих семью, осмысливающих и одухотворяющих ее с могуществом Драконовых законов (страшно строгих) и вместе с тем без плети, без казни и крови (законы Дракона грозили смертью за самые малые проступки). А нравы семьи, заметим это, всегда суть зерно и нравов общества; общество в духе своем только обширно показывает, как бы отбрасывая на экран «солнечного микроскопа» дух семьи. К «Проекту нового уложения» приложены «замечания», где содержатся весьма интересные прения сторон в комиссии и о таких «поводах», которые не перешли в проект закона, но возбудили к себе внимание и, можно сказать, остаются гипотезой, не вовсе или неокончательно отвергнутой законодателями. Между такими статьями имеется одна, едва не перешедшая в статью нашего русского закона, будучи взята из протестантского брачного права. Это развод «по поводу душевной болезни одного из супругов, неизлечимой в течение трех лет». На стр. 42 г. А.Л. Боровиковский так передает восторжествовавшее в комиссии мнение касательно этого: «Брак, — по рассуждению комиссии, — возлагает на супругов обязанность взаимного попечения и помощи друг другу; эта обязанность имеет наибольшую важность, если супруг, ввиду болезненного своего состояния, в особенности нуждается в поддержке со стороны наиболее близкого лица». Рассуждение, основательность и гуманность которого никто не заподозрит. Но все ли им принято во внимание? Заключенный в больнице для душевнобольных супруг (или супруга), конечно, жалости достойны, и кому же их посылать, как не супругу, однако тоже несчастному по одиночеству, по скуке жизни, тянущейся десятилетия (душевные болезни очень продолжительны) и тем острее ощущаемой, что она не свободно избрана, как холостая жизнь холостяком, а «выпала на долю» и не прекратится до смерти заключенной в сумасшедшем доме другой половины. Мне кажется, закон может тогда предписывать и ожидать гуманности от частных людей, когда сам гуманен к ним, когда заботливо и глубоко вдумался в частности и особенности индивидуальных положений. Этого-то в данном случае и нет. Спорившие в комиссии совершенно выпустили из вида, что любовь здорового супруга к душевнобольному может быть бесконечная в первые годы одиночества, любовь-сострадание, затем фатально и именно по необдуманности закона может перейти сперва в отчуждение, а затем и в страшную вражду, глубокую от отчаяния ненависть вследствие сознания, что этот душевнобольной, который ни в чем не нуждается, кроме ухода, лег бревном поперек: 1) возможных детей, 2) возможной любви; 3) возможного полного хозяйства, и всей экономии и психологии «дома» (понятие сложное и духовное). Словом, «повод к несчастию», «причина несчастия» всегда в конце-концов, при всяком человеческом терпении начинает чувствоваться чем-то враждебным. Что же, если эта вражда уже начала вкрадываться в сердце, сделает закон с одиночкой-супругом? Ничего он не сделает и не может сделать. Обреченный, в сущности, на «безбрачие», на «вечное вдовство», супруг-одиночка просто бросит больного в больнице (ведь господа юристы не потащат его на аркане посещать больного, на основании, что сия обязанность имеет наибольшую важность, как изречено в «Проекте»). Бессильный закон «умоет руки», поговорив платонически «о сей наибольшей обязанности», а больному сделается весьма худо, ибо он в ненужном для себя супруге-одиночке имеет уже «смотрителя», с каждым днем более равнодушного, все наконец возрастающего в ненависти, в руках коего беззащитен как ребенок, как труп и вещь. Если этот больной не в больнице, где он будет только брошен, забыт, а на руках у здорового, — то тут возможны очень печальные картины. И все оттого, что законодатель подумал над делом минуту, а не час. Закон должен к здоровому отнестись человеколюбиво, и затем уже ожидать и подлинно надеяться от него тоже человеколюбия — к другому, к ближнему, к больному. А то это какое-то однобокое человеколюбие; «человеколюбие» от тебя, а не от меня». Душевнобольного, который и сам по себе как пациент составляет тяжесть, не нужно класть удвоенною и ничему разумно не отвечающею тяжесть на все-таки хрупкие и устающие плечи здорового супруга в качестве предполагаемого, а в сущности фиктивного, конечно, «супруга-брачника». Иными словами, заболевшего неизлечимою душевною болезнью супруга, после испытания его болезни врачами в течение трех или пяти лет, конечно, нужно развести со здоровым, но особою условною или уступительною формою развода, дающею здоровому лишь право нового брака, однако с возложением (это может быть даже прописано в брачном договоре, форма коего решительно становится необходимою) на новую чету, которой дается благословение и счастье, однако с указанием и «пропиской в паспорте» вечной заботы и непременного попечения, квартирного и хлебного, экономического и юридического, наконец, более всего ласкового, над больным инвалидом. Поверьте, в этом случае больной правдоподобнее не останется без посещений и заботы о себе, нежели как это бывает сейчас, когда он невольный враг здорового супруга. Он никому не мешает, ни у кого он не лежит бревном на пороге счастья и просто от этого физического положения никто его не пнет ногой. Один такой случай мне реально известен: муж бесконечно нежно любил жену; она сошла с ума, неисцелимою болезнью; он возился с нею, как с дорогой куклою. Его добрый нрав и, в сущности, ужасное положение вызвали к нему привязанность молодой девушки, с признаками чахотки, и у них завязался роман, во время которого они оба неустанно ухаживали за больным ребенком, в какого превратилась нечастная первая жена. Роман перешел в связь, очень нежную, любящую (без детей), которая подняла силы, бодрость у мужа-одиночки, и в то же время ни на каплю не уменьшила его, так сказать, любовь-воспоминание к бывшей жене, сейчас больной, которую он боготворил и лелеял с прежнею нежностью, но уже мог это делать просто энергичнее, здоровее, здравомысленнее, потому что у него дома образовался полный «дом» (в духовном смысле), покой, довольство, уравновешенность психологии. Формальных же оснований к даче развода «по причине душевной болезни одного из супругов» можно найти несколько. Ведь закон, конечно, не предполагает и не желает продолжения собственно супружеской связи с душевнобольною половиною. Это было бы слишком странно и чудовищно. Случай этот, таким образом, совершенно уравнивается и сливается с существующим в законе поводом к разводу «по неспособности одного из супругов к брачному сожитию» (пятый из общерусских и общеимперских поводов к разводу). Равно этот случай в существе своем сливается и с первым и со вторым проектированным (и существующим) поводом: 1) безвестное отсутствие, 2) ссылка в Сибирь. Ибо в обоих этих случаях, конечно, принимается за основание развода не само путешествие странствующего супруга или не его уголовное преступление, а то, что, уйдя в Сибирь или неизвестно где странствуя, он просто не может быть фактическим супругом, становится неспособным к брачному сожитию. Душевнобольной супруг без всякой натяжки, а точно и строго, падает в эту же категорию. * * * Вслед за брошюрою «Брак и развод по проекту гражданского уложения», которую мы разбираем, г. Боровиковский выпустил другую: «Конституция семьи по проекту гражданского уложения». Действительно, если говорить о семье, то когда же, как не теперь, когда пересматривается весь ее уклад, и когда самый факт этого пересмотра дает возможность полной свободы критики, а печатное опубликование проектируемых перемен даже зовет эту критику. Мнение г. Боровиковского о проекте так же печально, как и наше. Некоторые стороны его даже пугают автора, и мы считаем своим долгом привести resume второй брошюры: «Свои отрывочные замечания о конституции семьи по проекту гражданского уложения закончу следующими словами: — в законах всего важнее лежащие в основе их принципы. Ими определяется общий дух законов. Ими дается тон судебной практике. Принципы, на которых проектируется построить новую конституцию семьи, способны не улучшить, а ухудшить ее юридический строй. Наиболее ужасно проектируемое принижение жен и матерей в семье, не оправдываемое ни действующими законами, ни какими-либо практическими указаниями на их неудобства, ни еще менее истинными интересами семьи. Да не поставят мне в вину, может быть, нелишнюю резкость некоторых из моих замечаний. Когда человеку больно и страшно (курс, авт.), — ему простительно кричать (курс. авт.), даже и без надежды быть услышанным. Aufinam levavi [Крик облегчает (лат.)]. Так кончается брошюра. Сыграем роль телефона и передадим обществу этот «крик боли и страха». Г. Боровиковский не просто автор статей и брошюр, это — юрист; наконец — это служилый старый человек, и приведенные слова имеют вес мнения человека с опытом юридическим и служебным. Со своей стороны мы выразили бы так впечатление от работы комиссии по составлению проекта нового уложения: 1) Работы эти излишне претенциозны. В особенности замечание это относится к попыткам сделать сводку и объединение, а в некоторых случаях и поправку норм брачных всех христианских и нехристианских народов, населяющих Империю. Комиссия входит поэтому в справки и местами в препирательство с Шариатом (мусульманское каноническое право) и с Талмудом (для евреев и караимов), — ступая на почву, едва ли со всею полнотою знакомую членам комиссии. Во всяком случае для компетентности здесь суждений им следовало бы пригласить в свой состав опытного муллу и раввина. Но, нам кажется, мусульманская и еврейская семья живут столь мирно, до такой степени редко зовут наш суд в помощь семейным неурядицам и злодействам, что готовность русских юристов «помочь им» является предложением без зова. 2) Работы эти недостаточно внимательны к главной теме — коренной русской семье, к семье православного русского человека, т.е. к семье 90-проц. населения Империи. Самая невнимательность эта выражается в следующем: 3) Составители проекта трактовали семью с высокомерно-юридической точки зрения, в духе и тоне, слогом и методом, каким позволительно учебному ведомству говорить, например, о нового образца партах (неодушевленные предметы) для учеников, или еще ближе: каким судебное же ведомство привычно говорит о новых образцах и способах тюремного заключения. Этот высокомерно-поверхностный тон сказался в том, что у комиссии как-то выскользнуло из внимания, что семья есть великий и святой факт русской истории, требующий благоговейного к себе отношения, и которому комиссия призвана лишь слабо послужить в меру сил своих, но вовсе не приглашается сюда «володети и княжити» подобно Рюрику, Синеусу и Трувору. Между тем, эта-то претензия «володети и княжити», можно сказать, заявляет о себе в каждой проектируемой статье уложения. Возьмем пример, уже приведенный. У мужа жена впала в неизлечимую душевную болезнь. Неужели кто-нибудь из русских людей не знает, что «сия есть первая обязанность мужа — заботиться о больной жене»? Знают это по Руси все, знают это болью сердца, а не риторически. И заботятся о больных, и сострадают им, и ходят за больными, а по смерти их ходят на могилу оплакивать возлюбленного покойника. Все это есть, и напрасно составители нового проекта вздумали читать мораль русским людям, которые даже и из тех, что не добрались до больших чинов, имеют в себе человеческое сердце, иногда нежнейшее, нежели в самом чиновном человеке. Но этому тревожному и глубокому русскому сердцу (не говорим об исключениях), попавшему в редкую и исключительную беду (сумасшествие когда-то любимого, когда-то избранного в подруги жизни человека), нужно было придумать исход, помощь. Ведь у здорового может быть двое малюток-детей на руках, а сам он пропитывается службою и работою. Комиссии следовало бы нарисовать картину положения человека: 1) одинокого, 2) с двумя малолетними детьми, 3) с неизлечимо душевнобольною женою; 4) вынужденного ежедневно ходить в должность, чтобы остановиться перед поистине жестоким решением: «Таковой человек навсегда запрещается к браку, понеже должен пещись о душевнобольной жене». Ни картина детей без воспитания, дома без устройства, ни картина начинающегося от несчастия раздражения на ни в чем неповинную жену; раздражения и, наконец, вражды, ненависти — ничего этого не пронеслось в воображении юристов. Без основания предположив в русской груди не сердце, а булыжник, они несчастному русскому человеку (попавшему в несчастие) подали на просьбу о хлебе, на слова «Христа ради несчастному» — булыжник, да еще завернутый в такую сентенцию: «Понеже у тебя есть священная обязанность» и т.д. Комиссии вместо того, чтобы заниматься Шариатом и Талмудом (в некоторых случаях она оспаривает компетентность мнений так называемых «великих раввинов», например, в одном месте Герсона, XIV в.), следовало бы бережно взлелеять, определить и не платонически, а фактически оградить: 1) Права родителей в отношении к детям; 2) Права детей в отношении к родителям; 3) Права мужа в отношении к жене; 4) Права жены в отношении к мужу. И только. Эти четыре пункта и обнимают все «семейное право». Но «право» имеет отличие от «морали», и в «Своде законов» не место каким бы то ни было извлечениям из прописей, всяким платоническим пожеланиям, всяким позаимствованиям из элементарной нравственной философии. «Право» всегда защищает кого-нибудь, а «Свод законов» не есть лекция с кафедры, а арсенал защитительных орудий на случай всяческих жизненных коллизий. Права родителей в отношении детей ясны. «Свод законов» собственно существует не для нормы (счастливая семья ни в каких для себя законах не нуждается), и именно для бывающих «случаев», предвидя (и в этом-то и состоит мудрость законодателя) их исчерпывающим образом, или исчерпывающим образом охватывая в свои схемы (статьи закона) все случающееся, предвидимое или вообразимое. Четыре названные рублики и должны бы вытянуться в длинный ряд статей, связывающих определенный и засвидетельствованный факт, негодный на нравственную народную оценку, преступный с точки зрения всемирного гражданского чувства, непозволительный христианину, с 1) касанием прав и преимуществ родительства, 2) прав и преимуществ мужа, 3) прав и преимуществ жены. Тогда закон по-видимому сухой и черствый, занимающийся только соотношением прав и обязанностей, и стал бы воспитывающею в стране силою: ибо он говорил бы каждому: «Вот твое право, но помни об обязанностях: нет исполнения обязанностей — кассируется и право». Тогда из сухого, геометрически точно построенного закона, засиял бы над страною идеал семьи; все увидели: «А, вот что такое семья! Вот где законодатель видит ее границы; вот где он провел магический круг с надписью: внутри его — свято и закон, вне его — мерзость и преступление, влекущее за собою наказание» (утрату прав). Геометрия суха и точна. Она не говорит о прямой линии: «Это хорошая линия, чертится чернилами или мелом, линия доблестная и часто употребляемая». Она говорит не поэтически, а прозаически, что это есть «кратчайшее расстояние между двумя точками», но затем уже не смешивает этого «кратчайшего расстояния» ни с кривыми, ни с ломаными линиями. Напротив, закон о семье, начав с определений похваляющих, в последующих статьях не только не держится этого определения, но каждою статьею что-нибудь отрицает в нем, а всеми статьями вовсе разрушает первоначальное определение. Напр., семья есть «союз мужа и жены». Но в статьях оказывается, что они могут и никогда не жить вместе, нисколько этим не кассируя наличность факта законом признаваемой семьи. Или: «Это есть союз взаимной верности». Но оказывается, что они могут рождать детей от кого угодно: если на процессе о разводе обнаружено, что жалующаяся на супруга сторона и сама ему изменяла, то процесс моментально останавливается и брак, ни в каком случае не расторгается ни теперь, ни потом. Закон точно говорит: «А, прелюбодеяние с обеих сторон! Слава Богу, значит никакого повода к разводу». Невозможно не видеть, что эти статьи закона до такой степени побивают идею брака в стране, что от нее остается не скала, на которую можно опереться, но мелкий песок, которым едва можно посыпать чернила законодателя, который написал столь плачевные и разрушительные о ней статьи. Или еще: «Семья есть любящий союз». Но оказывается по закону, что муж жену и она его обратно могут не только ненавидеть, но всячески издеваться над своей половиною, даже до истязательства. Где же находится определение семьи, в этом ли первоначальном положении: «Мужа и жены союз, нераздельный, целомудренный, любящий», или в последующих статьях, как бы в теоремах о семье, доказывающих и признающих, что «семья есть союз озлобленный, лукавый и развратный». Если теоремы верны, не надо было писать определения; если определение написали, не надо было писать теорем. Мысль законодателей во всяком случае не ясна и сбивчива. И как железнодорожный мост непременно бы провалился, если бы он был построен по геометрии, утверждающей о прямой, что это «есть линия похвальная», а с тем вместе указывающей как на прямую линию и на всяческие кривые и ломаные, — так и семья крутится в стране не от слабости вовсе человеческой, а оттого, что добрые понятия и добрые нравы и добрые инстинкты человека не поддерживаются законом; что норма закона неизмеримо ниже общечеловеческой, общехристианской, всемирногражданской. Ибо кто же из нас грешных и слабых смертных при виде людей, разъехавшихся по разным городам, изменяющих друг другу или истязующих друг друга, сказал бы, назвал бы, определил бы и зарегистрировал: «Это семейный союз, как мы его понимаем», «это — брак, как мы его сознаем и чувствуем». Таким образом, закон тянет книзу человека, понижает идеал семьи в стране, деморализует народные нравы и в этом тот секрет его, не сознав которого напрасно было бы пытаться «обновлять» семейное уложение, писать новый «проект» его. * * * Вопросу об инстанции разводящей и о секуляризации семьи А.Л. Боровиковский посвящает много страниц, находя тенденции к этому и в «Проекте», но как-то странно выраженные. Он говорит: «Дела о расторжении брака, по статье 160 проекта Нового Уложения, ведаются: 1) в случаях принадлежности обоих супругов или хотя бы одного из них к православной церкви — духовным судом православного исповедания; 2) в случае принадлежности обоих супругов к одному иноверному христианскому исповеданию — духовным судом сего исповедания; 3) в случае принадлежности их к разным иноверным исповеданиям — духовным судом исповедания ответчика; 4) в случае принадлежности ответчика к римско-католическому исповеданию — духовным судом исповедания истца; 5) в случае принадлежности одного из супругов к христианскому исповеданию, а другого к нехристианскому исповеданию — духовным судом исповедания христианина». Так гласит статья. Ясно ли, господа, что тут сказано? Тут пять раз повторено, что бракоразводные дела христианина ведаются духовным судом. Значит с нетерпением ожидаемая секуляризация бракоразводного процесса, несмотря даже на то, что она энергично пропагандируется в последнее время в литературе самими православными канонистами, отвергнута составителями проекта гражданского уложения? И да, и нет. Провозглашается категорически, что развод подведомствен духовным судам. А из остальных постановлений проекта и из объяснений редакторов оказывается, что бракоразводный процесс, по крайней мере в существенных его основаниях, предполагается изъять из компетенции духовных судов и передать в суды светские. Быть может, статья 160 написана по соображениям оппортунизма: выкидывается старый флаг в расчете, что под ним легче провести контрабандой новшества. Но такой прием, несмотря на всю его благонамеренность, представляется полным опасностей, а в законодательстве и прямо неуместным. Это дипломатам старой школы язык давался для того, чтобы скрывать мысли. Юристам же, редакторам законопроектов, делать подобное употребление из языка нельзя. Всякая неясность, все, что недоговорено или переговорено в тексте закона, неизбежно чревато опасными последствиями. Да и оппортунистическая уловка едва ли в данном случае нужна, как сейчас увидим». И т.д. («Брак и развод по проекту гражданского уложения», стр. 26). Вот, что называется критиковать жестоко. Действительно, если которою-нибудь статьею проектированного «Уложения» воспрещается «похищение», то ею воспрещается все касательно развода статьи того же проекта, похищающие и укрывающие истину, или «провозящие контрабанду». И главное, для чего контрабанда, когда не существует вовсе таможни? Духовное ведомство совершенно прямо и совершенно честно оставляет за собою (см. ряд статей в «Церковном Вестнике» за прошлый год) лишь духовную сторону таинства, передавая его физическую сторону суду и администрации светской. Никаких хитростей не требуется, когда дело поставлено столь прямо. А.Л. Боровиковский посвящает много страниц разграничению духовной стороны в браке от гражданской. Невозможно передать вкратце его рассуждения. Важнейший его довод за полную секуляризацию развода заключается в том, что никакого священного ритуала в процедуре развода и теперь нет, что это дело чисто судебное и только судебное. Затем он энергично становится на защиту прав государства регулировать брак и семью. Он говорит: «Никому, конечно, не воспрещается освящать брак религиозным образом, но никто к этому и не приневоливается. В глазах закона важен брачный союз, семья, — основная ячейка гражданского строя, — союз светский и долженствующие в нем существовать юридические отношения» (стр. 62)... «Что касается развода, то желательна его полная секуляризация даже и для лишь господствующего исповедания» (стр. 64). Подведем под эти пожелания почтенного юриста самый легкий исторический фундамент. Это необходимо, потому что касательно прав государства секуляризировать брак и семью существуют у множества людей самые сбивчивые понятия. Не всем известно, а давно всем пора узнать, что лишь византийские императоры Лев VI Философ, заключивший известный договор с киевским князем Олегом, и Алексей Комнен, уже в эпоху начавшихся крестовых походов, уничтожили светский характер семьи. Именно, они сделали предписание, чтобы браки, дотоле заключаемые простым заявленным соглашением жениха и невесты, освящались и в порядке духовного начальства. Между тем к этому времени начавшегося разделения церквей все догматическое созидание православия было окончено; и, таким образом, все века строительства церкви, без всякого возражения со стороны вселенских соборов, семья и институт брачный находились от первой его черты и до последней в обладании: 1) супругов; 2) зарегистровывающего супружество государства. Вот как рассказывает эту историю в недавно напечатанных «Лекциях по церковному праву» знаменитейший из наших канонистов, проф. С.А. Павлов: «История христианского брачного института представляет нам, с одной стороны, свидетельство о действии у христиан обычая (а не закона В.Р.) заключать браки с благословения церкви, с другой — доказательства того, что действительность брака не обусловливалась этим церковным благословением. Христианские законодатели, восставая против тайных и бесформенных браков, говорят только о гражданской форме их заключения. Так в 428 г. императоры Феодосии и Валентиниан определили, что между полноправными гражданами брак заключается согласием жениха и невесты, удостоверяемым друзьями их. Затем император Юстиниан указал, что бесформенные браки, при которых достаточным считается всякое изъявление согласия, не связанное ни с какими формальностями, дозволительны только для низших классов общества, а лицам средних классов предписано являться к церковному нотариусу, окдику и перед ним заявлять свое согласие на вступление в брак, о чем нотариус должен был составлять письменный документ за подписью своей и потом еще по крайней мере трех свидетелей; лицам же высших классов предписано указом обставлять согласие на брак письменным договором о приданом и предбрачном дарении. Даже в эклоге Льва Исаврянина и Константина Копронима 740 г. богатым людям предписано заключать браки составлением письменных документов о приданом, а людям небогатым предоставлено вступать в браки или в присутствии друзей или же (курс. проф. Павлова) посредством церковного благословения. Церковь с своей стороны хотя и настаивала на необходимости освящать христианские браки своим благословением, но не отрицала действительности и таких браков, которые заключались без ее участия. Это видно из ее отношения к двум бракам, которым она отказывала в своем благословении, но на которые все-таки смотрела, как на действительные браки и, значит, признавала их таинствами. Только к концу IX века, около 895 года, 89-ю новеллою императора Льва Философа церковное благословение было признано безусловно необходимым для действительности брака и в гражданском отношении. Новелла эта касалась только браков лиц свободного состояния. На рабов ее действие было распространено только в конце XI века императором Алексеем Комненом» («Богословский Вестник», 1901 года, июль, стр. 255-256). Таковы фазы исторического развития брачного института у христиан, знание которых едва ли не полезнее вникания в подробности талмуда и шариата. Сведения об этих фазах совершенно устраняют нужду в каком-нибудь оппортунизме законодателей о русской семье. Законодатели русские в своем отечестве имеют не меньше компетенции, чем юристы, подготовлявшие законопроекты при императорах Юстиниане, Льве VI и Алексее Комнене, имели этой компетенции в отношении к Византии. И оберегая физическое здоровье русского населения, юристы русские имеют положительную обязанность отменить обязательство для русских соблюдать 89-ю новеллу Алексей Комнена, т.е. восстановить право частного и засвидетельствованного брачного договора, как достаточной формы заключения брака, как формы позволительной и узаконенной. Это юридическое распоряжение сразу же введет в рамку нормы целую 1/3 всех ежегодно рождающихся в Петербурге детей (теперешние «внебрачные») и, напр., спасет от разврата все пришлое рабочее здесь население, которое невозможно повенчать, и оно не венчается, так как о нем невозможно сделать окликов ни здесь в Петербурге, где они временно проживают, ни на родине, так как они из нее давно выбыли. Словом, огромная масса даже в статистику не заносимых русских бесформенных семей должна же получить себе форму и запись, — и просто странно видеть, что на пороге этого упорядочения семейного быта стоит светский указ греческого царя, столь же отменимый и временный, как и всякое русское административное распоряжение. Говоря о «секуляризации семьи», A.Л. Боровиковский, к сожалению, и не упомянул, не приведя исторических данных, что на пути ее стоит только эта новелла (= новый закон) Алексея Комнена, т.е., в сущности, ничего не стоит. Строй этих фактов важен и для теории развода. Читая проектируемые статьи нового Уложения и вникая в оппортунистические укрывательства «провозимых под старым флагом новшеств», невольно хочется напомнить о флаге еще более древнем, о флаге первоначальном, под которым целые десять веков 1) права мужа, 2) права жены, 3) права детей хранились неприкосновенно, не расхищенными и не поделенными еще между собою юристами светскими и духовными. Если вспомнить, что лишь указом Петра Великого были уничтожены так называемые «распускные письма», параллель и подражание древнему библейскому разводному письму, каковыми письмами, засвидетельствованными приходским священником, супруги сами разводились, то станет совершенно очевидно, что обе теперешние инстанции, консисторская и судебная, оспаривающие одна у другой права развода, спорят о праве третьего (мужа и жены), праве древнем и почтенном. Дело это все так застарело в своей неправильности, что было бы напрасной попыткой надеяться на скорое восстановление здесь истины. Но подготовлять его распространением у русских семейных людей надлежащих исторических сведений мне кажется должно составить предмет заботы и писателей, и юристов. Древнее определение брака, еще вписанное в Кормчую, что это есть «мужа и жены союз, и жребий на всю жизнь, соединение права человеческого и божественного», к началу XX века читается так: «Брак — это есть смутная область, где препираются юристы светские и духовные, с равным пренебрежением к мужу, жене и детям». До самого Петра Великого право развода оттого и принадлежало самим супругам, что, по древнему и изначальному положению семьи в христианстве, они же и заключали брак, довольствуясь лишь засвидетельствованием его. От этого древнего положения вещей к нашему времени сохранился один остаток: опрос врачующихся перед венчанием, «по свободному ли согласию они вступают в брак». Мы уже замечали, что это «согласие» тоже стало совершенно фиктивно, ибо самостоятельность семейного начала есть исчезающая, тающая сторона в браке, от которой, как говорят в зоологии, сохранился в этом опросе только «рудиментарный орган», т.е. что-то видимое, но ненужное и бесцельное. Брак постепенно из явления частного и личного порядка, в котором протекало личное счастье и потому личностью же он и регулировался, начинался, прекращался, — превратился в общий «институт», быстро бюрократировавшийся, быстро централизовавшийся. Теперь до мужа, до жены мало кому дела. «Муж» и «жена» могут быть и несогласны на жизнь вместе, и не жить даже вместе, могут быть неспособны к браку (если не заявили об этом в самый момент брака), могут быть сумасшедшими; словом никакая инвалидность брака, так сказать, не препятствует его цветущему здоровью, которое заключается единственно в здоровье секретаря духовной консистории до издания нового Уложения и в состоянии здоровья председателя окружного суда — от издания этого Уложения. Вот печальная истина, которая, может быть, не ясна для господина брака, но очень ясна для самих брачующихся. Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 24 окт., 1, 4, 10 и 28 нояб. № 9569, 9577, 9580, 9586 и 9604.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|