В.В. Розанов
Амфитеатров

Природа — и сотворительница, и насмешница. И вот случается, что в припадке насмешки она устроит человека, нарочно наделив его всевозможными способностями, но отнимет у него дар уменья распоряжаться этими способностями. И тогда получается картина, составленная из великолепий и нелепостей. Таков Амфитеатров...

Человек огромный, шумный, производительный, с большим животом, с большою головою, сын или внук протодиакона или архиерея — и революционер, когда-то сосланный, теперь убежавший в Париж — все черт знает для чего — обширно начитанный и образованный, но который пишет, точно бревна катает, вечно предпринимающий, вечно разрушающий, ничего не создающий, кроме заработка бумажным фабрикам...

По-видимому, не злой, — он вечно ругается или кого-то громит... За что — он и сам не знает... Все равно, — "гром есть"... Способный прожить три жизни и десять состояний, без сомнения никогда не обедающий в одиночку, вечером, несомненно, едущий в театр, если не занят статьею, "которая на завтра поразит весь свет"...

Приятно всегда смотреть на его самоупоение... В "наше безнадежное время" Амфитеатров шумит, пыхтит, как паровоз или даже два вместе сцепленных паровоза, с контрпаром в обоих... Свистит двумя свистками. И не замечает, до чего всем скучно.

И до чего всех не развлекает и он, Амфитеатров...

* * *

Издал он книжку каких-то газетных вырезок. И сам понимает, что это просто — вырезки, никому ненужные... Без всякой собственной мысли в целой книге, т.е. без мысли, которая распространялась бы на целую книгу, оправдывала ее заглавие или появление. Что он понимает, это видно из названия одной статьи: "Газетное". Книжку собственно следовало бы озаглавить: "Вверх ногами или вниз ногами. Как хотите". Но нет: дав таланты, природа посмеялась над Амфитеатровым, отняв у него вкус...

"Как же назвать?" — подумал он о ворохе никому ненужных своих газетных вырезок. Задумался серьезно, — как всегда Амфитеатров. Мелькнуло священное воспоминание о Пушкине. Его Евгений Онегин — тоже странствующий вечно, как и Амфитеатров, тоже либерал, как и Амфитеатров, тоже с "охлажденным сердцем", как Амфитеатров... При этой мысли Амфитеатров вздохнул: "Россия не поняла тогда Пушкина, и теперь меня. Россия вечно ничего не понимает. Россия дура. От ее глупости я бежал в Париж. И Пушкину нужно было бежать. Пушкин единственно не умен в том, что он не бежал... не поступил, как я".

И наклонясь над письменным столом, он надписал над пуком своих статей с заглавиями: "После праздника"... "При особом мнении"...

"О Боборыкине, Чаеве, Дьяченко, Лихачеве"...

"Шлиссельбуржцы"...

"Айсидора Дункан"...

"Николадзе"...

"Ерьзя"...

"Газетное"...

"Морская болезнь"...

"Притча о 29 февраля"...

— где уже из каждого заглавия торчат два выпученных глаза Амфитеатрова и его огромные кулаки, — надписал, задумчиво объединив их всех заглавием, заимствованным из Парижа:

Заветы сердца.

Так озаглавлена книга... с "Ерьзею" и "Боборыкиным". Взявшись за бока, мы смеемся до колик. "Пришло же на ум человеку!.."

Огромный, чудовищный, талантливый... под которым ломится кровать, когда он на ней спит, и расползается диван, на который он садится, взял в "эпиграф" себе самую задумчивую, самую тихую строку из вечно милого Пушкина.

Безвкусица!

Чудовищная!

Совсем другое идет к Амфитеатрову:

Обрыскал свет, —
Не хочешь ли жениться?

Вот эти слова Фамусова идут к его жизненной, подвижной, вечно предпринимающей что-нибудь фигуре.

Даже бессмыслица должна быть выдержана "в своем стиле": и пук вырезок из газет, без центральной во всех мысли, совершенно никому не понятный и не нужный, так и можно было бы, "для увенчания здания" озаглавить этим обращением к читателю из Грибоедова:

Обрыскав свет, не хочешь ли жениться?
Гораздо уместнее и тактичнее, главное — гораздо умнее, чем
Замены сердца.

Что окончательно глупо, потому что окончательно ни с чем не сообразовано.

* * *

Ну, Бог с ним... Не писал бы этих строк, не встреть у него куплетов против себя. Гиппиус написала когда-то стихи:

Вы ночному часу не верьте...

Амфитеатров, в сущности живущий тем, что он вечно что-нибудь "усваивает", запомнил мотив и сочинил, при чтении какой-то моей статьи, следующую "поэзию":

Вы Василию Васильевичу не верьте,
Он исполнен злой чепухи:
Справа — ангелы, но слева стоят черти
И шепчут ему в уши грехи...

И т.д.

Это внушило мне тоже "подражание",

Вы Александра Валентиныча не пугайтесь.
Дана ему душа овцы и образ медведя.
Ногами он топает, но никого не кусает,
Ничему не вредит, и только всех предупреждает.
Глаза всегда у него навыкате.
Но это глаза не тигра, а барана.
Руками он машет, издали видно:
Но это — крылья ветряной мельницы.
Читать бы ему на Москве Апостола,
А он в Париж уехал прелюбодейный.
В Москве его недостает, а в Париже от него скучно.
Но таковы вечно обстоятельства всероссийские.
Перелезая через забор, он всегда оборвется,
Пролезая в амбар, — на гвоздь напорется.
От боли кричит. Народ сбегается,
И колотит бедную овцу, а не свирепого медведя.

Если это очень плохо, то виноват и тут Амфитеатров, толкнувший меня безвкусною книгою на всякую безвкусицу.

Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 13 мая. № 12272.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.