В.В. Розанов
Белое христианство

Сегодня все в белых платьях. Даже старые возрастом женщины надевают платья светлых тонов. И ни на одной вы не встретите черного платья. Мужчины, которые не имеют перемен в цвете платья, и не могут через костюм выразить настроение души, — все же имеют под черным фраком или сюртуком открытый жилет, иногда даже белый жилет, и обширно выставленную белую грудь. Все к этому дню они купили белые галстухи. Это единственная цветная часть мужского костюма. И сегодня она белая.

Всегда бы так!

Но для этого нужно иметь всегда белое настроение души. Между тем настроение души нашей... серо или черно, и оно ужасно редко имеет силы или имеет повод перейти в светлое настроение, — перейти в него настолько, чтобы это отразилось желанием переменить костюм, сбросить черные одежды и схватиться за белые.

— Отчего же, если основное настроение христианства есть светлое и если, по вашим словам, впрочем повторяющим только известное изречение апостола, «христианин должен всегда радоваться», — почему же основным религиозным цветом у вас избран черный и в него одевается весь верхний слой духовенства, монашество? Монах и Св. Пасха... Как это противоположно по сути, по колориту, по тону жизни и исповедуемому идеалу! Монах — это Страстная пятница. И как Страстная пятница всеми своими силами отрицает Св. Пасху или, точнее, устремилась против нее, чтобы ее поглотить, хотя на самом деле она была поглощена и побеждена Св. Пасхою, ибо Христос воскрес, так основным цветом христианства, конечно, должен быть белый, победный, антимонашеский цвет. Откуда же черный? Архиереи, да и вообще весь верхний слой духовенства, если Христос победил смерть, должны одеться в эти победные цвета, в этот цвет воскресения, в эту Св. Пасху, восторг которой перешел в порыв — сбросить черные одежды и надеть белые.

Так в одном обширном обществе, смешанном из светских и духовных лиц, один из светских обратил свой вопрос к духовным. Последние отвечали:

— На нас коричневые рясы, а вовсе не черные.

— Да, но вот белой ни на одном. А черная ряса вполне возможна и встречается и на священнике. Но ведь священники, так называемое «белое духовенство», и не занимает высшего иерархического положения. Оно слушается, повинуется, учит, — однако не своими словами и не по своему порыву. Повелевает и учит по собственному своему порыву только одно черное духовенство, эта «Страстная пятница» религии; и согласитесь, что нам, светским, есть слишком большое основание подумать, что в христианстве каким-то образом, через какие-то последующие замешательства судеб, именно Страстная пятница победила собою Пасху, взяла скипетр и венец у нее, и, словом, что-то такое так случилось, что Христос как будто и не воскресал. Я знаю и все учат этому, что Он воскрес. Но ведь «Христос воскрес» — это значит вечный оптимизм, оптимизм неслыханный, небывалый. Сегодня мы и переживаем этот оптимизм, и это прекрасно, до того прекрасно, что хочется сказать мгновению: «О, остановись! Не уходи!» В том и мука, однако, что Великий пост тянется гораздо долее Св. Пасхи. И ведь посмотрите великопостные службы. Музыкальностью своею и пластичностью, а главное продолжительностью, они заливают эту неделю белых цветов, торжественных звуков. Пессимизм решительно установлен как основное христианское настроение. И я не говорил бы всех слов моих, если бы в Евангелии не была дана именно победа, и невозможно было стремиться к полному перевороту всех основных наших настроений. Белое христианство вполне так же возможно, как черное! Вполне возможно и то, что или теперешняя иерархия облечется в белые одежды, или белое духовенство сменит собою все сплошь черное у кормила власти, и особенно у источника идеалов, песнопений, музыки и пластики церковной и, наконец, церковного быта. Ей-ей, это не так маловажно. Основное, постоянное настроение нации, которое не может не подчиниться господствующему в религии идеалу, есть источник всего склада быта, и, напр., даже внешних побед, даже, наконец, внутренней политики. Нация, зараженная пессимизмом... неужели, воображаете вы, она будет иметь такие же законы и администрацию, а наконец, так же вести войну, как нация, откуда-то черпнувшая, но полной грудью и всем народом — оптимизма? Знаете ли, верь мы в Св. Пасху более, чем в Страстную пятницу, и в Воскресение Христово более, чем в смерть Его на Голгофе, — мы бы побеждали, мы бы гнали японцев, как они теперь, ни белые, ни черные, а серые или пегие язычники «оттесняют» нас, «черных» (по настроению) христиан. Оптимизм великая сила. Величайшая в мире. Все идеалы можно разделить на победные и побежденные, т.е. все они или просто бессилие, может быть меланхолическое, может быть элегическое и вообще очень красивое, но во всяком случае и именно — только бессилие. Другие идеалы все от «воскресения». Это — сила, будущее! Все они черпнули из одного общего мирового колодца — оптимизма. Я хочу сказать или моей мысли можно подвести тот итог, что все мировые идеалы или суть дроби «умершего Бога» или «воскресшего Бога», Смерти или Воскресения, в последнем анализе — Страстной пятницы или Св. Пасхи. По неисследимому изгибу судеб, христиане, поклонившиеся формально воскресшему Богу и, следовательно, имевшие безгранично черпать из оптимизма, как бы сделавшиеся его собственниками, как бы получившие весь колодец мировой радости в сруб своего дома, своей хижины, — вдруг начали брать в символы себе, в одежду себе, в пищу себе, в настроение души своей черты и черты все из Страстной пятницы, из пессимизма, из Голгофы. Посты, серое или черное настроение души, уныние, запрещенный смех, полупреступная улыбка, улыбка ни в каком случае не священная, не религиозная — ведь вот черты годового нашего настроения! Позвольте, священные слезы есть! Все знают слезу, вытекшую из глаза самого святого нашего образа, Богоматери. Но кто-нибудь видел ли (я ни разу не видал) лицо Богоматери с улыбкою на иконе, — ну, напр., когда она верно улыбнулась, отыскав 12-летнего Сына Своего, вернувшегося, никому не сказав, в Иерусалим?! Словом, я хочу сказать ту простую и очевидную вещь, что если христианство есть религия оптимизма, имеющая главным мотивом своим веру в Воскресение Христово, то священная радость, священные улыбки также возможны и должны бы были появиться на иконах наших, как пока есть одни священные горести и священные слезы на иконах. Кто уловит мою мысль — должен понять, что христианский мир пережил всего только половину своих судеб, прошел путь Голгофы, смерти, отчаяния и меланхолии, музыкально, пластически, иконно и ритуально разработанной; и что он имеет пока лишь краткие и оборванные афоризмы необозримой будущей поэмы своей жизни, где все будет выражено: 1) в белых цветах, 2) мистических радостных напевах и такой же музыке, 3) в длинных, как теперь Великий пост, ритуально разработанных праздничных временах года. Пусть Пасха тянется семь недель, а Великий пост одну неделю — вот это и было бы или это и будет выражением, что христианство оптимистично.

И наконец, этот символ, этот основной символ всего христианства и знак, принимаемый на себя каждым христианином от крещения и до могилы... Отчего символу этому опять же идти от Голгофы, а не идти от Воскресенья?

Разве образок с изображением Христа, с Коего по выходе спали смертные покровы, в каких Его положили в гроб, будь он так же част и повсюду ежеминутно виден как крест, будь на каждом христианине ну хоть рядом с крестом или на лицевой стороне того знака, где на обратной стороне изображен крест, — разве это постоянством своего вида не повлияло бы на самое настроение наше, сделав его более надеющимся, радующимся, ожидающим? Отчего же с самого рождения перед взором христианина один и нераздельно образ смерти Бога, образ мук Бога, — перенесен в жизнь: образ «распятого идеала», «сокрушенного добра», образ печали по лучшем, по бывшем; печали, слез и муки?!

Отвратительно, ужасно, тревожно!

И вполне возможно противоположное! Вполне возможно, для этого есть все основания в Евангелии и в ныне празднуемом нами Воскресении Христовом — переменить все знаки в формуле христианства с одного их значения на обратный. Везде — это печальные минусы, печальные черточки; везде вычитание из нормы человеческого настроения, до «остатка» — печали христианской! «Перекрестим» эти черточки, обратим каждый минус в плюс; пусть Христос, пришедший на землю, не вычитает, а прибавляет к нормальному общечеловеческому настроению еще всего Себя; всю силу Божества своего, силу и мощь и радость! И мы получим совершенство, совершенно обратное всему, что сейчас чувствуем! Сегодняшний день как бы разольется на весь год. А если бы в 988 году к нам были принесены из Греции эти же «плюсы», а не одни монашеские «минусы», — разве такова была бы русская история?

Но одно дело пожелать, а другое исполнить. Читатель прочтет мою мысль и забудет. Уверен, в понедельник на Фоминой неделе он уже не сохранит ничего от сегодняшнего настроения. Опять будет серо или черно. Но если из тысячи читателей вовсе забудут мысль мою 999, не найдется ли одного, который догадается, что мысль, сейчас сказанная мною, есть тема целой цивилизации? Ведь оттого все и забудется теперешними людьми в моей мысли, что у каждого-то из них стоит в сердце Страстная пятница; стоит она даже и сегодня, но только чуть-чуть задернутая ради приличия занавескою. Секрет радости, секрет оптимизма труден, пожалуй, труднее трагического. Огорчиться как нам легко! По малейшему поводу это делаем. А настоящим образом и основательно повеселеть — это гораздо труднее, для этого нужна не мелочь, а событие. И все же это временное, плод горькой нашей эпохи, горькой цивилизации. Если бы удалось повернуть душу на основное белое настроение, так же трудно было бы смутить нас печалью, а радовались бы мы по случаю «всякой мелочи»...

Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 17 апреля. № 10459.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.