| ||
|
Подавленность вообще всего русского и наконец целой России чиновничеством ни в каком месте не отражается такою болью и не приносит плодов столь тусклых, бессочных, немощных, как в самой утонченной и чуткой области — религиозной. Об этом горе — давно во всей русской литературе пламенное перо Хомякова, Ив. Аксакова, Вл. Соловьёва наносило постоянные удары в эту стену, но без всякого результата. "Русская церковь с Петра Великого в параличе лежит" — эта фраза Достоевского привилась как пословица в нашей печати. Все бы мы хотели слышать голос церкви; такой или иной голос, но непременно самой церкви, без подсказывания. Нам это важно даже в качестве осведомления, если не авторитета. Но мы слышим только голос чиновников в мундире и со светлыми пуговицами, который диктует духовному лицу свои мнения или смотрит на него такими глазами, что у того язык не шевелится и мысли путаются. Даже такие светила, как митрополиты Платон и Филарет, не могли составить талантом, верою и делами своими "момента" в истории церкви за XVIII и XIX век, главы в церковной истории. История русской церкви XVIII и XIX вв., как история итогов в направлении ее, в духе ее и в ходе всех дел, сюда относящихся, разделяется на "главы" вовсе не по восхождениям и нисхождениям на митрополичьи кафедры тех и иных лиц, и даже всех их вместе, а разделяется на рубрики по назначениям и по увольнениям лиц в обер-прокуратуре Св. Синода. Умер митрополит, что произойдет? Ничего. Но если умер обер-прокурор? Произойдет полная перемена во всех делах. Была эпоха Протасова; вон — эпоха Голицына; наступила эпоха Толстого. А Филарет или Платон только "витийствовали". В "приличных случаях" произносили "приличное слово". И самое "слово"-то было до того оформленное, официальное и заранее всем известное, что новизну мог представить для слушателя только какой-нибудь особенно величественный оборот мысли или пышное сравнение. Великой империи нельзя, конечно, существовать без великого красноречия, но русскому народу хотелось бы еще и веры и церкви. Но вот на вопрос о них-то приходится в ответ только покачать головой. Для мужичков, для купцов, конечно, и сущее умилительно, но для образованных классов довольно тоскливо. Деловой центр, да даже и пафос "духовных дел" находится в кабинете обер-прокурора Св. Синода и в его обер-прокурорской канцелярии. Без соизволения отсюда не может быть замещена ни одна преподавательская кафедра в семинарии или духовной академии, не будет учреждено никакое "братство" или "попечительство", даже не будет произведен капитальный ремонт губернского или уездного храма. Это о вещах; но то же можно сказать и о людях, о лицах. Перемещения архиереев с епархии на епархию, то с повышением "за службу", то с понижением "в порицание", увольнение их, в случае "прорухи", — "на покой" или вызов на зимнюю сессию для присутствования в Синоде, т.е. все-таки для некоторого хоть и призрачного участвования в церковной власти, — все это делается по "докладу" или рекомендации и указанию, вообще по воле обер-прокуратуры. "На все воля Божия", — говорит народ о физической природе; а о нравственно-духовной области надо сказать: "На все воля обер-прокурора Святейшего Синода". Конечно, догматов он не меняет. Но оттого, что никто ими особенно и не интересуется. Они, как корни церкви: живут и делают свое дело, оставаясь невидимы. Листва, ствол, сучья церкви -все видимое в ней — его имеет своим садовником, поливщиком, возделывателем. Насколько в каждый данный момент церковь есть сумма живых лиц, живых мнений и живого распорядка дел — она творится обер-прокурором и имеет в нем своего "родителя" и "отца". Те древние "отцы", которые собирались на соборы, все же не всегда бывали между собою согласны; а обер-прокурор один и уже всегда сам с собою согласен. Мы позволяем себе говорить обо всем этом потому, что придерживаемся древнего воззрения на церковь как на необозримый "приход", объемлющий всю нацию. А прихожане весьма и весьма могут судить о службе своего "батюшки", которым в данном общенациональном случае уж и не знаем кого наречь. Прежде всего повалим одно старое "пугало", указывая на опасность которого едва ли обер-прокуроры и не получили свою исключительную власть. Это — угроза повторением истории Никона. Но уж если даже Никон, единственное в нашей истории лицо по силе энергии, по страстности и властолюбию, не мог удержаться против "тишайшего" Алексея Михайловича, притом до суеверности набожного, — то, значит, в самых элементах духовной иерархии нисколько не содержится начал, могущих сопротивляться громаде царского авторитета. История Никона показывает обратное тому, что из нее выводят: невозможность, а при возможности полную безопасность такого "соперничества". Прибавим к этому, что уже темные времена никогда не вернутся: что образование, наука, свободное гражданство и литература так ограничили духовный авторитет в его специфических притязаниях, что, конечно, забота должна быть направлена скорее на поддержание этого все более падающего авторитета, нежели сколько-нибудь на борьбу с его непроявленными "поползновениями". Боимся чего нет; а чего есть и страшно — не боимся. Власти, особенно чрезмерной, духовенство уже никогда не получит. Просто — не та цивилизация, не тот фазис истории. Но мы все и целый русский народ хотели бы духовенству, во всяком случае, независимости, свободы и достоинства. К авторитету его не пустят; но и в темнице незачем держать. В темнице "духовной", осторожно в путанице законоположений спрятанной и которая еще более страшна, ибо отсюда невозможен крик, так как сбежавшиеся на него осудили бы кричащего: "Вот кричит человек, что он в темнице, когда мы ни стен ее, ни оков не видим". В № 9 "Русского Труда" помещено письмо к редактору его, г. Шарапову, епископа новомиргородского Дмитрия (Херсонской губ.). Письмо это определяет положение церкви как глубоко "темничное". Слова мужественного пастыря так важны, что мы должны цитировать их буквально, так как важны не одни слова, но и уста, из которых они выходят. "Я и раньше думал и говорил в частных беседах с окружающими меня лицами, что единственное спасение России от надвигающихся на нее бед заключается в даровании св. Православной Русской Церкви свободы от владычества чиновников и бюрократов. Это истина очевидная, и предстоит усиленно говорить о церковной реформе. Ни один православный русский епископ и даже никто среди самого образованного высшего нашего духовенства не станет оспаривать истину, что необходимо освободить русскую православную церковь от подчинения чиновникам. Не сознает еще или плохо сознает эту мечту только среднее сельское, приходское духовенство, воспитанное по семинарским учебникам, в которых, согласно "Духовному Регламенту", доказывается, что при нынешнем синодальном управлении в русской церкви больше соборности, чем было при патриархах и всероссийских митрополитах. Поэтому предстоит еще труд много и много раз объяснять духовенству ту истину, что современное управление в православной русской церкви не всегда согласуется с церковными канонами и что положение ее под властью чиновников крайне ненормально, а потому необходима коренная церковная реформа". Далее епископ говорит, что реформа должна идти двояко: снизу — как восстановление древнего прихода и сверху — как преобразование высшего управления. Минуя первое, остановимся на втором. "Реформа сверху, — продолжает владыка, — зависит от воли нашего Самодержавного Государя, который одним своим Царским словом, одним почерком пера может даровать эту свободу Церкви. Но вот вопрос: как мы, ревнители церковной свободы, можем довести о ее нуждах до слуха Царева? Как мы можем умолить нашего Батюшку Царя, чтобы Он даровал эту свободу русским сынам св. Православной Церкви? Кто может разъяснить и доложить Государю нужды церковные? Только один обер-прокурор Св. Синода. Первенствующий митрополит едва ли это может сделать при настоящих наших церковных порядках. А обер-прокурор решится ли доложить Государю о том, что лучше освободить Православную Русскую Церковь от власти чиновников? Не значит ли это, что обер-прокурор должен самоотверженно отказаться от своей огромной власти над ведомством православного исповедания. Имеем ли мы возможность рассчитывать на такое великое самоотвержение? Помимо же обер-прокурора по существующим порядкам никто из православного духовенства не может подать своего голоса Государю. Таким образом, одни представители православного духовенства без мирян оказываются совершенно связанными по рукам и ногам". Давно следовало заговорить об этом, что как "вера без дел мертва есть", так и "церковь без мирян тоже мертва есть", т.е. не действенна, бессильна, почти нереальна. Конечно, духовная иерархия со своей стороны и в своей специальной сфере, ну хоть бы в сфере семейного права, должна очень и очень позаботиться о мирском интересе, о мирских нуждах. И тогда уже само собою и у мирян появится доброе желание помочь иерархии в ее довольно беспомощном положении. При теперешнем высокообразованном обер-прокуроре Святейшего Синода, быть может, возможно говорить и о скромном самоограничении чиновничества около церкви. Ведь если в сферу школы, дотоле земской и министерской, он нашел нужным ввести церковь, то не понятнее ли из церкви устранить неподобающий ей элемент чиновничества. Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 19 марта. № 10430.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|