| ||
|
Удивительно, что страны света имеют нечто однородное с тою историею, которая в них развивается... Материки и судьба народов, на них живущих, как-то связаны. И так как никому не придет на ум, чтобы материки обусловливались в строении своем историею на них живущих народов, то приходится думать, что история народов находится под каким-то давлением материков или, пожалуй, под их «вдохновением»... Прекрасная и маленькая Европа, с изящно выгнутым Апеннинским полуостровом (кто не любовался на то, как он изящно выгнут?), с разветвлением береговой линии Эллады, которое невозможно не назвать художественным, без исполинских горных масс, без зноя в климате, с растениями такими обыкновенными, от апельсинов до ели, с средней величины реками, — создала «рассказ о судьбе своей» или историю, художественно-расчлененную, благородную, подвижную, вечно изменчивую и... невеликую. Нет «беспамятства», которое овладевает человеком, напьется ли он индийской конопли, китайского опиума, заберется ли в чащу лесов Цейлона, или поднимется на вечные снега Гималаев... или, наконец, задумается о биографии пророка из Мекки и над судьбами Израиля от Иисуса Навина до другого Иисуса, день смерти и воскресения Которого мы нынче празднуем. Что-то именно отражающееся во впечатлении головокружением, непонятностью, восторгом до исступления, испугом почти до смерти... Могучая Азия, это ее дыхание — безмерной, чудовищной, необозримой. Под этими событиями исключительного значения, исключительной силы лежит величайшее скопление массы земли, ее материи, ее тела... хочется на этот раз сказать — священного тела. Маленькое промежуточное объяснение, и читателю будет понятнее и вразумительнее моя мысль. Россия — уже не совсем Европа, или, — чуть-чуть переставив слова, — совсем не Европа. «Изящных выгибов» не отыщешь. Велика, пространна: с явным «переходом в Азию»... Реки больше, могучее. Но, вот, неуклюжесть: самая большая и «нужная» река течет во внутреннее озеро-море, по берегам коего или никого не живет, или живут какие-то «иомуды», о которых даже такой географ, как Щедрин, не знал, что это такое, — люди или не люди. Или еще нелепость: наиболее длинная береговая линия и все-таки несколько расчлененная — на полгода оковывается непролазным и непрорубным льдом. «Черт знает, что такое? И в особенности: черт знает, почему это и зачем?» Так во впечатлении. Но вот что поразительно: что и история русская, читать ли ее по Ключевскому, думать ли о ней «от себя» или просто приглядываться к ней, как на выставке к картине, дает точь-в-точь это же впечатление, разрешающееся в вопрос: «Я совершенно не понимаю, для чего это происходит, и что тут нарисовано, и кому все это надо». Начало неуклюжести и бестолковости, именно как переходной формы («от Европы к Азии»), выражено и в географии, и в истории нашей. Даже «история Аравии» как-то цельнее и яснее «русской истории», как и Аравийский полуостров есть «сама ясность» сравнительно с безбрежной и безбереговой Россией, которая буквально «ни туда ни сюда» и «ни то ни се». Но слушайте дальше, и вы совершенно заинтересуетесь: «бестолковость» сама по себе совершенно неинтересна, между тем, Россия в высшей степени интересна. И даже есть что-то в ней, чем она, положительно, любопытнее и значительнее Европы, несмотря на все ее «расчленения»... Ну, я возьму уродство, но гениальное и страшное: приходило ли кому-нибудь — ну, Галилею, Гуссу, Кромвелю, Франклину — на ум: взять и отрезать мало-помалу у всего человечества те органы, из которых рождается, действительно, много «греха», рождаются сладость, «соблазн» и «прилепление к миру», дабы убить грех в корне, убить Медузу космоса. Согласитесь сами, что эта мысль Кондратия Селиванова так же отличается от «обыкновенной европейской мысли», как гашиш от крапивы. Тут, именно, Индией пахнет, которая тоже знает свои чудовищные и страшные мысли. Ведь буддизм с нирваной, ведь факиры и йоги, во всяком случае, Селиванову ближе или Селиванов к ним ближе, чем что-нибудь «изящное и умное» у Галилея или Франклина... «Странно... голова кружится... не понимаю... и чаруюсь». Это начало впечатлений Азии. Но Кондратий Селиванов — исключительность. В песне русской, в прелестях русской поэзии, русского рассказа (литература), в разных черточках быта русского и, наконец, русских лиц, — из народа и «из общества», — вы найдете многое такое, что вдруг вас обвеет таким родным, таким «своим» (для каждого человека и народа), как вы этого не найдете нигде в «изящно расчлененных» странах... «Задушевность» русская, русский «милый человек», — часто незаметный вовсе, — заставит привязаться к себе такою привязанностью, какою вы не можете привязаться к «корректному» и «утилитарному» немцу или англичанину. Я всему этому маленькому отступлению подведу итог, сказав, что история и география наша есть «сама неуклюжесть», но с каким-то странным «привкусом», который мешает «махнуть рукой» на эту нескладицу, и безобразие, и бессмыслицу и, в конце концов, страшно к ней привязывает и ею заинтересовывает. Не гашиш, — но начало гашиша. Не Азия... но «веяния» оттуда. Т.е. другого типа, склада, происхождения. Но я вернусь к Европе. Все прекрасно, но ничего головокружительного. «Головокружительное» в Европе, может быть, содержится только в католицизме; но он имеет зерном в себе все-таки не европейское событие, а галилейское. Строго же европейские и чисто европейские события, все без исключения, — еще от древней Эллады и до новейших пертурбаций в английском парламенте — имеют размеренный красивый вид, имеют благородный характер, в высшей степени воспитательный и поучительный, — как бы школьный, но без того «безумия», за которое смертный человек с бессмертными залогами в себе всегда готов был променять жизнь. Цицерон и Демосфен... Как они малы перед «пророком из Мекки»: таким святым, таким простым, таким трогательным. И... имевшим столько жен, от 40-летней Хадиджи, в которую он влюбился 17 лет, до ребенка Айши, которую он взял в жены, когда ему было около 50 лет. Скажут: «А Людовик XI и его приключения с крестьянками», «Генрих VIII с его женами — от Екатерины Аррагонской до Анны Болейн»... Да, но все это — сюжеты для Декамерона. Смех, анекдот, сало. Что же здесь общего с «пророком», около имени и существа души которого нельзя ни произнести, ни вспомнить существа анекдота. Анекдот не покоряет полмира; «анекдот» не воспламеняет народов к войнам. Анекдот есть анекдот. И анекдотическое есть анекдотическое. «Синяя Борода» Востока на самом деле не имел в себе ни одного волоска из бороды его... Он весь был чист и свят. Был «бел» со своими женами, как не умел быть «белым» Кондратий Селиванов, хотя и отрезал у себя известные органы. В этом-то и заключается тайна Востока и «новое, другое очарование» могучей Азии, что там все иначе, чем в Европе... Другая ковка человека. И самые понятия «греха» и «святости», «правды» и «зла» совершенно иные, ничего общего с европейскими не имеющие. Я еще раз эти лица сближу: Цицерон в тоге «civis romanus», образованный, писавший «De natura deorum» [«О природе богов» (лат.)] и ни в одного бога не веривший, кроме бога своего самолюбия. И «пророк», уже владыка Аравии, который, умирая, спросил: «Не остаюсь ли я должен кому-нибудь несколько монет, если да, — уплатите после моей смерти». Это не предсмертный «Фэдон» Сократа или Платона, «доказывающий», что душа бессмертна, ибо она «не может умереть потому, во-первых», и «потому, во-вторых»; но когда в простом учебнике истории мы читаем об этой простой смерти Магомета, то, и не будучи его последователями, мы плачем и верим, что есть на земле вечная правда и вечная красота, а что «душа бессмертна», — верим через то, что как же может «умереть» душа столь прекрасная, тихая и ясная. Или еще смерть Моисея: «И взошел на высокую гору, чтобы посмотреть издали на землю обетованную, и умер». Не вошел сам в ту землю, о которой столько думал, к которой всю жизнь вел народ свой; однако это стадо буйных и неудобных людей довел до нее. И пало буйное стадо, и превратилось в «покорных» после его смерти, и нарекло «законодателем» того, кого при жизни не хотело слушать. Как все это не похоже на Европу! Могучие, другие веяния... * * * «Христос воскресе! Христос воскресе...» «Да обымем друг друга все...» И белые одежды на всех. И звон колоколов на целую неделю... И красные яички: «символ того, что грех наш омыт кровью Спасителя». Вот Пасха... Как белая, усыпанная цветами лоза, проносимая по стране... при ликовании народа. Это в наши темные боры, угрюмые сосны, в наши северные мхи занесена душистая ветвь Азии. Ее тайна. Ее открытие. Ее восторг. И, наконец, — ее могущество. Проносимое в коротенькой, «слишком умной» для чуда, Европе... День, в который Европа «отрицается своего разума» и поклоняется «безумию Востока». Его «безумным» известиям, «безумным» событиям. «Невероятному и невозможному, что стало»! «Верим! Верим! Боже, — мы верим, что Ты воскрес!» В этом вся Пасха. «Верим, что Ты победил смерть...» Ту ужасную смерть, которой мы все боялись. Неизбежную смерть. Ты раскрыл ее челюсть и вырвал ее жало. Вот вся Пасха. Принесенная нам из Азии. Ну, и где же около этого «Перикл и его век»? Даже и не хочется усложнять: «Век Людовика XIV, Корнеля, Расина и Буало»? Народы, при таком сравнении, с яростью воскликнут: — Как вы смеете грешное придвигать к святому? Моменты величайшей славы рациональной (но «маленькой») Европы кажутся самой Европе как что-то слабое и даже грешное, придвинутое к великим моментам Азии... «Даже и сравнивать нельзя! Пустое, грех». * * * Такое впечатление самих европейцев... Рационально выраженное, это — «антоновское яблоко» и «гашиш». Что такое «гашиш»? Состав мал и прост, а принял каплю, — и потекли видения. Текут, текут, бесконечные... Человек забывается в них... не чувствует боли, голода, холода. И, очнувшись, только желает еще другой такой же капли. Но это — рациональное сравнение, и мы его бросаем, как негодное. Почва Европы нигде и никак не умеет родить святого. Кроме Руси, где уже начинается «другое»... И католицизма, где заложена иная ветвь... Почва Азии одна рождает святое. Что такое святое! Определить не сумеем. Да и всякое определение суживает предмет. Святое, — от чего люди плачут. Плачут и бывают счастливы, как не бывают от хлеба, от сладкого, от пьяного. Не бывают так счастливы от друзей и родных. Кроме как, может быть, от «родной матушки», от которой дети бывают «свято счастливы». «Святое» вообще есть неразумное, есть безумие, но за которое люди променивают разум и всякую выгоду. Человек говорит о нем: «Это — особое, это — от Бога». Вот сила Азии, что она вообще открыла человечеству порядок божественных вещей. Открыла Небо... Даровала Бога... И вокруг пустыня... Как около Магомета Аравия... Какая вообще-то история Азии? Или никакой, или чудовищная. Двигание каких-то первозданных камней. От Шакиа Муни до Тамерлана. Все страшно, огромно. В сторону жестокого, это — пирамиды черепов; в сторону умиления — «снятие греха с мира». Лед и пламя. Но от того и другого дух захватывает, голова кружится. Пугает, как гибель, или поднимает душу, как... воскресение. Не понятно ли, не совершенно ли понятно, что в «цивилизованной Европе», такой ровненькой, где течет благоразумная река Рейн, за которую столько веков боролись французы и немцы, никак не мог прийти «Спаситель мира»? Не понятнее ли становится география Его рождения? И даже то, что Тот, кто возвестил «победу над смертью», родился невдалеке от вод страшного озера, прозванного единственно во всей географии Мертвым. Мертвое озеро, — вот оно... И невдалеке Вифлеем. И наше «Христос воскресе». * * * Никто не бывает по-настоящему благоразумен, кто не умеет измерять величину свою. Европе, при всем ее гении, при всем великом и прекрасном развитии ее сил, следует помнить, что есть нечто ограниченное и конечное, лежащее на всей на ней, на всех делах ее, ее мыслях, «убеждениях»; по всему вероятию, — ограничение, происходящее просто от небольших размеров ее массы; от слабости «тяготы земной», как обмолвился Святогор-богатырь. Европа — взгляните на глобус, — ведь только полуостров Азии, слишком далеко протянувшийся на запад; но полуостров, почти отделенный от массивов Азии обширною плоскостью России. Россия «запала» между Азиею и Европою; соединяя их, она их и отделяет. Дорожка пройти в Азию — есть; но уже «сила Азии» не проникает в Европу, не имеет силы держать ее. Европа в отношении Азии — это как кисть руки, соединенной с туловищем: но кисть так далеко лежит от туловища, что вся развилась во что-то особое и новое, по своему плану и типу, — не одному с большим и сильным туловищем. Кисть вся развита: вот — пальцы, ноги, суставы, их гибкость; и «талант игры на струнах», и еще другой талант — взять кисть и рисовать. И делать тысячи мелких поделок. Но в кисти руки нет сердца и дыхания. Ничего вообще внутреннего. «Души» нет, — хоть и разбросаны снаружи, в коже, таланты музыки и живописи. Душа же лежит в сердце... А сердце и дыхание — в большом, тяжелом туловище... таком «неразветвленном» и неразукрашенном. В массиве нашей планеты и общем расположении материков громадная Азия и занимает роль туловища... И без нее ничего нет. Так Европа во всех своих «успехах» не должна, однако, забывать, что она вся состояла бы в своей истории и «цивилизации» из красиво сложенных мелочей, если бы в нее не вошли новым зерном чудовищные (по огромности) мысли и факты, рожденные Азиею... Ее чудеса, ее магия, ее святыни... И спаслись, поистине «спаслись» народы Европы тем, что забыли своих Периклов и Августов, когда с узенькой полоски земли между Мертвым морем и Лобным местом Иерусалима поднялось облачко — маленькое-маленькое вначале, но скоро закрывшее собою все небо. И закрывшее прежние звезды и солнца... И явившееся само Новым Солнцем и мириадами других звезд, — новых звезд... И как прежде, и в будущем Европа должна быть скромна. Чудеса — не из нее. Кроме технических, — но эти не в счет, как лишь подобия настоящих живых чудес. Родиною настоящих живых чудес была и останется Азия, где есть «тяготы земные». Европа жила и будет жить и должна жить этим пульсом, идущим в нее из далеких и непонятных стран Азии... * * * Сегодня он особо высоко поднят. Отдадимся ему полно. Глотнем воздуха... Этого особенного, живящего, — не воздуха Эдиссона и парламентских речей, интендантства и политических свар. И пойдем по улицам, говоря всем: «Христос воскресе! Христос воскресе!»... «Побеждена смерть: ибо Он был естеством, как мы, и сошел в ад, и победил, и разрушил его»... Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 18 апреля. № 89.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|