| ||
|
Первый раз я обратил внимание на чувство света (физического, солнечного, природного) у евреев из определения времени, когда должна читаться утренняя молитва, так называемое «шема». Время это определено не песочными часами, не восходом солнца, не естественным окончанием сна, а другим способом — более тонким и требующим большого к природе внимания. Именно: к краям одежды еврея приделываются кисти, в которые вплетаются голубые нити (цвет неба), и не ранее и не позже, чем когда глаз начнет в утренних сумерках различать эти голубые нити — должно читаться «шема». Это заповедание идет от Моисея. «И сказал Господь Моисею: объяви сынам израилевым, чтобы они делали себе кисти на краях одежд своих в роды их, и в кисти эти вставляли нити из голубой шерсти. И будут в кистях эти нити, чтобы, смотря на них (= смотря на небо, припоминая голубое небо), — они вспоминали все заповеди Господни (Книга числ, гл. 15, ст. 37-39)». Очевидно, желтая или белая нить, или серая среди черных — столь же была бы удобна для данной цели; но взят голубой цвет, трудно уловимый в рассвете. Как бы сказано: «Постарайся уловить первый луч», «первую голубую полоску на небе», «ниточку в цицесах» (= теперешнее наименование кистей). Обращаясь к «шема», составленному, конечно, позднее и выражающему не Моисеевы, а более общие еврейские чувства, мы читаем: «Благословен Ты, Господи Боже наш, Царь вселенной, словам своим установляющий сумерки, премудростью открывающий небесные врата, разумно меняющий времена, распределяющий звезды по постам (определенный пункт, место) на тверди по своему благоусмотрению, создающий день и ночь, прогоняющий свет перед тьмою и тьму перед светом, сменяющий день и приводящий ночь и ставящий различие между днем и ночью: Его имя — Бог Саваоф. Господь живый и вечно сущий — да царит над нами во веки веков. Благословен Ты, Господи, установляющий сумерки». Не правда ли, как здесь много природы? И взята она в Werden [становление (нем.)], а не в Sein [бытие (нем.)]; не в панораме, а в движении; текущая «вслед Господу», как Его «воскрылия» (частное выражение Библии). Свет дня и ночи, рассвет и сумерки — как бы переливают цветами, голубенькими, в оперении крыл летящего Господа, а еврей в «шема» только восклицает: «Вижу, вижу Тебя, не упустил посмотреть; не Тебя, а перышки Твои». Но, может быть, все это только косно и тупо повторяется, а комментарии — мы приделываем? У меня есть рукопись перешедшего в христианство еврея, относящаяся к 50-м годам XIX века, в которой он рассказывает разные диковинки, ему самому странные, в еврействе. Между ними есть следующая (я цитирую): «Каждый месяц, раз, в полнолунный вечер, евреи собираются группами не менее десяти человек в группе*, во дворе под открытым небом и вслух читают что-то такое вроде приветствия возобновившейся луне. При этом достойно замечания, что евреи, желая охранить себя от врагов, конечно — «гоев» (автор несколько иронизирует над соотчичами), прибегают к защите луны: перед окончанием чтения, вся группа разом подпрыгивает вверх от земли и произносит: кешайм шеаны ройкад кснегдеху войаны, ухол лингоя бох, т.е. как я прыгаю перед тобою (луною), но, однако, не могу достать тебя, — так враги мои да не достанут меня злыми своими намерениями». Удивительно? Танцовать перед луной! и почти — с нею перешептываться! Тут есть что-то милое, милующееся; таинственное с природой «кохованье». Еще удивительнее, что до сих пор хранящийся обычай (ведь все немилое, скучное — выводится из обычая) имеет зачатки себе... в книге Иова! Читаем, как оправдывался страдалец, сидя на печальном своем гноище: «Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно шествует (слушайте! слушайте!) — прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли уста мои руку мою» (Книга Иова, гл. 31, ст. 26-27). Что означают здесь слова о руке и устах? в связи с «прельщением»? До сих пор этот жест сохраняется. И Иов, сын Аравийских пустынь, говорит в приведенных строках, что он задерживал юный (в истории) восторг свой перед небесными светилами и украдкою не посылал им (наш термин) воздушных поцелуев! Поцелуй... звезде через биллионы верст! Вот начало молитвы, любовной, влюбленной; молитва родилась как «моление», как любование; перейдя лишь позже в нечто более серьезное и, может быть, сухое. Ибо Иов — это такая древность, которая превосходит все вообразимое, и об этом старце сказал Бог: «Нет еще такого на земле: муж — богобоязненный». «Я знаю раба моего Иова». Но не все и особенно не всегда евреи были сдержаны, как Иов. Иезекииль упрекает их: «И ввел Дух меня во внутренний двор Дома Господня (храма Соломонова), и вот я увидел между притвором и жертвенником около 25-ти мужей, как они обратились лицами своими к солнцу, и ветви подносят к носам своим» (Иезекииль, гл. 8, ст. 16-17). Все это надо повторить мысленно над собою, и тогда мы поймем психологию древности. Выходя на прогулку весною, с каким чувством мы обрываем первые распустившиеся почки и ненасытно их обоняем, а маленький, выглянувший из почки листок жадно берем в губы, кладем на язык. Вкус и обоняние — гораздо более глубокие чувства, чем зрение и слух. Последние два — эстетические чувства; два первых — роднящие. Но где для нас стоит физиология, для древних на этом месте стояла религия. Иезекииль описывает, в сущности, удивительную сцену. Евреи входят для физиологических ощущений в храм; и именно, как теперь в полнолуние они прыгают в направлении к луне, так тогда они тоже «обращаются лицом к солнцу»; может быть — протягивают к нему руки, но, бессильные достать или приблизить его — берут зеленую ветвь и обоняют ее. Поразительно, что солнце и ветвь здесь соединены в одно, в один обряд — первыми в истории молитвенниками и страстными любовниками природы. Как уже понятно отсюда, что сок масличных ветвей они сделали постоянною частью своего богослужения (древнейшее употребления «елея», «деревянного масла»). «И в ветви — солнце! немножко — солнца!». Наконец, это перешло в одежды, в украшения одежд: мы медальон носим на груди, и в медальоне — прелестнейшие, любимые черты самого близкого существа. Исайя (гл. 4) раз пригрозил евреянкам: вот я вас! за ваши звездочки и луночки, и опахала, и цепочки (браслеты?) на ногах!.. Эти брызги чувств, рассеянные на таких огромных расстояниях, в Вильне, у Иова, у Иезекииля, у Исайи, эти подавляемые вздохи — неужели ничего не говорят нашему уху? Но «не было изображений в храме, ни одного, никакого» — трубят в одну трубу богословы и историки. «Le deserte est monotheiste», — формулировал и Ренан, т.е. что будто единообразие пустыни навевает единообразие религиозных чувств, в конце концов складывающихся в поклонение Единому Богу, без подробностей, без аксессуаров, как некоей отвлеченной Монаде. Но... как же у евреев не было изображений? Песней пустыне я у них не читаю, но песнь цветку — нахожу. Это — седьмисвечник (семь дней недели) в Скинии Моисеевой. Читаем в «Исходе», гл. 25, ст. 31-36: «Сказал Бог: и сделай светильник из чистого золота; чеканной работы должен быть он; стебель его, ветви его, чашечки его, яблоки его и цветы его должны выходить из него». Какой язык! как поставлено слово к слову! Нет, это — не вялая наша речь. Право, есть речи, которые хочется обонять, как израильтяне свои ветви перед восходящим солнцем. И опять, в описании семисвечника все «выходит», «растет»: бытие взято в Werden, а не в Sein. Но будем следить далее: уже, казалось бы, заказ кончен, чертеж и формула светильника дана. Но любовь слова не останавливается, Божие слово вьется около миндальной ветки: «Шесть ветвей (= шесть дней творения мира) должны выходить из боков его: три ветви светильника из одного бока его и три ветви светильника из другого бока его; три чашечки наподобие миндального цветка с яблоком и цветами, должны быть на одной ветви, и три чашечки наподобие миндального цветка на другой ветви с яблоком и цветами; так — на шести ветвях, выходящих из светильника, а на стебле светильника (седьмой день — суббота) должны быть четыре чашечки наподобие миндального цветка с яблоками и цветами... И сделай к нему семь лампад и поставь на него лампады его»... Поразительно, что берется не «вообще цветок», не эмблема цветка, как украшение, как красивость, как один из способов сделать светильник: это полная статуя миндальной ветви, и золото только обливает и увековечивает формы ее. Заметим, что лампады ставились, очевидно, каждая между тремя чашечками цветка, имея в них три необходимые точки опоры: но лампада не вставлялась в цветок и не закрывала всей красоты его подробных форм. Боязни образов нисколько не было и в Соломоновом храме: «И на всех стенах храма кругом были сделаны резные изображения херувимов и пальмовых дерев и распускающихся цветов внутри и вне». Что же историки путают об «отсутствии изображений»? Там были лики святых дерев в светильнике, на стенах! Мир — лицо Божие! И как было не заметить ученым из одного места у Исайи истинный мотив «не изображений», относившийся не к отрицанию того, что изображалось, но к невыразимости его красоты и достоинства обычными средствами художественного изображения: если я «потихоньку» люблю солнце, «прижимаю к устам руку», взглядывая на него, — как же его я ухвачу в скульптуре? Получится таз, сковорода, при виде которой я ничего не почувствую. «Не делай изображений и не прилепляйся к ним, дабы не разлепиться с изображенным, с тварью, с живым оперением Господа». Исайя и отмечает: «Плотник, выбрав дерево, протягивает по нему линию, остроконечным орудием делает на нем очертание, потом обделывает его резцом и округляет его и выделывает из него образ человека красивого вида (замечательно!), чтобы поставить его в доме. Он рубит себе кедры, берет сосну и дуб, садит ясень, а дождь выращивает его. И это служит человеку топливом и часть из этого употребляет он на то, чтоб ему было тепло, и разводит огонь, и печет хлеб. И из того же делает бога и поклоняется ему, делает идола («образ», «изображение») и повергается перед ним. Часть дерева сожигает в огне, другою частью варит мясо в пищу, жарит жаркое и ест досыта, а также греется и говорит: «Хорошо я согрелся, почувствовал огонь». А из остатков от того делает бога, идола своего, и говорит ему: «Спаси меня, ибо ты бог мой». И не возьмет он этого к своему сердцу и нет у него столько знания и смысла, чтобы сказать: «Половину его я сжег в огне и на угольях его испек хлеб: а из остатка его сделаю ли я мерзость? Буду ли поклоняться куску дерева» (Исайя, гл. 44). Вот единственный в Библии документ для разъяснения причины «неизображений» в религии и храме. Язык здесь — утомительно длинен, сбивчив, путается, отрицает и утверждает. Что же он отрицает? Материал, а не образ. А образ? Он его не только утверждает, но берет свято, как святыню, и потому-то материал и разбивает, что он — неровня изображаемому. «Этими красками его не нарисуешь». Возьми чеканного золота, чтобы выразить цветок (светильник). Но человека, «прекрасного человека» (см. выше)? Для него — материала не сотворено! Он — выше всякого материала! Об нем можно... подумать! представить! полюбить в представлении! Но неприлично взять краски, мрамор, тем паче полено, дрова, и вдруг, на одной половине их, сварив пищу, из другой — сделать снимок человека. Отсюда, из этого до излишества святого отношения к тварям, у евреев позднее развилась музыка. Это уже достойный материал для изображения! Через нежные звуки можно выразить свое волнение при взгляде на прекрасного человека, возлюбленную луну, лучистое солнце, но из меди их выливать наряду с кастрюлями и горшками — унизительно, грешно, оскорбляюще. Что чувство объема было у них в теизме, видно из способа покропления над крышкою Ковчега Завета кровью. Первосвященник входит в абсолютно темное (без окон и с таким устройством занавесов, что ни один луч света не проникал худа) Святое Святых. Он несет кровь на пальцах, обмокнутых в закланную жертву, и должен ее покапать между изображениями херувимов над ковчегом. «Там буду Я, оттуда буду Я говорить народу», — сказал о Себе Бог Моисею. Что же делает первосвященник? Четыре раза он кропит книзу: а четыре — кверху, в воздух, в направлении обратном положению крышки кивота; т.е. он кропит объемно, а не линейно и не плоско. «Там Я буду»; и Ему «в благоухание» кровь предусмотренно и предположенно бросается туда и сюда, вниз и вверх невидимо, но, однако, пространственно и именно объемно — «Седящему на херувимах». И сделав это, первосвященник с ужасным страхом выбегал из Святая Святых, а народ спрашивал: «Жив ли ты?». Так велик был их трепет перед вступлением в черту Божию. ______________________ * По еврейским понятиям, службы и молитвы, если оне не суть про себя и за себя молитвы, а носят характер общественного служения, не могут совершаться без присутствия молящихся в известном числе, кажется — именно 10 человек. Посему и обряд перед луною я считаю чем-то похожим на общественное служение, по крайней мере — на общественную религиозную радость. ______________________ Чтобы, наконец, подтвердить слияние ими с собою природы, обратим внимание, что хотя обрезание было дано Аврааму и человекам, но они приняли с собою в обрезание... и деревья! «Когда придете в землю (Ханаанскую или вообще новую) и посадите какое-либо плодовитое дерево, хо плоды его почитайте за необрезанные: три года они у вас будут необрезанными, не должно есть их; на четвертый год все плоды его (т.е. полный сбор) должны быть посвящены для восхвалений Господа» (Левит, гл. 19, ст. 23-24). Это, у Израиля, — не только подлинный, но приобщенный к вере «язык цветов и плодов». В праздновании «субботы» принимали участье и домашние животные абсолютным запрещением и для них работы. В десятословии мелькают слова о «воле» и «осле»: забота молитвы и закона простерта и на них. Еще поразительнее, что в тех же знойных странах, правда, не в самой Иудее, но в одной соседней с нею стране, животные сообща с человеком постились и подлежали национальному трауру: «И встал царь с престола своего и снял с себя царское облачение свое и оделся во вретище и сел на пепле (все — обыкновения и евреев), и повелел провозгласить и сказать от имени царя: чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище, и воды не пили; и чтобы были покрыты вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу... И увидел Бог дела их и пожалел Бог о бедствии их»... (Пророка Ионы, гл. 3). Это говорится о Ниневии. Но вот на что обратим внимание: царь Ниневии говорит своим языком и по своему ритуалу и уж, конечно, к своему Богу: но слушает его и отвечает ему милосердием — Бог Ионы, Бог Израилев! Так — в изложении пророка Ионы. Что же это значит? Это значит, что элогимская часть еврейской религии не расчленялась с религиями других народов, а иеговитская часть их же религии была их племенная, 12-коленная. Можно это объяснить такою параллелью: мое имя «Василий Васильевич Розанов» последним своим словом обнимает обширную группу людей; предпоследним — указывает и именует моего отца; и только первым называет собственно лицо мое, хотя когда ко мне обращаются — употребляют все три слова. Мы не имеем для Бога другого имени, кроме этого одного. Но евреи имели их несколько. Из них «Иегова» было лишь 12-тиколенным способом обращения к Богу. Но когда назывался Бог другим именем — Он назывался как Бог Израиля и Халдеи, родины Авраама; и, наконец, еще при третьем воззвании — назывался Он же, но уже как имеющим «небо престолом Своим и землю подножием», т.е. как Отец миров и человечества. Box отчего и происходило, что при воззваниях других народов к их Богу — их слушал, однако, Бог евреев (Иона, см. выше): этим же объясняется и другая черта, что, напр., эллины допускались к иерусалимскому богослужению (без обрезания, без принятия еврейской веры), и ох них в Соломоновом храме принимались некоторые жертвы, но только жертвы, так сказать, не иеговитские, а элогимские. «Язычники допускались к служению в Соломоновом храме, и от них там принимались все жертвы по обетам и доброхотные, так называемые недавот и недарим, т.е. всесожжения, хлебные приношения и возлияния. Только в специально израильских, племенных и кровных жертвах не могли участвовать чужеплеменники, как-хо в жертве (личной, израильской) за грех, за гноеточивых и за родильниц», — чихаем мы в «Истории Талмуда» (у г. Переферковича). Но ведь, конечно, участие, напр., Фемистокла в «очищении ох греха», положим, еврейки Руфи — было бы и бессмысленно! Box эта-то общность некоторых молитв и показывает, что между иудеем и эллином, иудаизмом и эллинизмом была разница в некоторых характерностях, в «акценте» религиозном; но разницы, так сказать, в самом языке религии, в ее душе — не было. По крайней мере между ними разница была не более, чем между католичеством и протестантством или православием. Мне никогда не приходило на ум, да, верно, — и всякому православному, войти в костел или кирку и подать там «о здравии» болящего своего родственника, или вообще о чем-нибудь усердно и серьезно помолиться. Но иудеи приобщали к себе некоторые молитвы эллинов, а эллины шли худа с некоторыми своими молитвами. «Мы — будем услышаны!» И конечно — они были услышаны, как ниневийский царь, по свидетельству пророка Ионы. Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 3. С. 162-171.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|