| ||
|
Уж если поднимать какое-нибудь явление, то поднимать его общими усилиями, без перекоров: "Ты мало сделал", "пристяжная не везет, а везет только коренная". Между тем такими перекорами, главным образом между семьею и школою, полна была всегда наша русская педагогическая литература, и особенно последних лет. На Западе общество, семья, национальная литература, национальное искусство и национальная наука имели всегда могущественное влияние не учебную жизнь, школа этому влиянию радовалась, призывала его, а не бегала от него, не пряталась от него, как от недруга и врага. И там не накопилось того огромного исторического раздражения, так сказать затора (как образуются изо льда заторы около мостовых свай) недоверия, даже презрения, даже, наконец, ненависти, какие день за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием скапливались у нас и сделали к концу XIX века отношения школы и жизни невыносимыми, для учеников — прямо развращающими. Своя работа всегда хороша. И когда целое германское общество (включая цех ученых и литературу) века работало свою школку, века работало английскую школу английское общество и то же — швейцарское: то хотя школы эти, при детальном рассмотрении, может быть, имеют крупные недостатки, однако они обществу английскому, немецкому, швейцарскому милы. А известно, что не "по хорошу мил, а по милому хорош". Наша школа, как равно французская, австрийская, старается быть "милою" или, точнее и грубее, требует, чтобы ее признали "милою", потому что она "хороша". Ну, тут и начинается неистовая критика! Несется сатира, насмешливая песенка и бесконечные анекдоты об учителях и всем школьном положении вещей. Начальство поправляется, делает маленькие реформы и спрашивает общество: "ну, теперь хорошо?" Но общество все отвечает гримасами, а гримасам этим можно подвести тот общий итог и общий мотив, что "Не по хорошу мил, а по-милому хорош". Будь наша школа продуктом национального сока, если бы делали ее не тайные и статские советники, а вот- одна черта школы принадлежит мысли Карамзина, другая подробность относится, как к своей причине, к остроумным и глубокомысленным замечаниям Пушкина, там сказали свое слово Иван и Константин Аксаковы, а в деревенском училище есть "капля меду" и от указаний Кольцова и Некрасова (почему нет? почему не спросить указания?), то, поверьте, общество русское безумно любило бы свою школу, буквально носило бы ее на руках, всему свету бы ее показывало, как ребенок дорогую свою куклу, и как ответило бы иностранцам на попытку критиковать или пересмеять эту "русскую национальную школу". Да за свои дорогие училища мы бы глаза выцарапали всякому немцу, англичанину, французу. Ведь даже представить нельзя, чтобы мы подхихикивали смеху иностранцев над литературою русскою. Все мы сплошь любим всю сплошь литературу. Что же, разве она без изъянов, органических, глубоких?! Да, но не "по хорошу мил, а по милому хорош". Решительно невозможно восстать против своей крови, своего сока. А литература наша, хотя она нервная, не весьма ученая, не имевшая своих Лессингов и Гёте, не имевшая таких титанов, как Шекспир и Данте, чуть-чуть психопатическая (многое у Достоевского, кой-что даже у Толстого, очень много у Гоголя), есть, однако, "кость от кости нашей" и "плоть из плоти нашей". По "милому" она нам и "хороша". Я думаю, можно бы обменять весь строительный труд наших министров народного просвещения, хотя они и старались, хотя по временам они и были талантливы, за один исключительный факт этой любви народной к... своей литературе, а вот нельзя сказать — "к своим училищам". Все можно было бы отдать за здоровый факт здоровой любви народа и общества к своей школьной системе, к каждому единичному училищу. Ибо на нем что угодно можно начать строить; при нем все не страшно; всякие штормы исторические не опасны. А теперь? Самый легонький ветерок в силах сокрушить всю нашу учебную систему (как было при Ванновском), потому что она не имеет под собою почвы любви народной, в корне — сока народного. Всем безразлична, никому не дорога, только лишь профессионалам по соображениям службы нужна. Приходи татарин и развей эту ничью вещь. Никто не ахнет, не заплачет. Горько. Ну, как бы там ни было, на этом горьком мы должны что-нибудь построить. Семья должна помочь, чистосердечно и глубоко, школе. Ну, что делать — не умели исторически делать. Все же нужно как-нибудь завтра жить, жить в Петербурге, Москве, Кинешме; жить нашим детям Петру, Ивану, у чиновника, у сапожника. Тут не до перекоров, а — взяться дружно и двинуться вперед. Выше я изложил, что собственно напрасно и требовать от школы, чтобы она входила в индивидуальный мир ученика. Школа всегда останется и не может не остаться схемою общих норм, общих требований. Вся зоркость школы (т.е. целого министерства) должна быть положена на то, чтобы схема-то самая была не бессмысленна, внутренно согласована, стройна, исполнима; при том, чтобы по крайней мере для лучших натур и дарований исполнима легко, радостно. Когда это сделано, доля министерской работы исполнена или почти исполнена. Сделано ли это министерством? Ну, тут критика необозрима; я же выскажу глубочайшее и добросовестное (без злобы) убеждение мое, что министерство даже и первого камня не положило в возведении "стройных педагогических возможностей", — так назову я эту "схему" экзаменов, курсов, училищ, программ и пр. Сейчас я ограничиваю свою задачу тем, чтобы сказать самим родителям, что драгоценнейшие частицы души детей их, сердце, совесть, воображение никогда не могут подвергнуться положительной культивировке школы (отрицательной культивировке могут подвергнуться) и лежать всецело в руках самой семьи. Школа, как схема, как урок, программа, экзамен и т.п., приноровленная для сотен и тысяч учеников, не может, в силу разнокатегоричности, коснуться, затронуть и как-нибудь поворотить к лучшему частные, личные и глубочайшие стороны души ученика, так сказать, поэзию души и мудрость души. Возьму пример. Программа по географии в первом классе включает в себя: 60 страниц текста + чуть-чуть более 600 собственных "географических вокабул" (название рек, гор, городов и проч.) + около 600 указуемых точек на немой карте. Уроков: в неделю — 2, в месяц — 8, в учебный год (за выключением Рождества, Пасхи, праздников и экзаменационного времени, когда уроков нет) — 60. К одному уроку приходится дома приготовить: страницу сухого, схематического, научно-точного текста, наподобие сжатого текста энциклопедических словарей, без воображения и рисовки в речи, и + 10 вокабул + 10 точек на карте. Само министерство в объяснительных записках к программам и в инструкциях запрещало задавать по латинскому языку в первом классе более 10 слов вновь или, если слов не задается, более 4, 5, 6, 7 строк всегда чрезвычайно легкого перевода. Между тем, в противоположность латинскому языку, география была предметом "не главным", т.е. не трудным, не строгим, не заботливым, в глазах учителя, родителей и учеников. В то же время нормальный урок географии был втрое труднее нормы трудности урока, министерством определенной. По мнению министерскому же, за этою нормою начинается вредная трудность. Но "ученик обязан", "учитель обязан". Все были "обязаны", кроме министерства, которое уже вовсе было ни к чему не "обязано" и вправе было не видеть и не справиться с точным значением собственных "преподаваемых инструкций". Наступал обман, невольный, неизбежный. "Дело сделано", — писал учитель в округ ("отчет"), когда дело не было сделано; "урок приготовлен", — говорил ученик на вопрос учителя, зная только половину урока, и зная даже эту половину бессмысленно и тупо. Надевался халат учителем, учеником: наш всероссийский халат "как-нибудь", "не увидят", "не узнают", "где же в империи досмотреть", каковой халат, куда ни пойдешь, везде носит наше отечество. И это — первое впечатление ученика, первое требование училища. Оно — обман. Обман и насилие — неодолимое для частной единичной воли ("как сметь рассуждать?", "начальство приказало!", "оно все знает, и притом знает — только оно одно!" — аксиомы служебной морали). Но я раздражаюсь, когда обязал себя быть спокойным. Я привел пример того, как от неуклюжести собственно чиновнической работы в "ведомстве", недосмотра, делания "спустя рукава" своего дела чиновниками самых высших рангов в училищах наших с первого же класса наступала ложь. Ложь в каждой минуте, на каждом уроке. Применяя слова псалма о человеке: "В беззакониях зачат есмь, во грехах роди мя мати моя", русские ученики сплошь и во всех заведениях могли бы сказать о себе: "В обмане зачаты, надувательством вскормлены, в беззаконие идохом". А положительное влияние на сердце, совесть, воображение? Отрицательно школа может на это действовать, положительно — никак не может действовать. Наилучшая школа только не развратит ученика. А уж воспитать его может семья, само общество in toto, домашнее чтение, какие-нибудь общественные игры, удовольствия, состязания (общенациональная часть школы). Все виды благородного, действительно благородного спорта, какие у нас не только не развиты, но даже не начаты, даже на них мысль не остановилась. Общество наше выработало только, так сказать, нахальные спорты (кто кого переест, перепьет, переборет, у кого смазливее лицо), и уж это такой же показатель уровня общества, как "Кюпер" и "чехи" суть показатели уровня (былого?) министерства. Впервые опубликовано: Новое Время. 1904.13 сент. № 10250.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|