| ||
|
Депутаты в Таврическом дворце, особенно первых двух созывов, выслушали много упреков себе в том смысле, что они не умеют "государствовать", а все литераторствуют, т.е. не более, как отражают в себе и своих "партиях" бьшые разделения русской журналистики на левых радикалов, с "Современником" и "Русским Богатством" во главе, правых — во главе с Катковым и Победоносцевым и, наконец, центр, от октябристов до кадетов, которые выражают собою славянофильство, с Аксаковым во главе, и западничество с главами от Герцена до Стасюлевича... Но и эти слова, которые были упреком, приходится взять назад, как похвалу, не идущую к лицу. Можно ли с былыми передовицами "Московских Ведомостей" эпохи Каткова и Леонтьева сравнивать какие бы то ни было речи "правых"... Что же касается до выходок Пуришкевича, то до них все-таки не доходил даже Аскоченский. Аскоченский был остроумен. Убийственную сторону бессарабского депутата в Таврическом дворце составляет то, что он груб и зол, но нимало не остроумен. И, в сущности, давно утомил своей монотонностью и единообразием. Но оставим его. Говоря о всех и говоря, наконец, о "работе" в ораторском зале и в самих "комиссиях" Таврического дворца и сравнивая ее с работою печати, насколько она выразилась и принесла уже пользу, — нельзя не прийти к выводам довольно печальным. Печать все время работала под страшным давлением цензуры; Таврический дворец работает без всякой цензуры. Печать была стеснена, угнетена; имела над собою кары и тюрьмою, и штрафами, и "запрещениями", и "закрытиями" целых органов своих. Над депутатами никакой кары не висит. Наконец, печать о всяких вопросах говорила лишь "по отмеренному", т.е. по отмеренному администрацией, насколько та позволяла и хотела: она была буквально "лошадью в поводу", не имевшею никакой возможности оторваться от повода. И все-таки... Энергией, ловкостью, приспособляемостью, — приспособляемостью не в своих видах, но имея в виду единственно, как выражается официальный язык, "драгоценную родину", ее нужды, ее потребности, ее благо, — печать достигла невероятных результатов как в направлении освещения действительного положения России, так и в направлении поднятия множества вопросов колоссальной важности и, наконец, понуждения администрации заняться этими вопросами и некоторые из них разрешить. Работа печати, до такой степени угнетенной, несравнима с работою Государственной Думы, совершенно свободной. И именно в смысле важности поднятых вопросов, поставленных задач... Крылатая печать, бескрылая Дума — это само собою говорится в душе. Это есть истина. И между тем уже одно то, что "слова и мысли" Думы могли бы быть "делами" ее — как должно бы одушевить ее... Если бы у печати что-нибудь подобное! Но печать всегда была в положении повинующегося, а не в положении властительного существа. Кропотливость, медлительность, "еле-еле" — решительно это присуще шумной Думе, как было присуще и тихим, безмолвным департаментам. Только в департаментах всегда много писали, а в Думе с самого ее пресловутого "непорочного зачатия", каковое ей приписал первый ее председатель, столь же много говорят. Но далее этого различия между устной и письменной речью дело не идет. Но еще глубже упрек идет к мелочности Думы: по сравнению с важностью тех вопросов, какие подняла печать, с принципиальностью их для всей жизни, с многообъемлемостью, — что значат "пожелания" Думы, увы, такие же платонические и словесные, как и пожелания печати, но сказанные несравненно менее страстно и талантливо... Например, хоть эти тихие наши департаменты, с их многописанием, неповоротливостью и формализмом; с их бездушным, мертвым отношением ко всякому просителю, ко всякой нужде, ко всякой возникающей инициативе. Тема, над которою печать глаза выплакала, — начиная с Сумарокова, преследовавшего "крапивное семя" канцелярий и коллегий. Но Дума, по-видимому, не подозревает о таком зле русской жизни, с которым имеет дело каждый русский человек, и даже не "пожелала" ничего в этой области. Каждому, кто не только что служит в департаментах, а даже когда-нибудь входил в них, хорошо известно "перепроизводство" чиновничества, из коего большой процент просто сидит без дела, манкирует даже посещением службы и, приходя с большим опозданием на краткие "присутственные" часы, от 12 до 6 дня, а в старших чинах — от 2 до 6 час, ухитряется и эти немногие "рабочие" часы проводить в приятных разговорах, воспоминаниях о вчерашнем вечере, в предвкушениях сегодняшнего вечера и в чтении газет или книг. Мы не говорим о всех министерствах, среди которых есть и перегруженные работою, но есть много и таких, которые перегружены только личным служебным персоналом, а не делом. Обычное зрелище, что периферические части министерств, нижние ярусы службы и провинциальные отделы перегружены работою до "неисполнимости", а центральные и петербургские предаются сладкому far niente [ничегонеделание (ит.)] и напоминают неаполитанских лаццарони, греющихся на солнце... Но эта вещь, решительно всем известная, не дошла, даже как слух, до Таврического дворца. С большим глубокомыслием там "ревизовали" бюджет всех министерств: для казначейства сберегли едва ли не меньше, чем во сколько обходится тому же казначейству содержание мрачных по виду и невинных по существу ревизоров. Между тем достаточно им было копнуть вопрос, тревоживший Сумарокова, Капниста, Грибоедова, Гоголя, тревоживший тысячу русских журналистов, и сокращение расходов государственного казначейства выразилось бы в других цифрах. Но что знает и что интересует каждого надворного советника, может ли надвинуть морщины на высокое чело Родичева или Милюкова?.. Это орлы, помышляющие о борьбе со львом, а не то чтобы о сбережении цыплят какой-нибудь курицы... Это не то, что печать, кричавшая о всякой мелочи. Россия в Государственной Думе не имеет своего "сторожевого пса", берегущего добро своего хозяина. Опять эту истину некуда скрыть. Властная и на хорошем жалованье, Дума даже не позаботилась о своем старшем брате — печати: не оградила ее твердым законом, охраняющим здесь свободную мысль, свободу умственного исследования. Увы, "судебные кары" за якобы "свободное слово" — довольно ощутительны, и хотя у нас "слава Богу, конституция", но печи судебного ведомства нередко нагреваются сжигаемыми печатными произведениями, притом отнюдь не порнографического и бунтарского характера, а историческими и философскими. Но на Таврической улице это менее интересует, чем то, подает ли повар к завтраку хорошую кулебяку в парламентском буфете. Так иногда героические лица и героические позы преображаются в простые житейские, и не один только помещик у Гоголя кушал осетра, начиная с головы, и останавливался занедолго до хвоста... Закон, его же "не прейдеши" в России. А сколько бы она могла за эти годы... И сколько обещала... И как все надеялись... Но, по-видимому, России навсегда суждено оставаться "при надеждах..." Счастливая страна, никогда не впадающая в разочарование... Впервые опубликовано: Московский Еженедельник. 1910. 17 апр. № 16. Стб. 34-38.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|