В.В. Розанов
Две гаммы человеческих чувств

Давно и всеми признано, что народ наш не имеет ничего общего с миросозерцанием верхнего "образованного" класса; гораздо менее замечено, что еще глубже он отделяется от этого класса в складе своего чувства, в своем моральном воззрении. Это как бы две разнородные психические гаммы, из коих законы одной не имеют никакого значения для другой; которые не воспринимаемы, не усвоимы для одного сердца. И та душа, которая упивается порядком чувств, текущих в одной гамме, отвращается как от нестерпимой нравственной какофонии от чувств, подчиненных закону другой гаммы. Никогда не было это так ясно, как в эти последние дни...

— "Кто был виновник Ходынской катастрофы"? — этот вопрос есть неизменно второй, который предлагается в разговорах образованного класса вслед за вопросом, были ли вы свидетелем катастрофы, читали ли о ней, думали ли. Вы его услышите ранее, чем вопрос о числе жертв; чем просьбу передать подробности события, если по чему-нибудь они могут быть вам известны. Но любопытно, этот вопрос никогда не предлагается в народных разговорах о "ходынке"; и даже когда вы, в своем интеллигентном раздражении, точнее — отражая на языке своем тысячу раз слышанное ухом, заговорите среди простонародья о "виновных", самое живое недоумение выражается на лицах мужиков и баб, мастеровых и торговцев...

Кто был виновен — теперь в Ходынке, немного лет назад в народном голоде, и уже очень давно в бедствиях Крымской войны? Кто был виновен, кого я мог бы осудить?.. О, осудить только по бессилию: кто тот, кого я хотел бы растерзать, и растерзал бы, если б имел силу, но вот несчастным своим положением, несчастным положением моего отечества обречен на ярость слов без всякого соответствующего действия"...

Собственно, это чувство бежит впереди самого сострадания к раздавленным, голодающим, побитым в Крымскую кампанию. Если присмотреться хорошо, сострадание в образованном классе даже не особенно сильно; оно подогревается, возбуждается; оно ищет сильных слов, потому что только в этой форме может послужить основанием для сильного, бурного негодования. Можно сказать — сострадание искусственно, но негодование вполне естественно; оно течет свободно, оно не усиливается отыскать слово; оно изящно и мудро, как сама природа, как живая природа...

Это — гамма западноевропейских чувств; тех чувств, из которых выросла революция, ранее — реформация; еще ранее — католицизм, как бурный, исполненный презрения разрыв Запада с "растленным" Востоком...

"Растленный" Восток таким и признает себя; кающийся мытарь — его прототип; грешница, отирающая ноги Учителя своими волосами — его идеал, "прошедший душу" идеал, сладостно уязвивший сердце тысячелетие назад и язвящий его с тех пор и доныне... Кого осудит мытарь? На кого поднимет глаза грешница? Осудят ли они "среду", "социальный строй", который их пожрал? Они не понимают этого. Блаженны непонимающие! Блаженно, трижды блаженно это непонимание, которое дает душе такое чудное упокоение; мирную кончину на исходе 60-го года; бодрость труда в течение 60-ти лет.

Давид, предупреждая новейших политиков и социологов, вздумал однажды произвести статистику населения; он захотел "исчислить" народ Божий — бесспорно, в целях рассчитать (как и теперь), что он может с ним и чего не может. Как страшно был он наказан! как был посрамлен в своих расчетах: почти не менее, чем Франция, которая всякий год считает у себя население и каждый год его не досчитывается...

Смерть жатву жизни косит, косит

— и никакая статистика, ни медицина, ни социология, ни дряхлый позитивизм, ни молодящийся идеализм не умеют, не знают, как удержать руку Косца. Между тем — это бы только и нужно...

Но это "единое на потребу" дано именно непониманию; и вот почему еще раз: блаженны непонимающие! Блаженны голодные и не спрашивающие: почему я голоден? раздавливаемые и не спрашивающие: кем я раздавлен? побитые и не задающиеся вопросом: в силу каких причин мы побиты? Блаженны, ибо они будут живы; они будут живы еще и тогда, когда ведущие расчеты с Богом будут тлеть...

Для "интеллигента" (каким имеет страдание быть и пишущий эти строки) нет ничего поразительнее нравственного покоя, с каким народ принимает вопросы о "ходынке": "верно Богу было угодно", "попущение Божье и наши грехи", "народ зашевелился — многие тысячи, десятки, сотни тысяч были", "Государь печален, вы говорите: отчего"? — "Год от году тяжелее Государям нашим". И ничего более, ничего, кроме факта; ничего, кроме сосредоточенного внимания к сердцу Царскому, к его возможному огорчению. Много осуждения себе: "народ шальной", "не торопились бы — всем бы достало"; "в поезд садятся 2-3 сотни человек, и то в дверях давка". И никакого злобного взгляда вокруг или наверх; полная чистота сердца, полная не испорченность воображения. Что с таким народом можно сделать! каких великих подвигов не совершить? Каких светозарных целей в истории не достигнуть? И этот-то народ-патриарх, этот народ-римлянин хотят в чем-то поправить, улучшить через школу: сделать его патриотом "по Иловайскому", научить вере по "Кратким начаткам катихизиса". Жалкие слепцы, жалкие изуродованные создания...

Тайна великих исторических событий лежит в этих априорных предрасположениях сердца. Оно гневно — и ищет еще раздражающих фактов; или исполнено прощения — и решительно отказывается обвинить. Приложите эти две схемы к положению Франции в конце XVIII века, к положению Германии в начале XVI века, и вы получите или факты, в одно и то же время исполненные величия и красоты, но слабые внутри себя, слабые конечным значением для человека; или, наоборот, вы получите глубокие покаянные эпохи, без внешних блёсток столкновения и борьбы, но гораздо более светозарные, более согревающие сердце человека, более исцеляющие его язвы...

Все нашей истории обещает этот новый, этот еще не испытанный, еще неизведанный, этот новый Рентгеновский свет...

Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1896. № 8. С. 767-769.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.