| ||
|
Каким неясным, запутанным, двусмысленным и тресмысленным языком написаны наши законы, а также пишутся обычно всевозможные регламенты, правила, уставы и проч., можно судить из следующего: в бытность учителем гимназии, я неизменно наблюдал следующее. В мае и начале июня происходят педагогические советы, обсуждающие успехи учеников в течение года и на экзаменах и определяющие: 1) кого допустить и не допустить к экзаменам, 2) кого перевести или оставить в том же классе, 3) кого подвергнуть переэкзаменовке или проверочному испытанию. Все это — на основании «Правил об испытаниях в мужских гимназиях», изданных в министерство гр. Д.А. Толстого, коего «Устав гимназий» и все к нему «Объяснительные записки» написаны вообще превосходным языком, вне всякого сравнения с предшествовавшими уставами и правилами. И, однако, не было случая, когда бы в совете не возбуждалось горячих споров о том, как поступить «на основании этих правил», книга которых всегда лежала на зеленом сукне стола, за которым заседал совет гимназии. Совет состоял из 15-17 преподавателей, окончивших курс в университете. Однажды же, по поводу полууспехов-полунеуспехов одного ученика по немецкому языку, совет не только «разделился» в понимании «правил», но хотя текст их, строк в 20, был несколько раз прочитан тут же вслух всех и директор, и все учителя приложили все старание выяснить себе «мысль законодателя», но так ни к чему и не пришли. Восемнадцать зрелых людей с полным университетским образованием не понимали, что «хотел», какую «волю изъявлял» составитель «Объяснительной записки» и «Правил об испытаниях». Помнится, трудность, сомнительность и, наконец, неразрешимость вопроса происходили оттого, что неизвестно было — к которому слову, подлежащему или дополнению главного предложения, относятся глаголы нескольких придаточных предложений, запутанных и переплетенных таким образом, что их невозможно было расчленить. Совет, проспорив до часа ночи, так и разошелся, не зная, как поступить с данным учеником. И поступили с ним «по произволу», — вложив в закон «одно из возможных толкований». Позднее, служа в контроле, я тогда из любопытства брал который-нибудь том «Свода» и начинал читать, «где открылось»: и до сих пор сохраняю впечатление необыкновенной запутанности языка... Он местами и часто казался таким, как будто кто-то пытается выучиться языку, пытается выражать свои мысли на бумаге: и для опыта «пишет на бумаге, но не умеет» — и вот получились «статьи закона». Я не помню случая, чтобы закон был сразу по прочтении ясен. Фраза всегда длинная; всегда множество придаточных предложений, — с «который», «если», «когда», «дабы» и «в случае». Первая статья, — тезис, — всегда отрицается следующими («ограничения», «изъятия»), — но к этим «следующим статьям» всегда сделаны «примечания», иногда два-три примечания, в свою очередь вводящие еще «ограничения». Я помню, ассигновки, мною ревизуемые, я подписывал текстом: «Утверждается на основании примечания к статье 32 Временных правил о ревизии» того-то и того-то. Меня поражало во время этого многолетнего писания: почему я действую на основании «примечания», а не самого «правила»; и почему это — «Временные правила» (кажется, с потопа существующие), а не просто «Устав о ревизии». Сколько я испытал и видел, все русские чиновники (часто люд очень хороший) действуют «по научке от товарищей», — а не «по законам», которые, должно быть, кто-то первый «разобрал» и уже потом, применив, научил этому других. «Читать же законы» (самому) — значит запутаться и перестать что-нибудь понимать в том деле, которое делаешь. А оно безотлагательно и «непременно». Поэтому, когда, лет пять назад, г. Унковский, действительно очень почтенный и, главное, остроумный юрист, любезно принес мне свою «Записку о методе написания законов», т.е. их редактировании, их фразировке, их выражении, ясном и отчетливом, — я не мог не подумать: «Эврика», «наконец-то». Именно то, что всего нужнее нам... Ибо как «жить», т.е. в гражданском обществе «действовать» или «повиноваться», не разумея оснований и сущности ни своего действия, ни своего повиновения, «согласования закону». Прочитав при нем же 2-3 страницы, я не мог не сказать г-ну Унковскому: «Боже, до чего все это нужно... И как все у вас изложено просто и наукообразно, рационально». Неуспех (практический) г-на Унковского я объясняю его скромностью: когда я его спросил, «по каким же мотивам он принес мне эту записку», — он ответил: «Для ознакомления» — и ничего не прибавил. Мне казалось необходимым обратить на это внимание «кого следует». Но... «кого же следует»? — Явно, членов Г. Совета (старого) и министров. В этом смысле я заговорил ему. Он смущенно и недоверчиво молчал. Обратить внимание на это в печати?.. Но как? Ведь это не книга, разбор коей можно напечатать. Это — мысль, идея, изложенная в «записке» для личной раздачи. Как поступить — я не нашелся. Добавлены эти несколько слов к статье М.О. Меньшикова, который с обычною умелостью нашелся, «как поступить». Г-н Унковский, собственно, сделал то, что правительство за себя и от себя должно бы сделать; но чего оно отнюдь не сделало; что ему даже на ум не приходило сделать. Прибавлю маленький совет: преподавание тех указаний и приемов, какие содержатся в «Записке» г-на Унковского, очевидно, должно составить веточку в юридическом образовании, т.е. сделаться дисциплиною, предметом на юридических факультетах университетов. Оно может войти, напр., в курс «Энциклопедии права», преподаваемого везде в первый же год факультетского учения. Отчего г-ну Унковскому не сделать записку свою предметом ученой диссертации? И во всяком случае ему непременно надо издать ее. Втихомолку или открыто по ней будут учиться все, «как писать законы», — все, кто их проектирует, члены неисчислимых наших комиссий, как равно члены Г. Совета, Г. Думы, сенаторы, и вообще вся высшая администрация. Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 23 мая. № 12282.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|