| ||
|
Лечение безмолвием и уединением, я думаю, не из худших. Душа человеческая вечно растет, но не чрезмерно, не ускоренно и не порывами. Нужно очень много внимания к себе, чтобы утилизировать этот медленный рост и раскладывать его на те маленькие ежедневные дела, без которых невозможна наша жизнь. Когда же к ним присоединяется так называемое «творчество», то расходование исчерпывает не только рост души, но задевает и ее «неприкосновенный фонд», который непременно и властительно требует восстановления себя. Для такого-то восстановления и нужны не лекарства, не лечение, не вода, солнце или воздух, а уединение или безмолвие. Ведь потратилась именно душа: и ее не восстановишь прибавками веса тела. — Чего лучше, — поезжайте в Аренсбург. Тишина, климат, люди — все удовлетворит вас, — говорили мне знатоки, которым я излагал свою теорию нервной реализации. Пришла она мне на ум лет шесть назад. Утомленный службой, не столько трудной, как глупой, и излишествами литературного увлечения, я поехал отдохнуть в Лесной. Лето было знойное, в лесах — сушь. И вот, забредя подальше от дачных местностей, я ложился на спину. Вид чуть-чуть качающихся сосен и пятна небесной синевы между ними, а главное абсолютное безмолвие вокруг, какого я уже долгие годы не испытывал, сделало то, что я с каждым часом, получасом чувствовал, как здоровье какими-то огромными объемами входит в меня, залечивает все болячки, ширит грудь, насыщает кровь, а главное освежает голову. И с тех пор я решил, что летний отдых в так называемых «дачных местностях», где мы живем среди людей, слушаем вечернюю музыку, а днем наблюдаем летние костюмы петербургских барышень, нужны, собственно, для этих «модниц» и отнюдь не нужны для усталого человека. Шум и обилие впечатлений — это уничтожает самое существо «дачи», хотя бы, пожалуй, в зелени и цветах и пересыщенной кислородом. Мы не оцениваем, что такое пассивные впечатления, а между тем половина жизни уходит на них. Пассивное впечатление это такое, в котором сам не принимаешь никакого участия, а между тем оно падает на твою душу, входит раздражителем в твою жизнь, потребляет и истрачивает частицу душевного роста, о котором я сказал выше, и в то же время ничем не вознаграждает эту потерю. Утомляющее действие города на человека и лежит во множестве и неизбежности этих пассивных впечатлений! Всякий проехавший экипаж занял слух ваш на 17-2-3 минуты; и между тем не дал слуху никакой гармонии. Каждая вывеска, которая торчит у вас перед глазами и вы ее все-таки машинально прочитываете или во всяком случае видите цветное пятно овощей, сюртука, брадобрития, сахарной головы или кренделей и булок — утомило ваш глаз без всякой нужды. Нет впечатления без мысли после него, пусть самой коротенькой и вовсе незаметной. Душа ваша мало-помалу становится похожею на пол, по которому чрезвычайно много ходили: грязь, затасканность и некрасивость становятся уделом ее вне всякого вашего желания. Я думаю, психология современного человека обновится только тогда, когда будет изобретено бесшумное движение экипажей, когда люди, руководимые инстинктом самосохранения, вообще бросят привычку разговаривать на улице, когда вывески, отнюдь не необходимые, будут заменены краткими и маленькими надписями, будут уничтожены выставки предметов в окнах магазинов, словом, когда будут приняты все меры к возможному сокращению этих пассивных, ненужных, теперь для всякого невольных впечатлений. Тогда силы души всякого человека пойдут на работу, исключительно ему нужную. Работоспособность удвоится; или, при той же как теперь работе, удвоится его отдых. Я уверен, что великая, особенная мудрость древних учителей человечества происходит главным образом оттого, что она рождалась и росла среди глубокого безмолвия. Я послушался добрых советчиков, и вот в первый раз в жизни провожу лето на острове. Все отсюда далеко, потому что все за морем. Остров и островная жизнь имеют свою психологию, неповторимую, недостижимую на континенте. Самостоятельность, своеобычность и какое-то особенное чувство независимости — ее главные черты. «На заработки» отправляются с острова Эзеля, летом, огромные толпы; но отправляются морем, и остающиеся жители совершенно иначе, чем у нас на Волге или Оке, чувствуют эту отправку. Как бы далеко русский в России ни заехал, он на той же земле, где и его деревня, не разобщен с нею: река или линия железной дороги, а во всяком случае «родина-земля» непрерывною полосою лежит между ним и его семьей и односельчанами. Островная жизни — закруглена, сомкнута в себе. Для множества людей все здесь на острове начато и все на нем кончится. Для всякого выход с острова, как и всякий приезжий на остров, есть уже «приключение», случай, отнюдь не норма и не повседневность. Отсюда — повседневность и норма необыкновенно устойчивы. И это — хорошее условие той тишины, о которой я сказал. Если бы Петербург был немного подвижнее и предприимчивее, он разработал бы в великолепное дачное помещенье все многочисленные острова Финского залива и Ладожского озера, а особенно — финляндские шхеры и острова Гогланд, Даго и Эзель. Чем остров меньше протяжением, тем «затишье» его глубже, то особенное «затишье», недостижимое на континенте, которое проистекает из отрезанности от всего света морем. Когда в ясный, тихий вечер я в первый раз вышел и сел на стул на берегу моря, то мне показалось так хорошо, что я решил и не искать других мест для лучшего времяпрепровождения. Необозримое море, на далеком горизонте которого совсем крошечный островок Абро; тут же перед глазами крошечная бухточка моря; миниатюрный берег мыса и группа детей на нем, из которых половина пускает отлично устроенные игрушечные лодочки с полным парусным оснащением, а другая половина что-то бросает в воду реющим во всех направлениях белым чайкам: все дает картину, какой я никогда не видел на пустынном «пляже» около Риги или по Финскому заливу. Везде есть заезжий, зашедший человек с другого соседнего «курорта»; и наконец, вид фона слишком уже однообразен и уныл. Здесь сама природа отдыхает и наслаждается, и увлекает в свой отдых и наслаждение и человека. Множество больных детей на берегу: но между ними полное отсутствие грустных или страдающих лиц. На костылях или с особенными футлярами на ноге, они должны бы являть грустное зрелище. Но тот факт, что их всех видишь выздоравливающими и они сами себя чувствуют выздоравливающими же, отнимает в грустном зрелище скорбь и почти заменяет ее веселостью. Чрезвычайно сильные здешние ванны (грязевые) успешно действуют против всякого рода местных заболеваний костей и мускулов, кокситов, туберкулезов, воспалений надкостницы, всяких затвердений и опухолей. Они не лечат самой болезни, но, чрезвычайно поднимая энергию организма, усиливая в нем обмен веществ, дают ему силу побороть и уничтожить местное страдание. И вот крошечный мальчик или девочка из недвижного положения на кресле переходит на костыли; а тот, кто был на костылях, бегает только с футляром из стальных обручей на ноге. Точно не замечая своей болезни, они резвятся бок о бок с чайками, то опускающимися на воду и красиво плывущими, то ныряющими за убегающей рыбкой, то быстро рассекающими воздух. Чаек здесь только кормят (дети же, кусками бросаемого в воду хлеба) и не трогают. От этого оне не пугливы и только что не садятся на плечо. Как красива эта близость и доверчивость животных к человеку. * * * Приезжает сюда на грязелечение человек 300-400-500 в год; и они оставляют здесь в среднем ежегодно около 300 тыс. рублей. Вся эта сумма попадает в руки жителей города, числом всего четыре тысячи, т.е. приблизительно каждый житель в среднем зарабатывает около 75 руб., или рублей 150-200 на семейство. Разумеется, четвертая доля получения приходится на грязелечебные заведения, но и отсюда она расходится жителям же, как плата за квартиру, за овощи и мясо и вообще на весь вещественный обиход культурного человека. Наконец, так как мясо и хлеб идут в город от жителей сел и деревень, то из значительной суммы 300 000 руб. часть распределяется вообще на остров как уезд Лифляндской губернии. Таким образом, грязелечение составляет центр оживления и вообще имперского смысла существования Аренсбурга и Эзеля. И отблагодарили же они за это. Городок в четыре тысячи жителей — это совсем захолустье. Я помню в Белом, Смоленской губ., где тоже жителей около 4000, один раз разорвали волки свинью между городским клубом и собором, а другой раз они же окружили и остановили священника, шедшего ранним утром на требоисполнение. К счастью, пришла вовремя помощь! Когда на Пасхе приходилось в том же Белом делать визиты, то грязь местами стояла до того высокая, что, имея даже высокие калоши на ногах, минут десять, бывало, стоишь, раздумывая, в какую сторону двинуться, чтобы пройти роковое пространство. Только хорошего и была одна гимназия, где ученики отлично учились и учителя хорошо учили. В Аренсбурге все улицы замощены крупным булыжником, а тротуары из тесаного камня, кажется, известковой породы. Этот каменный тротуар проложен даже по сухим переулкам, и сейчас же после дождя идешь по сырой, но нисколько не грязной улице. Видность домов, чистота улиц и качество извозчиков образуют вид города: Петербург и Москва от одних своих извозчиков получают вид грязный и нищенский, неблагоустроенный, несмотря на дома-дворцы. Извозчик всегда мечется в глаза; обиход жизни до того связан с ним, что город с дурными извозчиками так же почти неприятен, как и с дурными квартирами. Лучших извозчиков мне приходилось видеть в Смоленске, Риге и Севастополе; не дурны они в Орле. В Петербурге и Москве извозчик едет не быстрее конки и ничем нельзя ускорить его езду (я говорю о норме, а не редких и редко недоступных «лихачах»). Он движется как часовая стрелка, сонно, вяло, со сквернейшей пролеткой, где едва умещаются двое, а зимой, в санках, иногда и двоим сидеть негде. Бывают сочетания ездоков, особенно при возвращении из театра ночью, когда решительно бывает невозможно разделиться троим (отец и две дочери-подростка), и тогда приходится третьего брать на колена. Полное отсутствие в Петербурге пролеток для троих составляет самое очевидное и легко устранимое неудобство. В Аренсбурге, где нет ни холмов, ни гор, где нет невылазной грязи, а до Ромассоара (новая морская пристань) не более четырех верст, все извозчики парные, с пролеткой в четыре сиденья (скамейка vis a vis главного сиденья). Каким образом в Аренсбурге и Смоленске экипажная езда выше поставлена, чем в Петербурге и в Москве, я не могу себе объяснить. Можно было бы простить «вид ваньки» тульскому мужику, работающему извозом в Петербурге на своей единственной кляче; но все знают, что таковых очень мало, если только они еще остались. Извозный промысел весь захвачен кулачеством, и рядовые мужики-извозчики являются только на службе у «хозяина», содержателя лошадей, какового можно было бы обязать и хорошею лошадью, а главное — удобным и приличным экипажем. Не надо гнаться за роскошью, можно опустить изящество, но необходимо достигнуть удобства (быстрая езда и поместительный экипаж). Я решительно не мог поверить, что в Аренсбурге только четыре тысячи жителей: в Белом была единственная улица, кажется «Кривая»: пересечения ее другими улицами образовали домов 5-6 по одну и по другую сторону, которые уже выходили в поле. Идущий по главной улице, вправо и лево через эти просветы улицы видел уже благословенные поля. Во всяком случае сети улиц, «города» в буквальном смысле, не выходило. Аренсбург производит впечатление города благодаря тому, что он весь лежит по окраинам парка, и улицы, дома, крошечные его площади образуют только жилое ожерелье около великолепной зелени. Если прибавить, что здесь нет вовсе дома без сада, что сады эти огромны и хорошо содержатся, то читателю станет ясно, до какой степени жилое помещение поглощено и затушевано в нем растительностью. Узел всего города составляет старая рыцарская цитадель; вокруг нее, ниже, расположен парк; от него во все стороны идут улицы. Все в общем довольно обширно и образует городок. Очень широкий крепостной ров теперь засыпан и образует ленту с неестественно высокою травою (ибо там нет воды, но постоянная влага). Не было также маленьких дамбочек, отодвинувших теперь море на несколько сажен, и в старое воинственное время корабли, конечно, не глубоко сидевшие, могли подходить прямо к земляному валу. Теперь этот вал обращен в бульвары. Местами он осыпался, везде порос травою, и так как он был в несколько сажен толщиною и по нем, очевидно, могли свободно скакать всадники и двигаться пехота, то в полуразрушенном виде он дал великолепный фундамент для аллей, тропинок, то повышающихся, то понижающихся. Отсюда владетель острова, мифический Арене и его потомки-рыцари, озирали свои владения и моря. Прежде это было в хищнических целях; а теперь сохранилась от всего одна эстетика. Но как эта эстетика хороша! В июльскую ночь, когда луна поднимается над горизонтом, смотришь ненасытно на фантастическую гладь моря, такую красивую, и темную и сверкающую. А днем, в жару, нет ничего лучше, как бродить, то подымаясь, то опускаясь по заросшим развалинам старой цитадели. Замок постоянно перед глазами. Он вполне сохранился и представляет собою стального серого цвета громадный куб с разбросанными редкими окошечками, не на одной линии. Он был соединением дворца, церкви и тюрьмы, больше всего тюрьмы. Я осмотрел его внутри. Это прекраснейшая готика, сельская, провинциальная, но выразительная. Именно оттого, что она не гналась за эстетическими целями, она и была и осталась эстетична. В готической архитектуре, столь красивой, на рисунках, больше всего сухости, строгости, пустынности. Крошечная домовая церковь, теперь лютеранская, была, однако, некогда католическою. В ней служится, однако, и католическая месса, когда сюда приезжает патер, раза два-три в год, для исповеди и причастия нескольких живущих здесь католиков-чиновников. Таковая одна служба была и при мне. Как поразительно, когда из-под слоев последовательного завоевания, поздней всего православия, а ранее — лютеранства, опять слышится древнейшая, смятая и выброшенная вон католическая месса с ее «Domine», «Spiritus Sanctus» и «Matka Bojka». Но, в общем, замок, нетронутый в монументальных стенах, разрушен внутри, или скорее безобразно ободран и местами разломан в стенах, в поле. Грозно тянутся одиночные затворы, где феодал хищник гноил своих недругов. Вот высокая башня, представляющая каменный колодезь, на дно которого с страшной высоты бросались «преступники», т.е. «преступившие» волю господина, и умирали голодной смертью, если не доверять преданию, что они растерзывались тут хищными зверями. Вот вмазанная в стену саженная каменная плита: она скрывает комнату, где заживо был замурован в полном вооружении рыцарь и вместе с его скелетом будто бы был найден каравай превратившегося в камень хлеба и с следами (знаками) пива кружка. Возможно, что в предании есть преувеличение или разрисовка подробностей; хотя в ту эпоху сильного воображения и эксцентричности мук отчего бы и не произойти такому случаю. Раз «погребенное заживо» занимает воображение теперь, пугает и заинтересовывает, оно представлялось уму и в древности. А при тогдашнем безграничном самовластии «подумать» значило «исполнить». Здесь все не модно, поэтому дешево и удобно. Нет ужасных ялтинских и кисловодских пауков, которые начинают сосать приезжего с первого же дня и отравляют и море, и горы. За 20 коп. вы имеете гребную лодку, за 30 коп. парусную лодку, и если умеете справиться сами, можете за эти два или три гривенника кататься сколько угодно по морю, неглубокому и неопасному. Верстах в четырех вы подплываете к миниатюрной, аршина в 1 1/2 шириною, хотя и очень длинной дамбочке, сложенной из огромных камней. Нужно было много предусмотрительности и трудолюбия, чтобы ее выстроить. Дамбочка эта — пристань «Порт-Артура», как нарекло местное или приезжее остроумие крошечный ресторанчик, где можно получить самовар и молоко. Нужно заметить, нигде за последние годы я не встречал в России такого горячего интереса к нашему Дальнему Востоку, к Манчжурской железной дороге и беспокойствам в Китае, как в Аренсбурге. Смерть Льва XIII, речи Вильгельма, земские успехи или разочарования — ничто здесь так не интересно, не важно, не требуется, как чтобы Россия непременно удержала Манчжурию. Русские люди здесь очень образованные, университетские, молодые, ни во что не ставят Горького, почему-то спрашивают: «Не издается ли он Раммом», но зато знают по именам наших адмиралов в Тихом океане и военачальников близ Амура. Местечко Лоде, в 4-5 верстах от города по морю, они и назвали поэтому именем самого дальнего нашего порта. В «Порт-Артур» при ясной погоде направляются целые флотилии 20-копеечных лодочек: сюда спешат пить вечерний чай и затем поиграть в горелки на лугу, поаукать в рощах, все, у кого есть свободный час и хорошее здоровье. Эстонцы — ленивый народ, медлительный и вялый. Они гораздо менее работоспособны, чем русские. В то время как у нас прислуга никогда не отказывается от места по мотиву: «много работы» и не переходит на другое место с единственною ссылкою: «Там надо готовить стол на меньшее число людей», — здесь это случается сплошь и рядом. Неустойчивость прислуги составляет одно из неудобств города. Добавлю, что она дорога, как в Петербурге, — хотя только летние, дачные месяцы. Ее дороговизна искупается дешевизною квартир. За 150 р. можно иметь отдельный домик в 6 комнат, зимней прочной постройки, с огромным садом и его плодами в вашем распоряжении. Для дачника это большое удовольствие набирать своею рукою клубники или малины к чаю, к обеду. Еще дешевле здесь дома для постоянных жителей. Я говорю «дома» вместо «квартиры», ибо редко кто здесь не имеет квартирою целый дом. Мне пришлось осмотреть старый баронский дом, некрасивой, старинной постройки, но отлично расположенный внутри. В бельэтаже десять больших комнат, отлично меблированных, по стенам — большие, дорогие гравюры с лучших художественных произведений Рима и Флоренции. Все это — хозяйское, баронское. Столько же комнат в нижнем этаже заняты жильцами под разные «службы» утилитарного характера. И весь этот стародворянский дворец сдается... за 350 р. в год!! Объясняется это тем, что местные бароны пообеднели, служат в России, в Петербурге, а дворцы-дома вынуждены или оставить пустыми, или сдать за бесценок жильцам. Благодаря этому русские здесь устроились отлично. Их довольно много, они занимают все видные служебные места и, как они мне говорили, здесь не существует антагонизма между ними и немцами: немцы преохотно помогают всем специально русским затеям, как то «благотворительным базарам», «братской читальне» и т.п. Университет все уравнял. Вот во второй раз я наблюдаю на окраине, что значит для страны университет, действие которого внутри государства не так заметно. Человек университетского образования, куда бы его судьба ни закинула, в какое бы другое племя, в чужеязычную страну, так сказать, ставит везде флаг своего университета, не никнет ни перед чем челом, а всюду разбивает свою палатку, развивает окрест «университетскую цивилизацию»; работает, думает, предпринимает по-своему, по-русскому, с твердой уверенностью, что оно не уступает ничему заморскому. Здесь нет фраз о патриотизме, даже мысли о нем нет, а совершается великое патриотическое дело. Университет -это широкий горизонт. И вот этот-то широкий горизонт, выйдя из университета, и носит каждый с собою. Ни чиновник этого не сделает, ни офицер или генерал; всякий сожмется перед «высшею расою» (немецкой напр.), перед «высшей цивилизацией». Но человек университетского развития, при русской чуткости, после первых же часов общения, после первых недель пребывания, видит себя обладателем или таких же, или высших точек зрения, сведений, умений: и ведет себя спокойно и устойчиво. Одно здесь плохо, как я слышал, — русская классическая гимназия. И везде оне плохи. Куда ни поедешь по матушке Руси — на гимназию везде есть жалоба. Что это такое, почему? — трудно сказать. Но, очевидно, министерству народного просвещения придется десятилетия трудиться, трудиться упорно, с самосознанием своих ошибок, чтобы привести это дело в порядок. Гимназия должна бы быть радостью города, гордостью его, как везде составляет местную гордость народное училище, техническая школа и университет. Вот и здесь городское училище хвалят, женскую гимназию хвалят (все русские заведения), а классическую гимназию порицают. Среди туземных особенностей замечательна следующая. Не часто, но и не редко эстонка-девушка имеет ребенка. Мне даже говорил один здешний юрист, через руки которого постоянно идут дела «об алиментах» (издержки на содержание ребенка), что редкая девушка из крестьянок не имеет ребенка уже до замужества, и это нисколько не препятствует ей вступить потом в брак, так как женихам не из чего выбирать: все невесты в этом отношении приблизительно одинаковы. Обыкновенно мужем и становится отец ребенка. В случае, если этого не происходит, он уплачивает, по «обычному праву» или решению суда, три рубля в месяц на ребенка. Так как последний не составляет обузы, то родители лишь слабо порицают свою дочь, но оставляют ее в своем дому и вообще не отталкивают от себя. Матери-девушки от этого никогда не расстаются с своими детьми. Ни подкидывания детей, ни отправления их в воспитательные дома вовсе не практикуется на острове. Как нет же и детоубийств. Об этом нам рассказали, едва мы устроились на даче, с полуулыбками снисходительности к населению. Ранним утром я вышел однажды на базар, куда сельчане свозят свои сельские продукты. Все замужние женщины здесь носят на голове, прямо над пробором волос, цветок — обычно искусственный, как у нас на женских шляпах. У вдов он черного цвета, у женщин — зеленого, розового, какого-нибудь; иногда это два-три цветка, иногда сюда входит окрашенное в яркий цвет и несколько завитое перышко птицы. Конечно, все это — пыльно, заношено, и скорее некрасиво, чем красиво; хотя мне кажется, в день народного праздника, на гуляньи в поле — это и красиво. Зовут их здесь «пучками», и таких каждая женщина имеет несколько перемен, так сказать, будничный «пучок» и «праздничный пучок». Нужно заметить, они никогда не снимаются, что было бы равносильно отречению от замужества или утаиванию замужества. Я вышел на базар, с целью посмотреть сельское население; и с таковой же целью много бродил по бывшей здесь, в середине июля, ярмарке — чисто сельского характера. Народ — как везде народ, груб, прям, работящ. Никакого оттенка «легкости в обращении» я не заметил и следа. Вообще народ очень похож на наш, только бесшумен. Ни одного выкрика я не слышал, ни резкой перебранки около воза, ни даже очень оживленной «тараторящей» речи. Около одной телеги, очевидно, семейной, стояла девочка-подросток таких лет, что, очевидно, она не могла быть замужем. Да и «пучка» у нее не было. Тут же стояли отец, мать и еще кто-то из взрослых. Девушка была с таким «прибавлением корпуса», что не было сомнения, что я имею перед собою экземпляр туземной особенности. Никто ее не бил, лицо ее нимало не было грустное; словом, она ничем не была выведена из равновесия быта и поведения, и она была хороша и привлекательна (она была хороша лицом), как если бы я видел невесту под тюлем. Русские чиновники и местные домовладельцы, рассказывавшие мне об этой особенности населения, на внимательнейший мой расспрос ответили, что на всем острове (около 300 000 жителей), как и в городе Аренсбурге, нет ни одного дома терпимости, ни одной промышляющей проститутки, как и нет же известной дурной болезни. И когда с парохода, на Ромассааре (новая пристань), сходит девица по виду «такого поведения», ей покупают даровой билет и отправляют обратно на том же пароходе. Несколько лет назад среди лечащейся публики появилась «особа такого поведения», с шикарными нарядами и поведшая большую картежную игру в клубе: но и ее немедленно выпроводили вон (рассказ мне местного доктора-старожила). Эта суровость мер относительно приезжих опирается на требовании безусловной чистоты для лечащихся ванн и ванных зданий и зал, и в местном населении «этот промысел» не развился потому, что ранняя любовь и страстность получила себе уступку в изложенном народном обычае и вошла в определенное русло. Местный юрист (русский) мне объяснял, что все опирается на стародавний местный закон о взыскании алиментов, по коему имение ребенка не представляет собою экономического риска, ибо он всегда содержится отцом; и что такие девушки никогда не переходят к легкомыслию и грязи промысла, ограничиваясь отношением к любимому человеку, и от этого не теряют репутации. Тип старых здешних женщин — не красив; и вообще эстонцы — некрасивы. Только язык их — прекрасный, звучный, с преобладанием «а», несколько напоминает итальянский. И на раннем базаре, в безобразном местном костюме (короткая красноватая юбка, раздвигающаяся колоколом сейчас же из-под мышек) мне пришлось увидеть девушку лет 16-15-17 такой изумительной чистоты взора, невинности выражения, какого я не помню в своей жизни. Точно бабочка, вышедшая из куколки и еще ни разу не вспорхнувшая крылышками. Я не преувеличиваю ничего и считаю важным это отметить, дабы показать, что тип невинности, столь важный в населении, в нем не пошатнут нисколько названным обычаем. Переместились условные понятия. А чистота тела сохранилась, едва ли не удвоенно (отсутствие ухаживаний, волокитства, приключений; отсутствие «захватанных» девиц). Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 20 август. № 9863.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|