| ||
|
Поколение наше подошло ко дню, какого не переживала еще Россия, какого не дано было увидеть ни одному поколению. Оставим шаблоны и не будем говорить, что у нас "вводится конституция", "открывается парламент". В эту минуту хочется почувствовать свое, родное; и мы думаем — это родное есть в неизмеримом преобразовании, которому подвергается страна. В день 27 апреля, когда в великолепные залы Зимнего дворца войдут, — наряду с высшим духовенством, с генералитетом, министрами, членами Государственного Совета, с придворными чинами и дамами в парадных "русских платьях", — и серые, уездные и губернские русские люди, войдут сельчане, в малой дроби даже неграмотные, войдет так называемая русская "интеллигенция", столько раз осмеянная и, однако, страдальческая, часто гонимая и всегда терпеливая, — в этот день все почувствуют, что совершилось что-то великое, великое и умиротворяющее. "Ждали и дождались", — кто этого не подумает? "Ждали" от 14 декабря 1825 года; "дождались" через 81 год. "Ждали" князья, дворяне, офицеры, писатели, поэты, журналисты; ждали узники в Сибири, о которых пелись тоже стихи. Ждали еще мрачнейшие жертвы, о которых ужасно и горестно вспомнить. Но мы вспомним и их, и вспомним все и всех с тем умиротворением, под действием которого когда-то произнесены были слова: "Ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего с миром"... Нет, невозможно, чтобы движение, в которое вложено столько русской души, русского энтузиазма, русского терпения и работы было "заморским нововведением". Нет, Дума — наша, Дума — русская, Дума — плод русской истории. Пусть — явление, параллельное движениям других, двигавшихся к освобождению, народов; как ведь и Земские Соборы Московской Руси имели в себе параллели в средневековых представительных учреждениях; и, однако, были свои, родные, московские. Не менее этого Дума нисколько не есть подражательное, повторительное явление; никто из самых беззаветных западников не дерзнет сказать, что она есть "скопированное на Западе" учреждение; всякий скажет, с торжеством или злобою, что это есть плод огромных и натуральных напряжений русских исторических сил. Но не лучше ли сказать это одним, сливающимся, братским голосом, брося вчерашние разделения, — сказать просто и с умилением: "Дума — наша, и мы ее ниоткуда не взяли". О, как не хочется на эти дни разделения! Не совершится ли чудо и не пойдут ли вчерашние "октябристы", "кадеты" и проч. и проч. к одной гигантской созидательной работе как просто "члены Думы", в этом одном и общем ранге? Не бывает чудес, но как хочется чуда! А кто знает, может быть, в Думе в самом деле умирится многое, сполируются острые края, улягутся противоречия — и просто при взгляде, и близком взгляде друг на друга людей, всегда до сих пор разделенных и более предполагавших, нежели видевших друг в друге враждебные или затаенные измерения... Встретятся Государь и народ. Впервые — лицом к лицу. Не оставим вспомнить нашего великодушного и доброго Государя и сказать слово благодарности, надежды и ободрения, в каковом если не как Монарх, то как человек Он может нуждаться. Скажем о всей этой уже пройденной смуте, что в ней и от нее никто так много не страдал, как Государь. Всякий понимает, что бюрократии, у которой брань "на вороту не виснет", вся эта смута причинила ущерб более платонический. И хотя она нисколько против Государя не направлялась, однако нечто реальное унесено смутою именно отсюда, из дворцов. Все это совершилось само собою, вне всяких намерений; все совершилось по роковому, мучительному и опасному сцеплению, в силу которого монархическая власть перестала отделяться даже от мелочных чиновных распоряжений и слилась с последними колесами бюрократического механизма в один неразрывный клубок. Все трясли "столы" этих столоначальств, стены "канцелярий"; перед зерцалом и портретом Государя сидели эти чиновники и не стеснялись перед Ним творить свои мелочные, темные и глупые дела. Да, Государь страдал. На Нем много отразилось. "Мыши из подполья разбежались"; поели сыра и "были таковы". А Государь, — Он все остается, когда другие уходят и проходят: и на Нем мучительнее, нежели на ком-либо поименно, отразилось все, происшедшее за 1904,1905 и 1906 годы. При характере менее великодушном и более жестоком, при направлении ума более эгоистическом сколько препятствий Он мог бы поставить; сколько раз Он мог бы последовать, без сомнения, раздававшимся около Него советам мрачного, упорного, реакционного характера. Да таковые не только советы, но и почти требования были Ему высказываемы прямо в лицо депутациями и посланиями из Петербурга, Москвы и из губерний. Но ум Его озирал все положение вещей сверху, и Он видел и знал то, чего не видели и не знали кружки, партии, отдельные люди. Вспомним слова нашего старца Толстого, сказанные в конце "Анны Карениной", о решении Государя объявить войну, и сказанные устами крестьянина, т.е. простого народа: "Государю виднее". Да, трон выше всего. И много видно с него, чего не видно с кресел, стульев, трибун и кафедр. Не забудем этого. Государь знает гораздо больше каждого из нас, знает уже в силу своего положения и таких особенных сведений, которые никогда не коснутся и края уха обыкновенного подданного или "гражданина". Дай же, Боже, Государю и впредь этой ясности и высоты суждения, этого спокойствия и простоты решений, какие Им выказаны были в эти "страдные" для трона два с четвертью года. Одно мы вправе наблюдать как подданные, как граждане. В силу особых индивидуальных качеств, врожденных, ни который из доселе живших государей русских не был в такой же или даже приблизительной мере так способен ко "введению конституции" и "установлению парламента", как ныне царствующий Государь Император. Вспомним Гаагскую конференцию с ее программою, которая была личным порывом нашего Государя. Итак, стремление к человеческому добру, готовность к состраданию — Его глубокая врожденная черта. Будущий историк России бесспорно скажет, что если одна половина русской "конституции" и "парламентаризма" объясняется ходом японской войны, наступившею "смутою" и, наконец, вообще всем освободительным русским движением, начиная от 14 декабря, то всему этому, однако, недоставало целой другой половины и эта половина дана была личным характером Императора Николая II. Возблагодарим Его. А если и не сумеет теперешнее поколение, в торопливости мятущихся дней, оценить величие и индивидуальность подвига Государя, то тем выше, в поправление настоящего, поднимет Его имя историк. И еще последнее слово: Государь, — как ни один до Него монарх русский, — стоит, по всему о Нем известному и по тем решениям и словам, какие опубликовывались, — чрезвычайно близко и родственно к общему облику "русского образованного человека". Вот почему Он уловил звуки, стонуще звеневшие в русской душе много лет, уловил, и дал им ясность, и. привел их в исполнение. Впервые опубликовано: Новое Время. 1906. 27 апр. № 10818.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|