В.В. Розанов
Государство и церковь во взаимной автономии

"Царства те погибали, которыми управляли попы", — выразился однажды Грозный. Петр, преобразуя духовное управление, только привел в осуществление то пожелание, которое сквозит (и не может не сквозить) в афоризме Иоанна IV. Государство избавилось от опеки духовенства, каковая опека была всепроницающей в Московской Руси. Для России, выступавшей на западный, на европейский путь, было жизненным вопросом юридически, морально, в быту, во всем строе и всячески порвать узел зависимости от Византии, который держало в своих руках духовенство и не давало его развязать. Будь Россия просто христианскою державою, будь она церковью, но без специальных византийских "вздохов", предсмертно завещанных ей умиравшим царством на берегах Босфора, — Синода бы не появилось, мог бы существовать русский самостоятельный патриарх или русский самостоятельный собор, ибо он не мешал бы царству ни в чем. Слова Грозного относятся к единственной форме христианства, какую он знал; как и Петр имел в виду, ограничивая и подчиняя государству церковь, наших же только "бородачей". Умирая, Византия нашептала детскому народу, принятому ею в "крестильную рубашечку", все свои предсмертные стоны, всю патологию, всю органическую ненависть умирающего к жизни, к цвету, к обилию и напору сил. Гроб, монашество, "отречение от мира", вот с чем она слила христианство. И от Грозного до Петра и сейчас до последнего журналиста все одинаково чувствуют эту роковую истину: "Ну если в самом деле таково дело, если религия есть точно гроб, смерть и отречение, — то государству несдобровать; да и народу несдобровать же; обществу, науке, искусству — всему несдобровать".

И государство установило Синод, где соблюдена была видимость церкви, но коего сущность и заключалась в постоянной, до мелочных дел, самозащите государства от древнего византийского, и вместе старомосковского, смертного и гробового влияния.

Россия могла отселе цвести, жить, двигаться, ибо "попы ею более не управляли" (Грозный).

Но она не только цвела, но и придавила до боли и до изуродования "попов", "поповство", отвлеченно и вдали — Церковь. И справедливость, и гуманность требуют, чтобы она не давила их. Пусть будет сама свободна. Но пусть, однако, дает и другим свободу.

Вот, мне кажется, в чем заключается вопрос. Государство в оба эти века, скрывая от народа истину своих отношений к церкви, считало наружно долгом своим всегда немножечко ханжить. Выключая эпохи Петра и Екатерины, когда оно было наиболее свободным, оно этим ханжеством своим было сдавлено и не развертывало всей мощи своих естественных сил. Духовенство, хороня еще глубже свою ненависть к давящей светской силе, потупив в землю очи, полголосом произносило в сторону народа тексты: "Всякий человек властям предержащим да повинуется", "несть власть аще не от Бога".

Чем больше в государственности было "церковности", тем несчастнее становилась пора царства (афоризм Грозного); периоды эти всем в русской истории знакомы. Чем "государственнее" становилась церковь, тем более холодела вера, отпадали верующие, распространялся религиозный индифферентизм и нигилизм. Где же выход?

* * *

Алгебра точна, как катехизис, "неопровержима", как он; к Пушкину народное благоговение не менее, чем к Филарету. Религиозное творчество Достоевского занимает и Европу, и нас, цитируется светскими писателями и приводится в книгах своих монахами. Итак, положение науки и поэзии безукорно, высоко, уважительно, авторитетно; и вместе — свободно. Отчего бы не установиться между государством, материальным миром, и между церковью, духовным миром, тех же взаимно уважительных, благожелательных, но с обеих сторон абсолютно независимых, до полной автономности, отношений, какие существуют между государством и наукою или поэзией, вдохновенными областями?

Государство теперь ханжит, а духовенство нисходит до роли духовной полиции" (тезис К.А. Скальковского, не весьма далекий от истины).

Всем известно и никто не отрицает, что золотой век христианства — до союза его с государством, до Константина Великого, после которого оно моментально потеряло эфир, чистоту и силу. Вот когда оно было свободно, как вдохновение! И когда оно было свободно, как вдохновение, оно в два века покорило и переработало чудовищную цивилизацию, и целый мир стран и народов, в Азии, Африке, Европе!

Теперь оно не может справиться даже с туземными остатками язычества, с чувашами и мордвою. Из Китая его прогнали; магометане отгоняют от себя. Собственные верующие разбегаются по сектам. Положение христианства в мире сейчас до того грустное, как не бывало ни в какую эпоху от муки Христа. Просто, у христианства нет друзей, кроме официальных. Оно все похолодело. Оно громадно по протяжению, но нигде не шевелится, не дышит, не живет. Оно "господствующее". Но в то же время как истинно и искренно именно в наши дни сказалось это завидование "принадлежащих к господствующей вере" состоянию и положению гонимых и чужеверцев, их свободе, их жизни, одушевлению!

Вот в чем дело, и вот где нужда "реформы церкви", в каковой государство, конечно, не нуждается, как справедливо говорит г. Скальковский. Но цивилизованный мир, но все верующие, но целое общество в ней слишком нуждается. Государство решительно не вправе удерживать долее такое устроение и течение духовных дел, которое лишает верующих возможности сказать: "У нас есть церковь", "ее голос свят", "постановления ее праведны". Не может К.А. Скальковский оспорить, что дальнейшее продолжение той же "политики церковной" уже равняется косвенному отнятию веры верующих, колебанию религии в народе. Секты, раскол, — что это такое? Да просто — неуверенность народа в самой вере, именно "колебание религии", идущее на этот раз не от нигилистов, но от системы государственного к церкви отношения. Церковь похолодела. Из холодного дома все бегут. "Где-то теплее?" — "В сектах"! Туда и бегут! Простые законы термодинамики. С другой стороны, духовенство, загнанное и запуганное, точно "объюродивело". Как выйдут из духовенства люди его же сословия — являются первыми светилами науки, государственными сановниками, финансистами, законодателями. Но тот же Сперанский или Вышнеградский в митре, — они только бы говорили проповеди. "Пять томов проповедей, цена 10 руб.; продаются у Тузова". И ничего более. И проповеди эти у Сперанского, Вышнеградского и Добролюбова сливались бы до неразличимости в одно полотнище слов вялых, безжизненных, ненужных, с черным маком по строчкам. Черный мак — это курсивом тексты.

Вот отчего государство не вправе отказать в реформе верующим.

Государство наше много брало у церкви, напр. при Екатерине Великой церковные имущества. Но само оно из шкатулки своей церкви ничего не давало, кроме обещанного и еще не ассигнованного жалованья. Церковь у нас сама содержится; миряне сами кормят и одевают духовенство. "Союз церкви и государства" у нас — к материальному и к идеальному ущербу церкви, к страшному порабощению государством духовенства. "Реформа церкви", думается нам, ни в чем так счастливо не могла бы выразиться, как в полной автономии этих двух сковавших друг друга или скованных друг с другом узников — к счастью обоих и великому в будущем полету обоих. Пусть будет церковь свободна, как поэзия, как поэты; и государство пусть так же мало берет "советов" у Синода ли, у патриархов ли, как оно мало советуется о перемене системы ружей с Пушкиным или Филаретом. Suum cuique [каждому — своё (лат.)] — когда разнородны стихии.

Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 10 апр. №10452.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.