В.В. Розанов
Художество испуга и мировой его смысл

Пишу на тему, на которую, вероятно, ни один человек в мире не писал: "Почему я боюсь?" Так как мы все чего-нибудь или в каком-нибудь отношении боимся, то тема эта небезразлична для всех. Я думаю, что она даже мучительно любопытна, — для многих, для некоторых. Вынуждает меня к этому то, что я печатно обвинен в "трусости". Не правда ли, для писателя убийственно? И пикантно, что обвинен со ссылкою на мое собственное признание — абсолютно ничем не вызванное ("Мечта в щелку", в "Весах"), ни на чье обвинение не сказанное. Можно сказать, "стечение обстоятельств" такое, что в другой раз не встретится.

И я стал думать, почему мы вообще "трусим" и нет ли какой-то мировой в этом необходимости? Мирового смысла?

Прежде всего, почему мы "трусости" стыдимся? Все, весь свет?

— Не дворянская черта... Хе-хе-хе...

В ответ смеется толстый "болван" (есть такой тип, такая порода людей, которую в уме формулируешь "болванами"), грузного роста, с огромными кулачищами, которые "сами собой сжимаются".

— Да, но из дворян преимущественно ничего не боялся Ноздрев. Лежнев "боялся" гораздо больше его, а Рудин был и совсем пуглив. Потом ничего не боялся Базаров, который вечно "наступал", мнения о всем имел решительные и определенные: напротив, много размышлявший, во многом сомневающийся, всегда колебавшийся Гамлет был заметно его трусливее. Потом, в-третьих, ничего не боялся Дон-Кихот. Этот был святой, правдолюбец и сумасшедший. Вот сколько категорий. "Не боятся" от грубости и от святости. Не боятся те, которым нечего скрывать и они правы перед Богом, и — просто болваны. Позитивист — непременно не труслив, но метафизик всегда хоть чуточку, но труслив. "Запутанный ум".

Крутя папироски и мысленно разрешая проблему, я нашел, что это в самом деле интереснейший вопрос. Ловя себя на чувствах (так как вопрос был поставлен печатно и именно обо мне), припоминая случаи, — я нашел, что всегда любил в себе эту "трусость", т.е. не редко мысленно сам любовался своим "трусливым поступком", в воображении увеличивал его, т.е. представлял себя еще более испуганным, — и, помню, всегда весело-весело смеялся при этом, радуясь чисто детской радостью. Как известно, все "трусливое" — смешно: единственная форма мне понятной комедии и есть "комедия труса". Тут проходит какой-то мертвящий хохот, до упаду, и примиряющий. "Напугав смертельно труса", мы потом его обнимаем и говорим: "Ты — брат наш. И мы все немножечко боимся, но скрываемся: а ты нам показал это так открыто".

Такие мысленные опыты я проделывал. Для "метафизики" трусости важно, что я, например, боюсь вовсе не враждебных мне людей, в чем-нибудь угрожающих, но и самих близких, любимых и любящих меня "до самопожертвования" (слава Богу, есть такие). "Труслив" вообще в отношении присутствия человека. Совершенно "храбр" я бываю только с древними монетами, в три часа ночи, — один в безмолвном дому. Или — на уединенной прогулке. "Один" — и храбр; "кто-нибудь" — и трушу. Со слезами я обвинял себя за это...

Во всеобщем обмане!!

"Да не обманываю ли я всех? Отчего же я всех боюсь? Отчего малейшее чье-нибудь присутствие уже ложится на меня легкою, незаметною, но тягостью?"

И мне было грустно. "Всех боюсь, потому что всех обманываю".

— Да в чем? "Откровенность" моя, — откровенность, натуральность и доверчивость, — не раз ставила меня в положение мучительное, смешное и опасное, из которого выходил только потому, что люди "отпускали"... Кто из "обманщиков" будет это с собою делать? Обман предполагает преднамеренность и расчет: ни одного, ни другого во мне нет. Явно, источник моей "трусости" другой.

Почему я не осуждаю себя за "трусость"? Почему она во мне нравится мне? Что такое за "план творения"?.. Ибо я чувствую, что это не случайность во мне, не "благоприобретенное", а натура и от рождения. Что такое?

Лев, "такой храбрый", нам нравится...

И вот, все крутя папироски, я вдруг перекинулся воспоминанием к сернам в Зоологическом саду, во Франкфурте-на-Майне, которые, бывало, чуть начнешь подходить, уже отскакивают. И далее у Майн-Рида: "Едва завидев точку, она уже скрылась". "Точка" — это охотник на горизонте; "она" — серна, газель.

"Да просто я боюсь людей потому, что я ни в малейшие связи, дрязги, волокиту какую бы то ни было с ними не хочу вступать: и не хочу не по враждебности, а потому, что это мешает мне размышлять, воображать и мечтать". Именно я завижу "точку" — и сейчас ухожу. А "свободен", когда никакой "точки" на горизонте: за нумизматикой или в лесу.

Тогда пишу...
Пером сердитый водит ум...

"Пишу" мысленно, говорю, гневаюсь, мечтаю, люблю. Люблю спящих, "люблю" бодрствующих... Именно на "свободе"-то сердце мое широко раскрывается и я переживаю счастливейшие чувства, как и мысль непрерывно стучит.

"Вошел кто-нибудь", — и нет ничего. Вся фата-моргана исчезла. Я груб, холоден и смертельно равнодушен к "вошедшему" и ко всему. Как кто-нибудь "вошел" — я засыпаю, дремлю. Дремотно слушаю, дремотно отвечаю. Ушли, — и я весь в огне.

В таком случае, что же такое "трусость" и где ее мировой смысл?

Лев — тому "должно быть храбрым", ибо он всех "победит".

Но, кроме львов, всем, т.е. вообще-то почти всем живым существам, врождена благодетельная и благородная "трусость, которая защищает от мира" эти существа так же хорошо, как льва его когти и зубы. И Бог, сотворив "крепкое копыто" (для убеганья) у газели, — подал ей в этом такой же щит, как льву в зубах. "Трусость" есть Божий дар, — счастливый и вполне благородный, обеспечивающий нашу свободу, уединение и покой. Наше счастье. Наконец, — нашу философию. "Метафизики" оттого немного (а другие, я думаю, и много) трусливы, что им нужно постоянно размышлять. И они все "уходят" от мира (копыто), "убегают" от него... Тогда как Ноздреву зачем убегать? Он "на всех идет". И у него "зуб", и он "храбр".

Идет навстречу пьяный. Конечно, я "обойду". Ватага шумящих? "Обойду" же... "Ах, так вы все обходцем?" Да. Прогулка философов. И только.

Но это на улице. Однако и в жизни так же, в больших делах. Буду вполне откровенен (ибо сам и первый назвал себя "трусом"), что смолоду, с отрочества меня влек инстинкт, что "совершу что-то большое" и даже определенно — "много и важное напишу". И вот бы шум улицы и хоть "всеобщее восстание". Ни за что бы не пошел. Почему? — "Убьют". Меня же (инстинкт самосохранения) "ни за что не должны убить, пока не исполню все, что исполню". Поэтому я с детства воображал себе и прелюбовно смеялся мысли, что вот "когда начали все стрелять", то я лягу в милую-премилую бороздку, ровно такую, чтобы пули пролетали надо мною, и встану только тогда, когда "перестанут стрелять". В битве, в восстании — все равно. "Я ни за что не должен умереть раньше времени". Кроме того: "должен быть всегда свободен" (для размышления) — и потому "ни в какие споры, личные и житейские, не вступаю". "Всегда всем уступаю" (трусость). "Считаю начальством полицейского и кондуктора" (мое литературное признание), — чтобы не придрались и не помешали мне размышлять. Очень просто. Инстинкт. И "слава Богу".

Безобразен ли я в таковой постоянной и непрерывной трусости? Ничуть. "Газель на горизонте". Майн-ридовская "точка". Жажда пустыни и быть "одному". Мудрейшее устроение "копыта".

Но одно воспоминание...

В маленьком уездном городе был дифтерит. Шел повально. И кто заболел, все умерли. Случая спасения не было ни одного. Неосторожно близкий человек сошел "вниз" и вошел в квартиру, из которой дня 1 1/2 назад вынесли гроб. И в ночь, три часа ночи сказал, что "что-то болит горло". — "Открой, я посмотрю". И, поднеся свечку, увидел два серых, грязных пятна (как лепешечки) на миндалевидных железах. "Доктора уже позвать поздно". — "Ничего нет, — сказал я, — легкая краснота". И стал целовать его. Тут я забыл "будущее" и что "напишу сочинения"; я думал: "Он умрет, и я умру". Таким образом, философское самозащищение через "трусость" не враждебно человеческому роду и не безучастно к нему: оно относится собственно только к "спасаемому" и не касается никого, кроме одного его.

"Трусость" в большей или меньшей степени у всех встречается. Она рассеяна в частицах, в вариантах, большей частью вуалирована. "Все берегут себя"... И слава Богу: мы все должны работать, беречь жизнь, удлинять ее. И уважать с равной мудростью и "зубы" человечества, и "копыта" его. "Все дал Бог" — и вечная Ему хвала.

Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 3 нояб. № 12445.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.