| ||
|
Епископ Вологодский и Тотемский, преосвященный Никон, в "письме в редакцию" "Московских Ведомостей", выразил беспокойство, как бы на будущий церковный собор не попал среди мирян и я; в этом беспокойстве он не очень оригинален: года четыре назад епископ волынский, преосвященный Антоний, тоже выразил мысль, что на будущем церковном соборе "было бы предпочтительнее видеть каторжников", нежели людей такого образа мыслей, как я. В сторону читателей замечу, что у меня есть несколько друзей священников, среди которых благородный и скромный новгородский священник А.П. Устьинский есть едва ли не теснейший, многолетний и испытанный друг; и из епископов я могу назвать преосвященного Ионафана ярославского, Евдокима московского (ректора Московской духовной академии), Иннокентия тамбовского, Антонина петербургского, Сергия финляндского и, наконец, митрополита Антония, от которых, кроме приветливого и самого доброго отношения, личного или в письмах, я ничего не видел. Так что я, по-видимому, не похож на "черта", каким представляюсь в смущенном воображении двум, усиленно меня отрицающим, епископам. Но одно — личное впечатление, другое — идеи. Всех названных лиц и между ними преосвященного Никона я имею внутренние мотивы или уважать, или любить; но тоже — лично, по-человечески. Теперь — идеи. Если бы я был приглашен на предстоящий собор, — я бы не поехал. Во-первых, потому, что это был бы иерархический, властный собор, а не церковный в любви и мудрости советующийся, советующийся спокойно и бесстрастно о мире и радости церковной, о благопреуспеянии всех церковных дел. Ведь этой радости и покоя нет в церкви сейчас, нет счастья: а чего нет в церкви, не будет и на соборе. Будет смятение страстей, подкопы, происки, будет золочение себя и очернение других: до всего этого я не охотник. В простой почти крестьянской избе-келье я беседовал у Троице-Сергия, после гоголевских торжеств, со смиренным и высокоученым преподавателем духовной академии Павлом Флоренским, сущим иноком по внутреннему призванию: и ночь, в беседе с ним проведенная при взаимном понимании с полуслова, думаю, не есть ли "собор" по слову Спасителя: "Где два и три соберутся в любви и мире, Я посреди их". Но на соборе сколько бы я ни говорил, ведь ничего не было бы понято из моих слов, кроме грамматического и лексического состава: как же говорить, советоваться или спорить с людьми, вовсе тебя не понимающими? Увы, дара постижения чужой души, психологического постижения, вовсе не дано теперешнему духовенству, — уставному или полемическому, и только. Очи их закрылись на души человеческие. Между тем я не могу сказать, чтобы мне было чуждо понимание духовенства, даже и иноческого: понимание в особенности быта, а что касается строя души и сердца совершенного иночества, — то именно последние годы я делаю все усилия вникнуть, постичь его, хотя это невероятно трудно для типичного "брачника". Но, кажется, кое-что начинаю разбирать, не отрицаю — светозарное, но уже слишком странное и непостижимое для обыкновенного человека. Духовенство же современное, в большинстве его, даже и иночества в вершинах его не понимает. И вообще оно темно и мрачно — в собственных путях. Все небесное оставлено. Все — только земные заботы. Как устроиться. Как поделить власть. Как бы других забрать себе во власть. Право, это не интересно! Какие у кого доходы. И это не интересно! Ну, и "вечерний звон", и "облачения"... О чем тут говорить? Мне? Я — образованный человек. Я думаю, образованные люди вообще не поедут на этот собор, уж извините за нескромную откровенность. Просто не о чем говорить за совершенною утратою в духовенстве идеалистического содержания, умственной интересности, как и сердечного восторга, умиления, ну, "пророчества", что ли? Обратите внимание: вот уже 20-30 лет, с кончиною епископа Порфирия успенского, Никанора одесского и Феофана Затворника тамбовского, решительно исчез, так сказать, метафизически-прекрасный элемент в церкви, метафизически-интересный, и остался быт и быт, нравы и нравы. Погас какой-то рентгеновский луч и остались одни обыкновенные лучи. "Икса"-то нет, "неизреченного": и посмотрите, любуются ли на духовенство, бранят ли его, одно и другое относится только к образу жизни, милому-старозаветному или неприятно новому, либеральному. Словом, есть "вечерний звон" или он пропадает, — вот и все. Все свелось к вопросам некоей духовной полиции, опеке нравов и устранению безобразия: дальше этого не идет. Дальше просто нет вопросов. Личная святая жизнь, подвиг милосердия — вот свет, и только он один; или — пьянство и мздоимничество. Но я не попечитель и не полицейский, и мне просто это не интересно. То есть с церковной точки зрения, которая у меня есть, не интересно. Как русский человек, как гражданин, конечно, я радуюсь лучшим нравам и скорблю о худых. Но это — гражданский интерес, интерес "Российской державы", чтобы все части в ней и все сословия были упорядочены и хорошо работали. Но у меня есть еще специфически церковный интерес, как сказать о "душе церкви", о "смысле" в ней: но, по литературе и сотням полемик судя, — самых вопросов этих теперь не имеется. Очи духовенства точно закрылись не только на чужие души, но и на свою собственную душу. Быт и быт... "Вечерний звон..." "Священные седины истории", которые как были, так пусть и будут. Разве я против этого спорю? И я люблю старые священные дубравы, и даже готов волхвовать в них, не только что собирать ягоды и грибы, — говоря аллегорически. И не пошевелил бы я ни одной митры на голове и не взял бы из рук ни одного посоха. Но одно — поэзия дубравы, другое — наука ботаники. "Наука ботаники" меня, например, научает, что вся эта дубрава не на месте выросла. Что же я с этим сделаю, когда это мое убеждение? Из леса грибы есть стану, ягоды — тоже: но с некоторой мыслью, что все это "браконьерство". Приведу пример. Я вот взял на лето, чтобы вторично почитать, "Строматы" — творение учителя церкви Климента Александрийского (Ярославль, 1892 г.), и только открыл, поразился: будто мне это ангел указал место книги для вразумления. Вот оно, в заголовке и в первых словах текста: "О том, что доказывание, будто брак и рождение детей суть зло, равно-значительно с поношением всего творения Божия и домостроительства евангельского" (заголовок отдела книги). "Вы утверждаете, что рождение есть зло. Будьте же последовательны. Утверждайте затем, что и Господь, родившись, прошел через непотребство зла; что и Дева, Его родивши, прошла через ту же юдоль зла. Увы, какой потоп зла! Но, посягая на рождение, эти порицатели его возмущаются против воли Божией и забрасывают злословием всю тайну творения"... Взволнованный, я закрыл книгу: это то самое и то единственное, что я доказываю и дальше чего не иду в книгах "В мире неясного и нерешенного" и "Семейный вопрос в России", которые и побудили одного епископа назвать меня "хуже каторжника", а другого испугаться, как бы я не пришел на их собор. Какой собор? Климент Александрийский, наставник Ори-гена, жил в ту ясную, еще не замутненную спорами, пору церкви, когда Евангелие вот-вот недавно родилось в мир. И вот как обширно он отрицает порицающих рождение. Монашество как быт, монастырь как ландшафт народной жизни я люблю: но ведь вне ландшафта и быта есть мысль, тенденция, упор, доктрина. Какая же она в монашестве, манящем людей к безбрачию? Да это та самая доктрина — порицание рождения и тайны творения, — какую когда-то высказали еретики Маркиан и Валентин, были опровергнуты Климентом Александрийским и внешне отвергнуты церковью: но внутренно, молча, анонимно все последующее ее развитие слилось, отожествилось с этою доктриною Маркиана и Валентина: тварь похулена, рождение порицаемо. Ведь на почве этой доктрины, что "рождение худо, грешно", уже сотни тысяч новорожденных детей у христиан пошли в могилу. Так что это не только ересь как заблуждение мысли, но ересь кровавая, осуществившаяся в делах ересь. Тут все подробности сходятся. Вот-вот только что состоялось распоряжение епархиальной петербургской власти не принимать впредь в духовную академию священников женатых, под тем предлогом, что забота о семьях отвлекает их от учебных занятий. Будто холостые студенты академии так уж изнывают, не отрываясь, над книгами и лекциями. Притворный аргумент: тут мотив, связанный вообще с победным движением сейчас монашества; женатое духовенство вытесняется из академии, устраняется от высшего образования, ибо женатость в стенах духовной академии — грешный и неприличный факт. На ученые диспуты в той же академии запрещен вход женщинам. Все — одно к одному; все холмики, пригорочки, завершающиеся вершиною — Монбланом: детоубийством. "Не надо женщины", "не надо ребенка", "не надо жены": где-нибудь когда-нибудь, этот напор течения не может не дойти до того уровня, где он скажется внушением матери: "убей рожденное дитя", или созданием для нее такой внешней обстановки, такой моральной атмосферы, что она просто не сможет не убить ребенка, рожденного без "очищающих от греха" обстоятельств. Иночество, прекрасное в быту и прекрасное лицом, "святое" по лику и жизни, тем не менее содержит ужасную мысль, вызвавшую против себя Климента Александрийского: и я, верный и поздний ученик Климента Александрийского, не могу не воскликнуть: "Ересь, ересь!" Вот и все. Пусть подумают об этом на съезде иноков, могут посовещаться об этом и на предстоящем соборе. Ни на тот, ни на другой я не пойду. Для меня то, что говорит Климент Александрийский, — дважды два четыре. А для епископов Никона, Антония, Феофана? О чем же нам рассуждать? Я для них "каторжник", они же для меня люди кроткого, но безумного заблуждения. Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 18 июня. № 11948.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|