«Любовь духа» (Рим. 15, 30) и
«слово и дело» христианства.
Многоуважаемый публицист, г. В. Розанов (к сожалению, и до сих пор не имею удовольствия знать Ваше отчество, а ведь оно корень, «традиция личности». Отсюда «родословные книги»).
У меня такой обычай — никогда не быть в долгу относительно писем. На каждое письмо отвечаю, если это письмо касается и «вопросов духа». А Ваши письма в этом отношении требуют не одного письма, а многих, весьма многих, даже «целого тома».
Так уже сложилась во мне «любовь духа», что не прохожу без внимания никого обращающегося ко мне или говорящего со мною. Если бы другие также говорили со мной! Это служит часто причиной моих нравственных страданий и физических злоключений. Многие злые люди, «злохудожные души» сделали из этого выгоду для себя и вред для меня, обвиняя меня в том, что касалось интимной жизни моей души. Но, Бог с ними! А я по-прежнему стараюсь быть внимательным, т.е. искренним, чистосердечным. В своих суждениях о людях стараюсь различать предметы речи и не сливать все в одну безразличную массу, в «хаос нравственный». И это прежде всего для «рассуждения», как принято говорить, т.е. не в суд, а в смысле противоположения суждений о том, что делать. А как это необходимо в наше время. Как спутались понятия о добре и зле. Явился даже вопрос о какой-то жизни и мудрости «по ту (?) сторону добра и зла». И он подтверждается уже жизнью и отпадением от Христа и церкви; ибо философия — отражение текущей действительности (см. современное непризнание целомудрия и признание распутства, когда люди во всем стали поддаваться удовольствиям*; даже религию хотят свести на степень особого источника эгоистических удовольствий)**. И это делаю в простоте духа, в навыке (идущем еще из семьи) быть недеятельным к злу, особенно в отношении коварных нравом или двоедушных. Но довольно pro domo sua [о себе (лат.)].
______________________
* Не «удовольствиям», но какой-то мелочности и сальности в удовольствиях. Пройдите ночью по улицам Петербурга: оне запружены проститутками. Проезжайте мимо загородных «содомов»: они горят огнями. Вот усталая-усталая певичка на эстраде тянет холодную шансонетку перед засыпающею публикою. Везде — холод, осень, 2º любви, чувственности. Как-то я увидал «Въезд Карла V в Антверпен» (картина, но передававшая действительное событие, как мне потом объяснили): женщины города, аристократки, буржуазки решили встретить любимого императора, как нимфы Греции и... и, какъ Эразм и Рейхлин восстановляли фонетику и этимологию умерших языков, оне вздумали восстановить умершую жизнь: по улицам города, перед раскрытыми окнами и наполненными народом балконами, оне вышли — Дианами и нимфами, нагими или почти нагими, на глаза мужей, братьев, родителей, детей. Это — пра-пра-пра-прабабушки Бисмарков и Мольтке. Казалось бы, «Вавилон»: но это было всего лет за 15-20 до Реформации; казалось бы, «нравственное разложение и смерть нации»: но она прожила сейчас же за этим несколько веков здоровейшей жизни. Смотря на картину, я не верил глазам и просто не верил, чтобы это когда-нибудь могло быть. А — было! Повторяю, наши пороки — омерзительны, ибо все это какие-то кухонные пороки, шашни фельдфебеля с кухаркой, при полном почти отсутствии любви, восхищения, чувства упоенного восторга. Я знавал чрезвычайно много «возлюбленных» в наши дни, которые подсмеивались над женщинами, с которыми... не столько жили, сколько щекотались: «Она — стара!». «Она — некрасива!». Температура: — 1º или 0º, и то по Цельсию. Так бабочки в сентябре едва передвигают крылышками: подымется на аршин — и падает на землю. Чувственность — необыкновенно похолодела. И вот это-то и составляет мерзость зрелища: слабые потуги бледного воображения чем-нибудь позабавиться. Спартанские девушки принимали участие в играх, упражнениях и гимнастике — нагими, вместе с юношами, перед очами государства: и не было там «Сусанн» и соблазняющихся ими старцев. Как последний отзвук этого, помню я слова моей покойной матери, не раз слышанные в детстве: «Теперь — развратный век! В нашей молодости — деревенские мальчики до 15 лет бегали по улицам без (нижнего белья)». Вот — оценка, вот критериум: нагота есть всегда последствие невинности; и чем запутаннее, щепетильнее век — тем он, циничнее, старообразнее, растленнее. В. Р-в.
** Тут — глубокое непонимание, столь вообще присущее духовным, когда они говорят об умственных движениях светских людей. Вспомните, у Гоголя («Рождественская ночь») приключения семинариста с «прекрасною Солохою». «Быль»-де молодцу «не укор» — и, пощекотавшись, человек входит в зрелость и в должность, — и уж больше не «шалит». Идеал свелся к количественному уменьшению: пуды, фунты, лоты, золотники «удовольствий». Чем меньше — тем добродетельнее. Но вот у «светских людей» родилось совершенно новое движение: не количество удовольствия есть «грех», потому что в самом себе «удовольствие» вовсе не грех, а единственно — качество. Отсюда — другой вопрос: просветить, просветлить удовольствия. Но высший идеал всегда останется — религия. Явилась, таким образом, 3-я идея: каким образом неуничтожимую часть существа человеческого и жизни, прежде только давимую, теснимую религиею, сжимаемую до нуля, соединить с религиею и когда это произошло бы, удалось — уже не опасаться какого угодно расширения просветленных радостей? Вопрос этот несколько схож с тем, какой шел в католичестве при Гильдебрандте: соединимы ли существо, обязанности и функции священника и мужа! Гильдебрандт, по внутреннему самоощущению, решил: «Не соединимы!». И — разъединил их (отринул персональное слитие религии и брака). Восток, для низших степеней духовенства, оставил это — и никакого, очевидно, вреда от этого не произошло. Кроме персональнаго, может быть слияние по месту, по времени, по колориту, по пластике и музыке: это как бы соединение материка и океана, которые сливаются через заливы и полуострова; aliis verbis <иными словами (лат.)> — или вдается радость в веру, или вера — в радость; или тон молитвы — радостен, или радость предшествуется и оканчивается молитвою. Но вообще здесь — дело культуры, забот и размышления. Венчание, как предшествование семейных радостей — вот прототип одного вида творчества; изображение на стенах церковных брака в Кане Галилейской, или, как я видел, проездом посетив соборы в Калуге и в Туле, в котором-то одном из них — даже «Песни песней» (на задней стене храма, громадное изображение, поразившее меня странным сюжетом, который я разобрал благодаря только полустершимся славянским надписям; живопись, очевидно, XVIII века). В. Р-в.
______________________
Древние веровали в «ауспиции», а мы верим в Промысл Божий, все приводящий в движение и жизнь, в судьбу, т.е. в цепь Божиих предначертаний. Конечно, «дерзкое упование на Благодать Божию» есть «грех смертный» (1 Iоан. 5, 16). Им грешат сектанты всякого рода и вида; им страдают «люди душевные» (в смысле терминологии ап. Павла), т.е. далеко несовершенные. Он у лицемеров, у людей горьких (см. «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры», Мат. 23). Он у завистников, прелюбодеев и пьяниц. Трудно сказать еще у кого... Но вера простая в Бога Промыслителя и Спасителя — глубоко жизненное явление и необходимое.
Только при ней возможны истинно добрые отношения людей между собою. Здесь религия оправдывается в жизни. Этика и вера пребывают в союзе любви и благоразумия. Нет человека негодного. Все братья по духу, по сердцу, по любви, по добру, по красоте нравственной. Все прекрасны и боголюбезны. В этих глубинах христианской веры вся наша нравственная драгоценность и дорогое стяжание на «ниве Христовой», в церкви Его святой и возлюбленной.
Не случайно и это, хотелось бы сказать и об этом. Письмо Ваше получил 17 октября 1901 г. (день чуда в Борках с Царем), когда в церкви читалось дневное евангелие о том, как Иисус Христос обошелся с самарянами, не принявшими Его. Ученики сказали Иисусу: «Наставник! Мы видели человека, именем твоим изгоняющего бесов, и запретили ему, потому что он не ходит с нами». Он же сказал: «Не запрещайте, ибо кто не против вас, тот за вас». Затем пошли в Самарянское селение, идучи в Иерусалим, когда приближались страшные дни взятия Его от мира. Там не приняли. Иаков и Иоанн, «воанергесы» = «сыны Громовы», пламенные, горящие ревностию и страшной обидой и грозным мщением, готовы были, подобно Илии Фесвитянину, спустить огонь небесный, истребляющий все и подымающий все вверх. Но Христос сказал: «Не знаете, какого Вы духа. Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать». И это в виду Голгофы. Любовь, кротость и милосердие Христовы. Как в нем сомневаться, а Вы сомневаетесь? Дело Христово и слово Его — дело Царя Бога и вожделенного Жениха. Вокруг Него чистые девы (души христианские*, человеческие), духовно бодрствующие, с возженными светильниками, с недремлющими очами, светлые, радостные; торжественное сретение Приходящему с весельем, «пир веры»**; вспомните из слова Златоуста на пасхальной заутрени «зело рано» и духоносное религиозное сопряжение великими узами любви с чистыми душами Слова Божие, затем дерзновение веры и любви, слова, вечное созерцание Божие, Его славословие и песнопение совокупно с ангелами. Вот наша «теодицея» во Христе. Очень желательно установить, в чем Вы находите недостатки милосердия и любви в христианстве?*** Зачем эти сомнения и неуверенность?.. Нужно установить, о имени ли Христа «изгоняете бесов», т.е. пишете, учите, говорите об истине, «свободе совести» (ваша статья в «Н. Вр.») и пр... Это первый вопрос. С него должно начать. Все остальное на втором плане. Покойный Н.Н. Страхов, защищая Толстого, уже в то время еретика исполненного литературно-культурного яда, человека многомощного, поставил слова Христовы: «Кто не против вас, тот за вас» в качестве критерия, и отсюда вывел заключение, что «порицать Толстого — дело почти вовсе бесполезное» («Вопр. философии», 1892 г.). Не знаю, что Вам сказать в этом отношении. Вы презираете толстовство и толстовцев. Но, во что Вы веруете, если, по Вашим словам, «христианство — красноречие, а не дело жизни, если оно — слова, а не факт и не вечная жизнь»...
______________________
* Замечательна эта тенденция все перетолковать «духовно». Не возлюбили земли, земного — и это даже те, кто, как от. И. Филевский, по-видимому, любят и защищают землю. Но уже всё стало «по-видимому». Земля, земное теперь — именно как осенняя бабочка: подымет крылья — и упадет. В. Р-в.
** Еще в эпоху Златоуста возможно было сотворение речения: «Пир веры». Возможно было соединить эти понятия. В XIX веке об этом и подумать было нельзя, страшно: из древности мы повторяем такое слово, ибо оно -«мертвый язык», как и «латынь». А из себя извлечь такого глагола не можем, не смеем. Скопчество в XIX веке, сравнительно с V или XV, необыкновенно, невероятно возросло: и это, — несмотря на «Елену Прекрасную» или, пожалуй, параллельно с «Еленой Прекрасной». В. Р-в.
*** Ох, «где? где?». Читать письма И. Филевского, то, конечно, — «нигде». Малинный сироп. Но вот я открываю статью проф. Н. Заозерского: «На чем основывается церковная юрисдикция в брачных делах», в «Богословском Вестнике» за апрель 1902 года, и в ней читаю выдержку о следующем «деле»: «По делу о предании церковному покаянию. 1902 г. февраля 4 дня. Самарская духовная консистория слушали: резолюцию Его Преосвященства от 25 января, последовавшую на журнал консистории, состоявшийся 21 -го того же января по делу о предании церковному покаянию покушавшейся на убийство крестьянки пригорода Ерыклинска М. Ч-ной, следующего содержания: «Ч-на, повинная перед Богом и Церковью в покушении на самоубийство из-за жестокого обращения с нею мужа, заслуживает, как и другие подобные ей, в семейном положении, женщины не наказания, а именно вразумления и искреннего сострадания: наказывать нужно не их, а их мужей-варваров, которые по воображаемому ими какому-то праву (N. В.: «Жена да боится своего мужа» — как это отразилось и отражается в душах слушающих, из которых многие грубы, неразвиты, тупы, злы? Ведь 100 мил. народа русского, и нельзя же ожидать в них всех мягкости и разумности! В. Р.), — бьют и терзают своих жен, часто ни за что ни про что, а просто по сумасбродству, особенно в нетрезвом состоянии. И чего-чего не терпят от таких негодяев мужей их жены, в большинстве случаев, по общему отзыву, добрые женщины, нравственные, богобоязненные... Так, напр., священник Филимонов в своем отчете о состоянии прихода с. Пролейки Самарского уезда пишет: «Один молодой муж побил свою жену жестоко, причем зверски искусал грудь ее, которая кормила грудного ребенка». На страстной седмице в понедельник, пишет тот же священник, молодой парень верхом на лошади гонял свою жену по улицам села и бил ее нагайкой, на ночь же бросил ее на дворе, а сам лег спать в избе на печи. В августе, пишет тот же священник Филимонов, во время работы муж избил свою жену так сильно, что она вся в крови явилась к нему просить защиты. При таких и подобных ужасных биениях и терзаниях жен мужьями, повторяющихся нередко изо дня в день, без малейших послаблений, естественно, оне доводятся всем этим до отчаяния, до потери всякой надежды на лучшее будущее в жизни, и им, при слабой их вере в загробную жизнь и при неясном сознании суда Божия, на котором оне должны предстать по смерти, и особенно по зподемонскому на тот раз влиянию, не представляется иного исхода из настоящего адского их состояния, как насильственная смерть, причем нельзя отвергать и психической ненормальности, которой оне подвергаются от причиняемых их мужьями нервных страданий... Нам, пастырям церкви, особенно нужно внимательно следить за семейными отношениями мужей и жен, чтоб они были истинно добрыми, христианскими, а не варварскими, бесчеловечными... Бесчеловечные отношения мужей к женам развращают нравы детей с раннего их возраста: глядя на отца своего зверя, как он тиранит свою жену, у них возбуждается такой же дух жестокости, пожалуй, с теми же способами действий, какие усмотрены им, когда отец бил, тиранил мать». Принимая все это во внимание, Преосвященный Гурий сделал следующее распоряжение: «Ч-на пусть молится Богу утром и вечером, полагая поклоны до земли, по силе возможности, с молитвою мытаря дотоле, пока она не почувствует успокоения совести... Тогда удостоить ее Св. Причащения по исповедании грехов в таинстве покаяния, причем пусть даст обещание Богу, ради вечного спасения, великодушно переносить оскорбления и дерзкие нападки мужа, если таковые будут повторяться в будущем. А мужа ее, после должного пастырского внушения, подвергнуть отлучению от Св. Причащения, если он не испросит у своей жены прощения в причинении ей побоев, которые довели ее до отчаяния». И т. д.
Тут — десятки вопросов. Фактически сделаем одну поправку: дети таких избиваемых матерей не бывают жестоки. Но как бы возросши в слезах («Русь долготерпением строилась») — являют в себе чудные примеры нежности души и хороших семьянинов. Теперь предложим серию вопросов:
a) Н. Заозерский извлек это из № 5 «Самарских Епархиальных Ведомостей». Что же: страница эта, достойная войти в летописи Империи русской и «Истории русской церкви», и как картина, и как поучение, где была еще перепечатана в духовных органах? Перепечатали ли ее, для всероссийского ознакомления, расходящиеся по всем епархиям «Церковные Ведомости»? Были ли сделаны необходимые хлопоты, административного свойства, чтобы перепечатать ее, в поучение всем крестьянам, в «Сельском Вестнике»?
b) Ссылается пастырь на отчет одного священника Филимонова из села Пролейки. Что же, исключительное это село «мужебойцев»? Конечно — нет! Везде — так, или приблизительно так. Теперь: беззаботны ли другие священники касательно семейного состояния приходов? По молчанию судя — должно быть так. Простим небрежность, но спросим начальство, уже на этот раз петербургскую администрацию: а указано ли было священникам не столько «ротитися» в старании давать отчеты об исповедных листах и их заполнении, о предполагаемых раскольниках, о строжайшем соблюдении подробностей предбрачного обыска и проч. и проч. и проч., сколько первее всего писать о том, о чем написал один добрый священник Филимонов? Что вообще из Петербурга было сделано по данному пункту?
c) Преосвященный Гурий, очевидно, высокое лицо. Но стеснен в высоте сердечного движения, и старым средневековым правилом клонится долу. Ведь ему хочется сделать то, что надо: повелеть привести к себе несчастную удавленницу, прижать ее к груди своей, христианской, пастырской, священнической, дать выплакаться, все выведать, о всем расспросить, во всем утешить: а мужа «в сорочке кающегося грешника» выдержать дня три у себя на дворе. Да мало ли, как можно грянуть против такого лютого злодеяния. Ведь есть же «громы» против еретиков; а в «доброе» средневековое время их, как Кульмана, даже и в срубах сожигали. Да, но вот в те времена, когда и установились все «правила», Кульман был «еретик», а случаи, как рассказанные г. Филимоновым и повторенные преосв. Гурием, не только «ересью» не почитались, но и тяжким грехом явно не считались, а «так себе», «грешком» в вершок росту, «случаем» быта, который о себе не вызвал ни размышления, ни рассуждения, ни «правила». Что же добрая душа преосв. Гурия вынуждена была сделать? — Подвести случай самоубийства от несчастия и забитости под рубрику случаев самоубийства от своеволия и распущенности и порочности (прости Господи, если таковых нет, и я сужу без вины). «Правило» для судии явно ниже души судии. И, нежный и глубокий человек, он поступает грубо и жестоко, беспощадно: несчастную же, доведенную до отчаяния, ставят в положение «кающегося в сорочки грешника» и подвергают епитимьи. Скажут: «Согрешила»! Да позвольте, мы вес грешим: ну, «грешим» вот тем, что не отменим, не пересмотрим, не возбудим даже вопроса о пересмотре правила, столь явно не отвечающего положению вещей. Отчего же мы все, «грешные», не облачимся в власяницу грешника и сами себя не подвергнем, за лютость и беззаботность, епитимьи? Явно, что Ч-на только несчастная: но мы ее пожалеть не смеем.
d) Ну, а если муж Ч-ной, отбыв епитимью, начнет вновь бить ее (конечно, начнет! Ведь тут — не «аффект», а из натуры течет, из всей биографии, и из очевидной нелюбви к жене). Снова — епитимья, а он — снова бьет. Позвольте, да чем же это ей легче, что он «с епитимьей» бьет ее? Позвольте, она христианка, «подданная» в христианстве, не распорядительница, а подчиненная в нем. Готова слушаться? Готова! Да, впрочем, что же я забыл, ведь ей и вынесено решение: «Пусть даст обещание Богу, ради вечного спасения, великодушно терпеть оскорбления и дерзкие нападки мужа». «Ради вечного спасения»... На ее избитую и впечатлительную душу громовая эта формула произведет потрясающее впечатление, и она, боясь нарушить «вечное спасение», теперь, под страхом его, вторично и не пойдет жаловаться на мужа. Да, впрочем, и не жаловалась, а полезла в петлю. Но теперь, ради «вечного спасения», и петля отобрана. Нет защиты, — кончено. Теперь явно она вся кончена и о ней все кончено, ибо, в сущности, она передана на руки готовящегося мужа-женоубийцы. Это, помню с детства, меня поражал припев в сказке о мальчике, превращенном в козленка, которого хочет зарезать мачиха:
Аленушка, сестричка,
Точат ножи булатные...
Мальчик — жалуется сестре. На бумаге — все коротко. А ведь нужно удавленнице-то вновь войти в дом мужа; переступила порог, надо поднять на него глаза: а он уже облютел, потому что на него, явно себя ни в чем виновным не чувствующего (уж явно такой человек!), тоже положена «епитимья», перед всем приходом его марающая. Да и если он жены не пожалел, почему он послушается «епитимьи священника»? «Слушались» бы священников, то и разбоев и грабежа в стране бы не было, и, так сказать, «эдем» был бы под рукой. Явно, что ничего и никого он не послушается, что он — или дегенерат, или злодей, или люто ненавидит жену: и вот, как волку курицу — ее бросают ему во власть, в неограниченное и бесконечное обладание. Но все «древнее правило» — нельзя нарушить предания.
Явно, что жертву надо спасти — вырвать из пасти волка (расторжение неудачного брака). Смотрите, Сибирь: ведь там целый народ на поселении, в наказаниях, и он наполовину, начетверть — женат. Из фактических мужей сейчас в России несколько тысяч суть готовящиеся преступники, злодеи: при полной невинности и непорочности их «половин», несчастно и ошибочно выданных замуж. Ягнята в берлогах.
Тем N. N. и раздражал меня в письмах, что никакого-то, никакого у него внимания к фактам не было; просто — отречение даже взглянуть на них. И — услаждение музыкой своих слов. За эту музыку он считал себя добрым, благим, христианином, а мое равнодушие к ней считал признаком ожесточения сердца. В. Р-в.
______________________
Нет, церковь наша, универсальный «кивот Завета Божия» в мире и в жизни человечества, есть прежде всего — дело жизни и любви, или это вера, любовью поспешествуемая, действующая в любви и в истине Божией. Ап. Павел, особенно вкусивший эллинское «красноречие», изучивший иудейскую схоластику, говорит, что проповедь христианства не в человеческие премудрости словесах, но в явлении духа и силы. «Царствие Божие не в слове, а в силе». Здесь, конечно, не отрицание слова, а оправдание слова самою силою жизни, правдою истины Божией. Поэтому, проникая в слова проповеди, человек приближается к жизни. Вот и Вы служите слову литературному, отражающему быт (бытие) и жизнь общества и всего мира, разве Вы чрез это удаляетесь от людей, отходите от жизни, нравственно холодеете?* Думается, что нет. Наша русская литература преимущественно этична, жизненна. Только «литературные ханжи», книжники — кимвалы бряцающие. Вот и Толстой отрекся от своей литературы (грань — «смерть Ив. Ильича» и «теория искусства») и впал в ханжество, отрекся от Христа и Церкви, оставил «союз любве» всецерковный, оставил народ наш с его верою, наше родное собрание богопочитателей; вышел из нашего храма, из места исторически и культурно, и религиозно, и художественно освящавшего и очищавшего народ наш; обругал наше священство — это освящение наших мыслей и чувств, приближающее человека к Богу и Бога к человеку; отверг благодатные дарования, разумею божественное даяние Духа, от церкви нашей. В «новом Евангелии» погубил себя — древне-культурного человека и писателя... Но в церкви нашей и ныне** горят огненные языки — присутствие Духа Божия. Есть Евангелие, всецерковная проповедь о новом спасении. Есть таинства, источающие и оберегающие «неизглаголанное благочестие» (св. Григорий Богослов). Есть очиститечъные жертвы любви и милосердия, правды и добра Христова. Пусть они почаще приносились бы Богу и от литературы, и от науки, и от политики и проч. Беда, что все «дифференцировалось атомистически», и, в своей профессии и в своем круге, люди выдумывают своих жрецов, свои алтари ставят, свои кумиры, свои дары, свои трапезы, свой народ собирают. «Мнят службу приносити Богу». Самообман, религиозная нетовщина, под образом каким-то. Страшно. Но есть один Архиерей, прошедший небеса и седящий одесную Бога и Отца и Силы Божией, один Учитель — Христос, Сладчайший Иисус (в акафистах) и одна Богоприимная трапеза — святая церковь наша, «люди Божий» — это чистое хранилище даров Божиих, очистительных жертв. Это церковное богослужение более всего нужно нашему страшно неверующему и эгоистическому времени...*** Смотрите сами: вот граф русский Толстой отрекся от Христа и Евхаристии Его (его печатный и особенно непечатный ответ Св. Синоду), вот король сербский Милан пред смертию, окончившею его многомятежную жизнь, отказывается от причастия Тела и Крови Господней, говоря, что «масоны не причащаются»; вот граф (?) итальянский Криспи, своего рода знаменитость, умирает без напутствия св. Тайнами, сам уклоняется и другие его отклоняют, не желали допустить духовника (вот беда, горе нового культурного человечества)... Но об этой стороне когда-либо после.
______________________
* Да слова мои от жизни идут, от впечатлений из жизни: а ваши — из воспоминания о выученном в школе. Тут — разница. В. Р-в.
** Всегда мне представлялось неясным: в литургии или в духовной консистории выражено «лицо церкви»? Церковь — там и здесь, никто этого не отвергнет. На литургии, однако, все слова и подробности, до йоты, — 1700-летней давности (вся литургия уже вписана в «Апостольских постановлениях», все возгласы священника, ответы «ликов», т.е. хора, весь порядок службы); в консистории — сейчас все происходит, совершается, творится. Творится — живым сознанием живых людей, однако отнюдь не от себя, а на точнейшем основании хорошо уразумеваемого священного Писания и священного предания. Поэтому на вопрос, вероятно, многим представляющийся: «Где я увижу и мог бы увидеть подлинное и не мечтательное лицо церкви, матери своей, и поклониться ему», — трудно не ответить: «В епархиальном управлении, в епархиальных делах, в епархиальном делопроизводстве: это — церковь действующая, в отличие от говорящей, просящей, молящейся на литургии». В. Р-в.
*** Ультрамонтанство. «Ultra montes», заальпийская страна: вот мир идеалов, когда мы по сю сторону Альпов, и нельзя нам отсюда выйти: тут — детишки, имущество, земля, весь скарб, воспоминания, традиции, предки. Ведь вы нас и нашего — не помните; ведь мы и наше — не отечество вам. У вас «свои» предания, из Цареграда, Антиохии, Александрии, а вовсе не из села Пролейки. Родины у нас разные; и вы усиливаетесь погасить нашу родину: вот сюжет и тенденция всех писем. Весь интерес их и лежит в наблюдении этого бессознательного «ультрамонтанства», — некоего тонкого духовного эгоизма, совершенно невырываемого, неискоренимого в каждом, в сущности, духовном лице, лучшего сердца, ума и образования. В. Р-в.
______________________
Нет не лично люди добры, а в церкви. Дикари живут вразброд. А культура сближает. Нет, кажется, теперь необитаемых островов, а всюду развита жизнь человечества. Все народы ей причастны. Народы живут группами, как и девственные леса. Тощие деревья и жалкие, колючие кустарники, на безлесье. Вот выкорчевали лес, остались одни кустарники, тощие, безжизненные. Народы, племена, государства — все одно начало религиозное, всецерковное. Личность из народа рождается. Есть церковь всенародная, есть и нравственная личность. Слабость культурная — скудость нравственного бытия и жизни. Свобода, движение религиозное, куда хочу — только в религиозном союзе верующих и святых душ. Прогресс в том, чтобы личности, отдельному индивидууму дать вечную жизнь, а это возможно только в церкви, где нет скверны или порока или нечто от таковых, но одна святость, красота, любовь, и ум, и сердце Христово. Лично добры и язычники (см. Корнилий сотник и ап. Петр в кн. Деяний, но и он должен был стать христианином; мало — бояться Бога, творить милостыню народу, всегда молиться Богу, нужно еще и жить по Христу). Но добро это не все. Еще нужны силы, чтобы всегда творить добро, чтобы быть истинно-добрым. А это от благодати Христовой, от всецерковной силы и крепости. В ней и чрез нее укрепляется личное самосознание, и проясняется и освящается. Августин: «Бог сотворил человека без его согласия, а спасает не без его». Но свобода есть и у дьявола. Нужна христианская свобода и она в общении Божия воплощения и Божиих страданий, в которых мы должны участвовать посредством церкви и в церкви, чрез веру, таинства и распинание воли со страстями и прихотями. Если «один в поле не воин», то тем более в брани со злом греха. «Вся оружия Божия — в церкви, она создает, набирает добрых воинов Христовых и препоясует их чресла истиною и облекает в броню праведности, обувает ноги в готовность благовествовать мир Божий, дает щит веры», «шлем спасения» и «меч духовный — слово Божие» (Еф. 6, 14-16).
Об обрезании, о котором Вы спрашиваете в письме, не могу вести речи, так как не знаю, зачем оно в христианстве. Правда, у нас есть праздник: «Обрезание Господне», но он затенен*. Одно знаю, что апостольский собор (а апостолы все были евреи) высказался против** него. У нас есть нерукотворенное обрезание, как и нерукотворенный образ Христов.
______________________
* Поразительно: «затенен». Везде «тени» явились — покровы, занавески. Для чего? Когда? Как? Полным снопом и прямо в лицо дан нам был свет. Зачем же «затенение»? Да иначе и ответить нельзя, как: «Для искусственного света», «нового и уже человеческого освещения». Конечно, и я совершенно не постигаю, для чего мне обрезание; но что оно стало не только чуждо, но и непостижимо даже — из этого только явствует, до чего мы отошли от «завета первого». Для нас оно так же чуждо, странно, невероятно, как для еврея — символ креста. Но войдем же, попытаемся же войти в этот мир, чуждый и незнакомый, — и из подробностей наших дней. Указывая на крест — символ страдания и смерти нашего Господа, преосвященный Гурий и повторил Ч-ной: «Ради спасения и вечной жизни дай обещание перед Богом безропотно сносить впредь оскорбления и побои мужа». — Но при «обрезании»? Да посмотрим, не вдаваясь в рассуждение, как поступил бы раввин: «Если кто не дает пропитания жене, и это длится более 30 дней, то он должен развестись с нею и выдать ей денежную сумму»; «Если кто-нибудь запрещает жене употребление каких-нибудь плодов — оно на один день можно, а если долее дня, то должен развестись с нею, выдав денежную сумму»; «Если кто-нибудь запрещает жене своей наряжаться каким-либо убором: то должен развестись с нею, выдав сумму»; «Если муж запрещает жене ходить в отчий дом долее месяца — то должен развестись с нею»; «Если муж запрещает жене ходить в дом плача (по умершем) или в дом пиршества, то он должен развестись с нею» (Мишна, трактат «Кемубот», гл. VII). Мерами этими тонко, чутко обеспечены не только права, но и некоторые капризы, поэзия жениной жизни. А на точном этом законе выросли и легенды. Приведем одну — это параллель нашим «житиям святых». «Случай с одним, который запретил себе путем обета пользование от своей племянницы (по Мишне: «брак дяди и племянницы наиболее угоден Богу»). Ее привели в дом равви Измаила и принарядили. К нему обратился равви Измаил: «Сын мой, от такой ты запретил себе пользование?» Он ответил: «Нет», и равви Измаил разрешил ему обет. Тогда равви Измаил заплакал и сказал: «Дочери Израиля красивы, да бедность безобразит их»! Когда равви Измаил умер, дочери Израиля составили плачевную песнь: «Дочери израильские, плачьте о равви Измаиле», как в Писании значится о плаче над Саулом» (трактат «Недорим», гл. 9). Весь тон, весь дух — другой. И о случаях, приведенных мною из Заозерского, не только не было слышно, но и не доведено было, не могло довестись напряжение семейной ненависти до такого опасного положения. Между тем явно все это вытекает из обрезания, «завета, на половом знаке положенного», — как суровые наши законы и нравы все вытекли и основались на тысячелетнем мотиве: «Нам нужно научиться переносить страдания». В. Р-в.
** «С воцарением Константина Великого (306 г.), или, вернее, с издания его Миланского эдикта (312 г.), которым дарована была христианам свобода богослужения в Римской империи, — язычество прекращает свое юридическое существование, а иудейство становится в новые отношения к христианству, отличные от тех отношений, в каких доселе стояло оно к язычеству. Между тем как христианские проповедники, отцы и учители церкви, доказывали евреям устно и письменно бесполезность и ненужность плотского обрезания с пришествием Христа на землю и после учреждения Им таинства крещения, которое есть обрезание духовное, нсрукотворенное, — христианские императоры издавали специальные эдикты, целью которых было ограничить плотское обрезание. Так, при Константине евреям еще было разрешено иметь рабов, но уже было запрещено подвергать их обрезанию (Codex Theodosianus, tit. IX). Ближайшие преемники Константина В., хотя отличались такою же, как он, веротерпимостью, предпринимали, однако, более или менее строгие меры против прозелитства как у язычников, так и у евреев. Так, законы императора Констанция (ум. 361 г.) отпускали на свободу раба-христианина, подвергнутого евреем обрезанию, а самого хозяина его, еврея, осуждали на смерть (Cod. Theod., tit. VIII). Такие решительные меры против еврейского обрезания в смысле прозелитства были необходимы по соображениям того времени. Именно, стали обнаруживаться расколы и ереси в самом христианстве, и едва одна религиозная партия приобретала силу и господство, как все другие и временно, и навечно были осуждаемы. Наступило время, когда граждан спрашивали не о политических убеждениях, а о религиозном их образе мыслей -вероисповедной формуле. Наказания, которые древний римлянин едва назначал за самые тяжкие преступления, как-то: конфискация имущества, ссылка, кастрация, бесчеловечные истязания и самая смерть, грозили всем, кто был не согласен с образом мыслей константинопольского двора (вот уже когда встал Аскоченский! В.Р.). — «По городам, рассказывает хроникер того времени, Сократ, для подкрепления царских постановлений, исповедующие единосущее были изгоняемы не только из церквей, но и из городов. Употребляли при этом и побои всякого рода, и различные пытки, и отнятие имений. Многие сосланы были в ссылку, те умерли среди мучений, иные погибли на пути в ссылку. Так было во всех городах восточных, преимущественно же в Константинополе» (Сократ: «Церковная история»). — Законы Феодосия Великого, Гонория и Аркадия в отношении к евреям отличались беспристрастием. Им позволялось беспрепятственно обрезывать своих детей, но запрещалось привлекать к тому других. Кто из них совершал обрезание над иноверцем, был приговариваем к бесчестному и вместе жесточайшему, особенно с иудейской точки зрения, наказанию — кастрации. Если бывал обрезываем раб-то он становился свободным; а если раб по своему желанию обрезывался, то он конфисковался государством, т.е. не выходя из состояния рабства, переходил от еврея собственника в собственность казны. В законах Юстиниана (527—565) относительно евреев встречаются более строгие постановления: евреям было строго запрещено приобретать прозелитов и между язычниками. Язычники, которые добровольно обрезывались, наказывались лишением имущества и пожизненною ссылкою, а врачи-обрезыватели — даже лишением жизни. Самаряне также лишались жизни, если они позволяли совершать над собою обрезание. Наконец, был издан закон, совершенно запрещавший и самим евреям обрезание — но евреи восстали против такого посягновения на их религиозную свободу... Иудейство среди всего этого не уничтожилось. Грубой силе гонителей оно противопоставляло те твердость и преданность воле Божией, которые в эпоху продолжительных и тяжких страданий возникают обыкновенно при воспоминании о великих предках: а звеньями, связывавшими их воедино, им служили: общая вера, общая жизнь и общее упование на пришествие Мессии» («Обрезание у евреев», историко-богословское исследование В. Соколова, Казань, 1892, стр. 53 и след.). Так новозаветное распростилось с ветхозаветным. В. Р-в.
______________________
Благодарю за ответное письмо. Принимаю его в тех частях, где нет критики веры. К сожалению, мало таких частей. Отметаю эпитет: «Вы (т.е. я) лично — звено пребразующейся церкви»... Не признаю набросанной вами классификации фазисов: «православие (Матфей), католичество (Марк), Лука (лютеранство) и Иоанн — преобразующаяся церковь». Все это остроумно, свободно, безразлично... Для ума, пожалуй, но для сердца, для веры и упований любви... Буду ждать обещанного из статей Ваших. У Вас мысли прекрасны, благие намерения. Но способ передачи — «недоброго друга», неужели «недоброго»? — нет: доброго, но неуверившегося, еще неверующего... от радости (?)... Вы говорите о «братстве со мною по любви, если не по духу». А я хотел бы быть братом по духу, а любовь сама приложится... А то тяжело страдать, да еще от друга, от «брата по любви»... Да тяжело. Мое сердце все еще не уймется.
В статье «Первые шаги отечествоведения» вы заводите речь о календаре. Я взял в руки календарь после статьи и стал размышлять, думать. Я и давно думал над вопросом о календаре нашем. Христианство и календарь: что общего? Месяцы: январь, февраль и проч. — языческие, по крайней мере не наши. Символические знаки (близнецы, рыбы, рак и проч.) — все далеко от веры. Лунные фазы: законы природы. Святцы и исторически воспоминания: церковная «вечная память». И все это вместе — трудно разобраться. Целые эпохи, целые культурные наслоения. У Вас ошибка в том, что Вы все это смешиваете: и исторические отметки, и праздники, и природу. И желая сохранить одно, укрепить, расширить, в данном случае (любовь физиологическую (?) к природе), Вы все религиозное устраняете, христианское, имеющее свою социальную задачу и цель. Вы говорите о возрождении любви к природе. Она необходима. Но церковь и не бегала от природы. Царство природы — царство Христово, равно как царство Благодати — церковь. Церковь урегулировала любовь к природе — к тому, что каждую вещь делают такою или иною. Отсюда миссионерская забота о круге праздников. Известно, что иной был праздничный год вначале, а церковь после приурочила Рождество к 25 декабря (вместо 6 января), и Пасху — воскресение Христово — к лунному году. За это нужно только благодарить церковь. Исторические воспоминания — другое (напр., день Воздвижения Креста Господня). Тут нравственная и культурная цель, не идущая вразрез с природой. То одно, то другое. «Понурить голову» можно не от праздника, а от праздности. Молитва в празднике — радость. Культурная бедность (у Вас «босячество») — умаляет силу праздничной радости. Но почему? Потому, что умаляется сам человек и его богосознание. Вы говорите о народе, что он «хилый и голый старик, религиозный пролетарий и культурный босяк». Краски сгущены. Наш народ не таков*. И маловажное не маловажно, когда производить великое. Русский простой народ — великий** народ. Причем «босячество»? Это «великий мудрец», преимущественно пред прочими народами приносящий душу свою в жертву Богу... О воскресении «курилки» смешно, страшно смешно. И Суворов чудак бывал. Св. Тихон Воронежский в борьбе*** с «Ярилой» был против Вашей «физиологии природы и физиологии любви»... Но довольно. Пора кончить. До свидания. Посылаю и икону св. Юлиана****. Жаль, что она не дошла к Вам в свое время. В редакцию адресована была вместе с другими иконками. У нас был о. Иоанн Кронштадтский. Дивный человек и пастырь Христов. Я рад, что его видел и литургисал с ним. Было общение любви и братства о Христе. Это светоч веры нашей. Благодарю за добрые пожелания. Пишите, хотя бы то и случайно... С истинным уважением
24 окт. 1901.
N. N.
P.S. Ожидаю с нетерпением ваших статей на «Картины Лондонской национальной галереи» и «Дрезденской». Отчего оставили статьи о Лермонтове (о демонизме его)?
______________________
* В воскресенье, когда случится часов около 11 выйти из дому, всегда вижу я, перед «казенной винной лавкой» (поблизости к моему дому) стоят гуськом люди: головы понуры, молчание, спины сутуловаты. Никогда — разговора! Смеха или песни, шутки — никогда же! И до того это грустно видеть, что я ни с чем не умею сравнить. В. Р-в.
** Мне кажется, утешая себя словом «великий» и не делая ничего для поддержания величия — мы совершаем страшный исторический, и роковой, грех. Все великие люди, великие эпохи, великие народы так и падали («падение народов», см. у Иловайского) в гипнозе своего «величия», убаюкиваемые этим сладким сознанием, которому уже ничего в действительности не отвечало, или еще ничего не отвечает. У нас: «еще ничего пока»...
А годы — проходят, все — лучшие годы...
вспоминаешь невольно лермонтовский стих. В. Р-в.
*** Поразительно: неужели до начала XVIII века продержались даже лица, олицетворения древнеславянского язычества? Фактов здесь я не знаю, но не могу не задуматься: почему же народ 700 лет не разжал кулака и не выпустил из него маленьких «божков» своих, нелепых или злых, ложных (мнение богословов)? Что за привязанность среди моря восторжествовавшего христианства. И нахожу ответ для этого: в осмысленности празднований языческих, среди природы, свежих и чистых, как горный воздух. У нас стал воздух затхлый, комнатный (см. выше, об ожидающих открытия «казенной лавки»). Прежде была «бражка», теперь — водка. Прежде было весело, теперь — пьяно, смутно, гадливо. Сидят в трактире (я видал, в 70-х годах, в селах и по окраинам губернского города); глаза — мутные; скабрезные песни; грубое ругательство; непременно — порицание отсутствующего, злословие. Прежде — «завивали венки» и (для чего-то) пускали по реке; что-то вообще делали около дерев и с деревьями. Хороводы, т.е. медленный движущийся танец молодежи, девиц и юношей. Все, конечно, мало, в уровень с северной, приземистой березкой, — но в родстве и с южными пальмами.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна.
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.
И снится ей все, что в пустыне далекой
В том крае, где солнца восход
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Эти телепатически грезящие друг о друге сосна и пальма хорошо символизируют наши сельские хороводы в отношении к древним греческим хорам, наши «завивания венков» в отношении к садам и рощам Адониса. Малое и большое, роскошное и красивенькое — одной крови, одного рода. Одна сестра «дурнушка» выросла на кухне, около прислуги; другая — в парадных залах, среди нянек, мамок, около любящих Отца и Матери. Но от одной Матери — оне, от одного Отца. В. Р-в.
**** Не дошла до меня и на этот раз: и я так и не знаю этого прекрасного иконописного изображения. Но если оно уставам не противоречит, то вот глубокий вопрос: отчего же, когда мы, миряне, столь любим своих детей, эта наша любовь к ним не культивируется, не вдохновляется, не удлиняется и не обволакивается религиею через повсеместное воспроизведение замечательной иконы в церквах наших? Нельзя не заметить, что ведь художественная и архитектурная концепция всякого созидаемого храма идет уже не от прихожан, а от причта, от епархиальной власти: и вот в них-то, очевидно, и нет любви к детям в меру любви к ним прихожан, светских простых людей. Иными словами: если любовь к детям в мире = 10º (положим), то она = 3º, не более, у клира. И, следовательно, последний тянет долу это чувство, понижает его, расхолаживает. Кроме этого, я ничего другого и не говорю. В. Р-в.
Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 6. С. 172-191.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.
|
