В.В. Розанов
Из судеб русской литературы и общественности

На главную

Произведения В.В. Розанова



Проф. Ив. Иванов. Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь. — Личность. — Творчество. Нежин, 1914. Стр. 755+XVIII.

Читайте, пожалуйста, эту книгу, — читайте ее все! Она дает читателю огромное наслаждение не только следить за сложным, волнующим и поучительным рисунком жизни великого русского романиста, но и попутно дает критику умудренного опытом человека на все вообще «русские обстоятельства», на русскую политику и так называемую нашу «общественность», которую хочется назвать бездельем около дела. Справедливо или несправедливо, но во всяком случае без проигрыша для книги, г. Иванов избрал Тургенева в некоторый «кумир своего сердца», — отдавая ему во всей литературе первенство за разнообразную просвещенность ума и за спокойствие его суждений, его общего миросозерцания... Не входя в оценку этого взгляда, заметим только, что таковое отношение сообщило всей книге патетический тон. Книга — не ученое, холодное, объективное исследование, все равно автору — «какое» и «о чем», лишь бы оно было как можно более «ученое». Эти противные бездушные ученые книги нет сил читать: в них автор пялится перед читателем или скорее перед ученою академиею, показывая, чем и как он «обвешан», что на нем «навешано»... Как бедная нищая «манекен», на которую продавщица в магазине готового платья набрасывает попеременно пальто, накидки и всяческие товары магазинного богатства... Магазин богат, человек беден. «Наука высоко стоит», но «ничего не стоят ее представители»... Тургенев волнует и очаровывает проф. Ив. Иванова, потому что действительно на Тургенева легли благодатные тени в редкой гармонии цветов. Из прошлого — это тень Станкевича, Белинского, Грановского и всей плеяды «40-х годов», со стоящею за нею натурфилософиею Шеллинга и универсальною диалектикою Гегеля; из будущего — тень восходящего позитивизма и реализма. С Востока — лучшие дворянские русские традиции, с их бытом, приветом и милыми «закоулочками»; с «затишьем» и «лишними людьми» захолустных уездов; с ружейной охотой. С Запада — могучая городская культура и шум политических движений. Тургенев попал или скорее сам вошел в самый центр всего этого, в самый узел всего этого. В нем было множество начинающихся «нет», и на него легли последние «да» замирающих эпох. Ему невозможно было не стать скептиком: но самый скептицизм его — как тепло он выражен в «Довольно», в «Призраках»! Историк сказал бы: «Уж если отрекаться от Бога, то — с Тургеневым», уж если «не нужно отечества — то по-тургеневски». Но нельзя не сказать, что обширные отрицания задели все тургеневское существо: отрицания, которые позднее были названы отвратительными. Все-таки слово и понятие «нигилизм» сковалось в душе Тургенева. «Бедный Тургенев!» — прошепчет не одна душа, любящая, и безгранично любящая его.

Как это часто и случается, автор книги любит свой «предмет» по закону контраста. Он любит его боевой любовью, с значительною примесью демократических чувств, но демократических — в связи с государственностью. Это сообщает тонкий и острый вкус книге. С замиранием души мы читаем страницы, впервые сказанные в нашей литературе о Герцене (в характеристике его отношений к Тургеневу):

«Мы видели, какой широкий, благодарный путь открывался влиянию Герцена в начале царствования Александра II. Деятели величайшего преобразования готовы у него учиться. Высшие чиновники щедро снабжают его новостями, с великим усердием читают «Колокол». Государь — один из постоянных читателей. Со всех сторон издатель слышит: «Колокол» — власть. И он же губит ее, — превращает «Колокол» в испорченную бумагу. Причину и предсказание гибели он услышал в самом начале рокового пути от уважаемого им простого, умного русского человека, старообрядца Мартьянова. «Так ли, иначе ли, а «Колокол»-то вы порешили, — говорил он Герцену, только что вступившему в союз с польским жондом. — Что вам за дело мешаться в польские дела? Поляки, может, и правы, — но их дело шляхетское, не ваше». Никогда Герцен публично не признавался в этом... Это отношение Герцена к полякам, восставшим на русскую государственность, как равно и огаревский социализм, — заставили русских читателей отшатнуться от «Колокола», а правительство — взглянуть на его издателей как на своих опасных врагов» (стр. 617).

Герцен добровольно, sua sponte, уступил свое место «влиятельного человека», влиятельного ума и советчика — Каткову, с необозримыми последствиями сей «пересадки» для России... Бедная, великая, терпеливая страна: ты терпишь не только от врагов своих, но и от решительно скверных друзей. Самолюбие, переходящее в мелкое тщеславие, требовало у Герцена, чтобы он был непременно в «оппозиции» правительству, даже когда оно работало над великими реформами. Что реформы? Русскому «оппозиционеру» нужна отставка: и вот если бы «правительство» бросило все дела и превратилось в «лишнего человека», хныкающего над «Дневником» о своей злоключительной «отставке», публицист Герцен был бы на его стороне. Серьезно, послушать наших «оппозиционеров» и подвести итог их желаниям, то выйдет именно это: неделание, отставка, с сохранением по-русски «пенсии и мундира». Под этим требованием слышится только безграничная лень, безграничное вековое отлынивание от работы, эпикурейская и фарисейская критика человека и людей, которые сами не способны двинуть пальцем. Все-таки при всех ошибках, при всех недостаточках, правительство у нас встает «с зорькой», тогда как общество, и либеральное, и консервативное, «валяется в кровати до 12 дня»...

И право же не ему и не такому умничать над «правительством»...

Прелестна в книге и общая характеристика Герцена, характеристика способностей и ума его, — самой души. Герцен с необозримыми «сочинениями» своими вообще напоминает Чацкого с его «речами» из «Горя от ума»; а о Чацком мы не должны забыть дальновидного словца Пушкина, что он в сущности «не умен». Герцен сверкает остротой и талантом на каждой своей странице... Все страницы прелестны, но именно как страницы. Как кусочки, как слова, как фразы. Opera omnia [Все написанное; полное собрание сочинений (лат.)] его решительно вызывает в памяти слова Пушкина о Чацком, и о самой личности его приговор гораздо более скорбен, чем о его блестящих книгах. Так блестит красавица, входя на бал; но мамаша, оставшаяся дома, одна знает в грустной душе своей, что на ее дочери надеты стразы и нет ни одного настоящего камня.

«Отношения с Тургеневым, — говорит проф. Ив. Иванов, — бросают едва ли не самый яркий свет на личность Герцена. Какая беспомощность мысли в усилиях доказать мессианское значение русского народного быта! Сколько житейского неведения и книжного простодушия в увенчивании крестьянской земельной общины и русской рабочей артели как высшего предела социальных исканий человечества! Какая немощь воли, ослепление ума и опять все то же неведение и непонимание жизненной и исторической правды — в ретивом усердии за Польшу! И сколько, наконец, легкомысленной привередливости (вот словцо! — В.Р.), и как мало достоинства и мужества в идейной борьбе даже с испытанным другом и добродушнейшим противником (с Тургеневым)! В основе отнюдь не прирожденная злобность, не нравственная и умственная ограниченность, — а барственно-артистическая самовлюбленность блестящего изобретателя картин, фраз и тешащих воображение явлений прошлого и настоящего, неизлечимая избалованность «русского гения», самоусладительная безудержность широкой — точнее, широко распустившейся — натуры, с молодых лет огражденной счастливым положением от необходимости суровую правду жизни добывать личными усилиями, — вдумчивую, ответственную мысль воспитывать положительной и упорной умственной работой. Никто больше Герцена не любил говорить о своих страданиях и опытах, — и никто меньше его не понимал даже отвлеченно сущности их (вот! вот! — В.Р.), пока не пришли разочарования и марево самообманов не рассеялось пред подлинной правдой. Но поздно было доучиваться и преобразоваться, оставался «скрежет зубовный» позднего раскаяния, без надежд впереди, сколько бы ни восклицал разбитый человек: «Баста ошибаться» — польский вопрос, раскольники и микронигилисты проучили» (стр. 625).

Нужно было много мужества, чтобы написать такую страницу о кумире, перед которым толпа молившихся и молящихся еще не разошлась. Герцен—вековой кумир, вековой соблазн. Да и как не соблазниться: он так красив. Взяв «все вообще», нельзя назвать другое имя в русской литературе ХГХ века, которое бы так разукрасилось, прожило такую красивую жизнь и, нельзя отрицать, оставило если не истинно прекрасные, то истинно изящные создания. Но... хороша постройка, а плох жилец, красив дом, да не красив в нем «домовой». Все рушится около эгоизма. Кажется, П.П. Перцов назвал его, по поводу недавнего юбилея, «первым русским гражданином». Так-то так, но гражданин он был не очень хороший; или, точнее и вернее, Россия нуждается пока в гражданине-солдате и в гражданине-мужике, чтобы защищаться и кормиться. В Герцене ничего решительно не было «от мужика» и ничего решительно не было «от солдата». От их стихий, от их духа. Поэтому самое «гражданство» его, действительно первое в нашей истории, вышло как-то бессодержательно, вышло фразисто. Вздыхаем в гражданине по солдате, вздыхаем в гражданине по мужике до сих пор. А ведь важно, чтобы во всяком деле и во всякой линии движения удался «первый». Не удастся он, пожалуй, не удадутся и средние, и последний. Личные недостатки Герцена решительно сыграли роковую роль в нашей общественности. Все ведь «по примеру его» пошли и отчасти еще идут. И вот последствие, что «по примеру»: у всех как-то отсутствует служилый и смиренный идеал. Все представляется так, что Россия должна им почему-то служить, своим «гражданам» и «оппозиционерам», — лечь им под ножки, а они «ходили» бы по России, вольно и вольготно; не то по-монгольски, не то по-французски. Мало Москвы во всех; мало служилого, рабочего начала. Много гульбы. Шепнем потихоньку — бульвара; и только про себя подумаем — кабачка. Вот где, в какой точке, погибли наши Родичевы, Ковалевские, Милюковы, — «люди не без таланта». Вот где сложилась судьба наших Г. Дум... Русь серее этого. Но она и мудрее этого. Работа вообще добродетельнее гульбы — на это надо всем оглянуться.


Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 2 мая. № 13698.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.


На главную

Произведения В.В. Розанова

Монастыри и храмы Северо-запада