В.В. Розанов
Излюбленные дела и принцип одушевления

Я думаю, всякому приятно видеть одушевленное лицо, слышать одушевленную речь. Такое удовольствие я испытал, встретившись вчера с одним из южнорусских земцев. Шла речь о темах далеко не местных, даже не специально русских, и почти только из вежливости я спросил местного дельца об их губернских делах. Сейчас же он заговорил о постановке народных училищ, снабжении их крошечными дешевенькими коллекциями, о введении преподавания будущим сельским учителям естествознания и элементарной физики, дабы они могли хоть кое-что из сведений о природе передать крестьянским ребятишкам, и, наконец, об учреждении при губернской управе музея наглядных пособий для преподавания, изготовляемых на месте местными мастеровыми, не прибегая к выписке из столиц.

И слушая эту одушевленную речь, я вспоминал упреки, особенно частые в одной здешней газете, по адресу земств: «Зачем они берутся не за свое дело, за образование, и не исполняют своего главного дела — чинить мосты и исправлять дороги». Никогда я не умел на это ясно ответить, хотя мне и хотелось как-нибудь заступиться за земство. «В самом деле мосты и дороги очень важны. И что же ребят учить грамоте, когда батькам этих ребят невозможно, не сломав колеса, проехать по дороге?», — думал я.

Но вчера, слушая земца, я окончательно и сам одушевился и захотел его упорно, во что бы то ни стало защитить. Земец этот был не из худощавых, лихорадящих энтузиастов, которого хватит на год работы, а человек плотный, молчаливый, деловитый, которого хватит скорее на век работы. И вот, однако, его речь и лицо, как у тургеневского Рудина! Постойте, постойте с вашими дорогами! — мысленно стал я бороться с критиками земства. — Прежде всего, если бы колесо ломалось у мужицкой телеги, то убыток тут и неудобство так явны, а сам мужик до того не предубежден в пользу образования, что он очевиднейшим образом потребовал бы прежде дороги и потом школы и не только потребовал бы, а и добился бы, подняв историю из-за дорог в земстве, у губернатора и, наконец, в Петербурге, куда он весьма умеет посылать ходоков... С дорогами дело что-то не так и, может быть, дороги у нас той умеренной степени совершенства, при которых от них колеса телеги не ломаются, а, напр., ломаются рессоры собственного экипажа. Но в таком случае очень трудно доказать, чтобы шоссе и вообще бархатистость дорог лежали на обязанностях деревни, уезда или губернии, а не на обязанности специальных ездоков в собственных экипажах. Совершенно очевидно, что мужики имеют достаточные для них дороги, неудобные, тряские, но, однако же не ломкие, дороги, так сказать, по шаблону третьего и даже четвертого класса, а не по шаблону первого класса. Но это — соображение, которое, может быть, подтвердят местные наблюдатели.

Переходя от него к очевидности, я спрошу всех публицистов, ратующих против излишнего, на их взгляд, усердия земств к народной медицине и народному образованию.

А во что оценить, однако, что этот энтузиазм есть, и что открываются у нас школы и учреждаются приемные покои и амбулатории не по тому одному, что они вошли в рубрику параграфов Земского положения, а потому, что есть к ним самобытное, свое и местное расположение земской души? Ибо если уж есть душа в литературе и у литератора, конечно, она есть у земства и земца. Пожалуй, вы погасите эту любовь или не дадите ей развиться, придумав такое-то предельное земское обложение и еще понизив его до желаемой вами, в сущности, совершенно произвольной нормы. Но зажжете ли вы на месте угасшего энтузиазма другой, нам желательный, напр., дорожный или скорее рессорный?

Сомнительно. Душа угаснет в одном уголке и не загорится в другом, а останется мертва. Энтузиазм души — редкое явление, и возгорающееся гораздо труднее, чем всяческое составление параграфов в каком угодно Положении. Энтузиазм души общественной, а не личной, горит долго: вот в отношении к школе и больнице она горит у земства уже более тридцати лет сплошным огнем. Сколько за это время министров переменилось и министерских программ, а земство стоит все на одном, не меняя флага, не перевертываясь то направо, то налево, как флюгер. Поверьте, эта постоянная и настойчивая энергия — не литературная и не петербургская струя в земстве; скорее, в Петербург и в литературу эта струя внесена с полей и из деревень наших губерний. Это — туземная, внутренняя русская работа. Но я вновь возвращаюсь к энтузиазму, которым на меня повеяло от южного земца. Он дойдет и до дорог и тогда сделает отличные дороги, настоящие, европейские. Но дайте ему самому дойти до этого путем медленного самовозгорания, путем усиления его пламени, а не посылайте его как мальчика в магазине то туда, то сюда. Россия — не пожар, земство — не пожарные, а консервативные публицисты — не брандмейстеры. Всякое солидное дело медленно делается, и не один человек в мире не скажет, чтобы русское земство делало медицинское и учебное дело не солидно. А мотив этого дела — почти физиологический. Видеть больного, которому не к кому обратиться за помощью, прямо страшно! Местные русские люди, видевшие и до 1864 года таких беспомощных больных по деревням, как только превратились в «земцев», первым делом и подумали о докторе. И эта дума их была добрая, исходившая не из «новых веяний», а из старого слова о помощи «болящему» впереди всяческих других дел. Уж что об этом и говорит, когда сам Спаситель в такие самонужнейшие дни для проповеди, как краткие дни его служения на земле, превратился в целителя физиологических язв и немощей! Врачебная помощь есть первая евангельская деятельность, и завись это от меня, я знаменитых врачей наделил бы специальными религиозными наградами совершенно наряду с знаменитыми проповедниками-теологами. Теперь возьмем второго конька земства — школу. Если в деле больницы земство является сострадальцем, то оживление школьного дела и преданность ему земцев явно вытекают из присущего вообще всякому человеку нежного дружелюбия к детскому возрасту, из симпатии к первому расцвету ума и сердца отроческих, к психологии вместе и живой и чистой. Я и прежде, живя внутри России, наблюдал, с какою особенною любовью и чиновные и земские люди, и дворяне рассказывают о своих посещениях сельских школ, о присутствовании на экзаменах и проч. Явно, что эта область есть менее труд и более поэзия земского дела. А иногда на поэзию мы тратим более, чем даже на нужное. А что тут тоже бьется высоко человеческая струя в земстве без всякого решительно либерального навевания со стороны, то это видно из только что появившегося в газетах рассказа об одном добром русском исправнике, а затем — полициймейстере. Уж кажется это должность не либеральная, и если исправник и полициймейстер делает то же, что и земство, то явно — земство делает свое дело не по либерализму, а по живому движению сердца. Недавно умерший г. Я. Яковлев, — рассказывает «Нижегородский Листок», — будучи уездным исправником и затем нижегородским полициймейстером, все время до 1901 г. состоял почетным блюстителем Борисовского мужского министерского училища. Состоя исправником, он часто посещал школу, каждый раз расспрашивал учителей о нуждах училища, беседовал с детьми и наделял их книжками или лакомствами. Кроме обязательного попечительского взноса, он много жертвовал на нужды училища: на его средства была устроена приличная библиотека и ежегодно устраивалась елка. Будучи полициймейстером (т. е. в губернском городе), он школы (уездной) не посещал, но жертвовал еще больше, и никогда учитель, по приезде в Нижний, не уходил от попечителя с пустыми руками. Беседуя с учителем, он часто говаривал: «Вот возьмите это детям: я просто неравнодушен к ним». К учителям он относился с любовью и не раз оказывал им нравственную и материальную поддержку. В 1899 году на его средства был устроен Пушкинский праздник. Когда при школе была устроена народная библиотека, он пожертвовал в нее свои книги и журналы. За свое заботливое отношение к опекаемой школе он неоднократно получал награды от министерства народного просвещения и попечителя округа. А после Пушкинского праздника дети-ученики послали ему свою благодарность за его заботливое к ним отношение.

«Я к детям не равнодушен», — вот и все. Вот и все мотивы и обстановка дела. Самое общение с учениками и простое доставление им удовольствия дают столько удовольствия самому дающему, что дело не задерживается, а бежит вперед из развивающихся внутри его побуждений. Тут не надо ни голоса, ни поощрения, ни наград, ни наказаний со стороны. Это вполне органическое дело, так сказать, готовящееся из собственных соков. К великому несчастию, наша крупная школа не сумела пойти по этому органическому пути и застряла между наградою и наказанием, из которых последнего не боятся, а над первым смеются. Но народная наша школа поставлена отлично: стоит она на любви. И это такая у нас редкость, что ради Бога не помешайте ей жить и двигаться по собственным законам жизни, склоняя к себе любовь и дворянина, и земца, и исправника, и чиновника, и мужиков и журналистов. Кого так много любят, тот вырастет высоко.

Кстати, я знаю сельских учителей и учительниц, давно порвавших с учительством (например, через замужество или через переход на другие службы) и которые продолжают состоять членами какой-нибудь крошечной местной кассы учителей и учительниц. Годы учительства ими хранятся в памяти, как некоторый палладиум. Все это недаром. Все это чего-нибудь стоит. Всего этого никак нельзя зажечь со стороны.

Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 16 февр. № 9323.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.