| ||
|
I Имя г. В. Стасова будет вспоминаться долго после того, как будут забыты имена его литературных противников; не будет припоминаться какая-нибудь его мысль, его взгляд на этот или иной вопрос, вообще — его "умственное наследие"; всё это будет забыто, пренебрежено, как уже забыто почти даже и теперь. Но его фигура, его зычный голос, его постоянная воспаленность тем или иным вопросом — всё это гораздо замечательнее его "мыслей", всё это стало уже теперь как-то монументально, памятно, незабываемо, даже национально. Что именно сказал г. Стасов о живописи? о музыке и музыкантах? о Даргомыжском и Репине? — на что нам знать это: наверное, он сказал что-нибудь несообразное с действительностью. Но вот, если когда-нибудь кто-нибудь о каком-либо вопросе, предмете, кружке людей, вновь нарождающемся явлении, но непременно — явлении добром, хорошем, вдруг закричит нелепо и бурно, требуя всеобщего внимания и не будучи в состоянии объяснить, почему "внимания",- невольно припомнят все фигуру нашего маститого современника и скажут: "Э, да это опять, как Стасов!" И в припоминании не будет ничего желчного; скорее, напротив — нечто светлое, доброе. Стасов — это первобытная, некультивированная Русь; Русь еще былин, еще до Владимира, до всякого просвещения: обильная, обширная, но "неустроенная"; "порядка нет", но ширь во все стороны необъятная. Мы говорим о внутреннем логическом порядке, о художественном устрояющем вкусе, которого так явно недостает нашему писателю и без которого его обширные знания, ученость, начитанность, даже любовь и старательность, только — Обширный храм без божества. Г-н Стасов с "былинной" первобытностью не понял все неудобности Для него писать биографию родной сестры; писать в том тоне, как это мы читаем на страницах "Книжек Недели" (за лето 1896 г.); наконец, говоря о движении, в котором его сестра участвовала и даже отчасти им руководила, — он явно не может и даже не догадывается, что нужно сказать о нем сколько-нибудь определенное, ценное или новое слово. Это как летописец-монах: "Было — и, стало быть, достопамятно"; было женское движение, в нем принимала участие его сестра, и вот еще не успело остыть ее тело, как хлопотливый брат уже обмакивает перо в чернильницу и излагает в хронологическом порядке события, в которых или около которых плыла "замечательная женщина". Но и здесь он совершает бестактность, точнее, обнаруживает ясное непонимание нужного для истории: сестра его, очевидно, оставила автобиографические записки о себе, об этом можно судить по обильным выдержкам, приводимым в кавычках "братом". Записки эти представляют неоценимый материал для изучения 60-х годов нашей жизни, по своему колориту, множеству упоминаемых лиц, по характерности описываемых событий; их буквально воспроизвести было бы важно, но "брат" прячет записки в стол, воспользовавшись лишь фактическим материалом, в них заключенным. Он пишет панегирик сестре и всему движению; он наполняет его восклицаниями, характеристиками, "своими мнениями" и вообще тем, что не нужно, давая очень мало из того, что истинно нужно. Он, например, пишет: "Итак, русские женщины не уныли (в декабре 1868 г.). Невзирая на все самые тяжкие, удручающие обстоятельства, среди которых не оставалось уже, казалось бы, ни одной голубой полоски голубого неба с солнцем и не было уже ни единого самого маленького луча свега надежды для их дорогого дела, они всё-таки не утратили веру в него и с непобедимым фанатизмом продолжали идти напролом. Но откуда бралась у них эта сила, это убеждение, эта непреклонность, эта непоколебимая уверенность в победе когда-то, впоследствии? Ведь, в самом деле, те, которые им тогда противились, разве они не были тысячу раз правы во многом, в самом существенном? Разве их предприятие могло двинуться с места со всего 6000 р. в кармане (предполагаемая плата за слушание лекций с курсисток), да еще и те 6000 словно еще журавль в небе? Разве сопротивлявшиеся их делу не истинную правду говорили, что всё у них, тут, у петербургских женщин, шатко, вилами на воде писано, не содержит ни малейшей прочности, что так дела нельзя вести и солидному человеку, или управлению нельзя пускаться на такие химеры (Министерство народного просвещения отказывалось утвердить положение о курсах, ссылаясь на необеспеченность их материальной стороны и само отказываясь дать таковое обеспечение). Они были правы; но кроме правоты математической, той, которая сию минуту существует, есть еще другая правота, та, которую не видать, но которая всё-таки есть, которую иные глаза еще не нащупывают, но чувствуют впереди и на которую все лучшие люди уповают как на гранитные и порфировые стены. И эта правота несокрушима. Так было и на нынешний раз, в деле русских женщин..." ("Кн. Недели", июль, с. 194-195). Все это, может быть, мило, но совершенно никому не нужно. II Очевидно, в сестре его, которую "брат" сделал невольно предметом литературного обсуждения, было много "стасовского": это имя решительно напрашивается стать нарицательным. Невозможно без самого живого сочувствия, без истинной теплоты читать извлечений из ее "Записок"; очевидно -это была душа кристальной чистоты; и совершенно очевидно, что как "брат" вовсе не дает ясного отчета себе в смысле и назначении им написанного, так и она никогда не задавалась вопросом о смысле и назначении движения, в котором участвовала и напрягала все силы, чтобы его подтолкнуть вперед. Еще замечательнее и даже поразительнее, что об этом не спрашивает и сам г. Стасов. Все время, пока пробегаешь "Записки" и переплетающий их панегирик, спрашиваешь себя: да что именно хотели узнать эти женщины на курсах? каким вопросом, какой областью знаний была заинтересована которая-нибудь из них? Почему для курсов необходимы 4 факультета, а не один с выбором интереснейших общеобразовательных наук? Вообще наука есть непременно наука о чем-нибудь, и какой-нибудь вопрос, интерес, заботу, недоумение нужно держать в уме, подходя к науке и требуя, чтобы она начала говорить перед тобой. Этого-то именно: вопроса, интереса, умственной возбужденности — не только ни у кого не было, но даже и позднему биографу "движения" необходимость его, как предваряющего условия, вовсе не приходит на ум. "Закипела работа, тотчас был сделан проект и смета всего хозяйства. По делу квартиры нам очень помогал Собольщиков. Надо было устраивать освещение — в верхнем этаже был газ, внизу его не было, а он был необходим для занятий, да и для освещения аудиторий... Потом надобна была мебель: все заказывается, и тут нам много помогал мой брат Николай, он рекомендовал нам дешевого столяра. Делаем объявления во всех газетах (да о чем?), печатаем билеты, и в одну неделю они все расхватаны. Поступает 767 женщин, и это нам дает разом изрядную сумму. Мы оживаем. В три недели все готово" (ib., с. 206-207). Несколько ранее, в более минорном тоне: "М.В. Трубникова ходила иной раз как в воду опущенная, но Н.В. Стасова, душа всего дела и всем сердцем ему отдавшаяся, не унывала. Она работала больше всех, и всё сосредоточивалось на ней. К ней все обращались, к ней всё стекалось, и всё сглаживая, никого не оскорбляя, она шла неуклонно к цели, глубоко веруя, что цель будет достигнута. Не раз говорила она: "Как вспомню, что всё это делается на наших глазах, что совершается такой важный шаг и что, может быть, тысячи будут потом пользоваться тем, над чем мы теперь трудимся, — тогда мне никаких трудов не жаль! А я,- прибавляла она тихим голосом, — знаю, что положила на это дело немало своего труда. И так мне приятно об этом думать!" (ibid., с. 202). "Солодовникова, услыхав это, сочла себя обиженной и тотчас же сложила с себя звание депутатки, и оказалась, таким образом, вне движения" (с. 203). "Внутренние смуты шли своим чередом, и две партии стояли друг против друга: "Нигилистки нам все испортят", — говорили аристократки; "Не нужно нам филантропок и покровительниц", — кричали нигилистки" (ibid.). Но вот страдания кончились, распри утихли, хлопоты увенчались успехом, и 20 января 1870 года курсы торжественно открылись первой лекцией. Н.В. Стасова была дежурной. "Никогда я не видела ее в таком беспокойстве, — пишет одна очевидица, — она беспрестанно менялась в лице и выражала опасение, что публики не будет, и тогда всё затеянное дело, а с ним и вопрос о высшем женском образовании будет проигран, и надолго. Но это опасение оказалось напрасным: к назначенному часу нахлынула толпа, и аудитория была переполнена, к великой радости Н.В., лицо которой сияло от удовольствия". И далее потом, как и ранее, идут аудиенции у министров: Толстого, Милютина, Тимашева, хлопоты у президента Академии наук Литке; "великая княгиня Елена Павловна присылает фрейлину свою, баронессу Раден. ко мне, чтобы сказать, что "tous les rayons de sa bibiiotheque sont a notre disposition" [все полки ее библиотеки в нашем распоряжении (фр.)] (c. 200). "Ап. П. Философова, при встречах в свете с гр. Д.А. Толстым, постоянно напоминала ему о нашем деле, и даже раз, на балу во дворце, любезно и мило пристала к министру со словами: когда же ответ? (на поданную докладную записку). Ответ и правда прямо пришел на ее имя" (с. 192). И вот, среди долгих страниц, хлопотами наполненных, где мы видим множество лиц, в самых различных положениях, на извозчиках, у директоров гимназий, во время переездки "со всем нашим скарбом скелетов, кое-каких инструментов, физического и химического кабинетов" (с. 213), мы не наблюдаем лишь одного: уединенной комнаты, тускло догорающей свечи и беззаветно забывшейся над книгой женщины. Именно этого sacrum sanctum, ума взволнованного и устремленного, ума спрашивающегося, допытывающегося, не хотящего отстать, пока не дан ответ, — мы и не находим во всех курсах, о нем нет ни одного свидетельства; и между тем внимательный учитель находит это в каждой захолустной гимназии, хотя бы у 2-3 мальчиков, возраста 15-18 лет. III Высшие женские курсы поэтому были и остаются вовсе не проявлением умственного, теоретического интереса женщин. Его не было в то время, и его нет теперь. Удивительно, как никем не было замечено, что в эти столь, по-видимому, грубые анти-"женственные" 60-70-е гг. в действительности идеал женщины не только был сохранен, но выразился с редко достигаемой полнотой, в чертах ярких и, по условиям времени, поразительных. Быть любимой, осуществлять с глубокой преданностью чужой идеал, с самоотвержением становиться тем, чего от нее ожидают,- это всегда и в шестидесятые, и семидесятые годы было природой женщины. Из мимолетных выдержек, приведенных выше, уже видно, до чего всё общество принимало участие в "Движении" женщин к образованию; в "Записках Н.В. Стасовой" это еще гораздо виднее. Вот, между прочим, часть письма Д.С. Милля от 18 декабря 1868 года, с которым этот философ обратился к петербургским женщинам: "С чувством удовольствия, смешанного с удивлением, узнал я, что в России нашлись просвещенные и мужественные женщины, возбудившие вопрос об участии своего пола в разнообразных отраслях высшего образования — исторического, филологического и научного, считая в том числе и занятие практической медициной,- для того, чтобы расположить в пользу высшего женского образования выдающиеся силы ученого мира. То, чего с постоянно возрастающей настойчивостью безуспешно требовали для себя образованнейшие нации других стран Европы, благодаря вам, милостивые государыни, Россия может получить раньше других. Это еще раз докажет, что нации сравнительно поздней цивилизации воспринимают иногда великие идеи прогресса прежде наций ранней цивилизации" (ibid., с. 195-196). Профессора Бекетов (ботаник), Кесслер, Наранович ездили с "депутатками", призывали их к себе, хлопотали о помещении для "курсов"; графы Михаил и Николай Ростовцевы, князь Голицын, братья Ольхины насильно забирают из всех трех театров — Михайловского, Мариинского и Александрийского — артистов с репетиций и отвозят в устроенный Стасовой, Философовой и Трубниковой концерт; граф Литке выхлопатывает, что переводы "учащихся" женщин рекомендуются во все заведения в качестве наградных книг; профессор химии Н.П. Федоров — полковник артиллерии при Михайловской академии — "проводил с ученицами по целым дням и сердился, если они рано уходили" (с. 200); на смешанных лекциях, для слушателей и слушательниц, которые были открыты с разрешения министра народного просвещения, "профессора игнорировали навязанных им мужчин, они всецело относились только к женской аудитории и, терпя тех как необходимое зло, на демонстративных лекциях обращались исключительно к женщинам" (с. 212). С тем отсутствием грубого, упорного, что всегда ее отличало, женщина 60-70-х годов вступала в эту влекущую, обаятельную атмосферу, в атмосферу всеобщего к себе внимания и нового восхищения. В мужчине возник новый идеал женщины, идеал жены-"друга", матери-"ментора"; и покорно, податливо, безвольно она подчинилась этому идеалу; даже более — она ринулась радостно ему навстречу, сбрасывая с себя запястья, кольца, обстригая красоту свою — волосы, марая руки, лицо в трупной вони анатомических театров, отрицаясь даже от того, что вековечно более всего любила в себе. Всё оставила она ради "господина своего" и в этом именно оставлении безмолвно повторила слова Руфи, обращенные к Ноемини, этот как бы завет, оставленный женщиной всем женщинам: "Твой народ будет моим народом, и твоя вера — моей верой, и твой закон — моим законом". Только в том случае, если бы женщина 60-70-х годов сберегла внешнюю "женственность", сберегла ее упорно против всякого требования, как свою постоянную природу, как свое не поддающееся ничему "я", — она впала бы в мужеобразность, нарушила бы интимнейший и, собственно, даже единственный закон существа своего, стала бы груба и несимпатична. Порознь, индивидуально мы встречаем эту мужеобразность у женщин: такова была становящаяся все более известной в нашей литературе, упоминаемая и у Стасовой, Эдита Раден. Она вела многолетнюю переписку, кроме многих других замечательных "друзей", с Юр. Ф. Самариным, оспаривала его политические и церковные мнения, оспаривала с таким умом, что он находил в ней... едва не сказал "мужчину" равной силы. Ее письма и учено-административные записки (одна — о женском образовании, вызвавшая, года 4 назад, возникновение комиссии из высших государственных сановников) образцы самой превосходной прозы. Но до чего превосходнее их мемуары Н.В. Стасовой — этой женщины от ног до головы, этой навечно милой девушки. состарившейся в девушках. Когда мы видим ее то бледнеющей, то краснею щей перед первой лекцией "курсов", не понимающей вовсе, зачем эти кур сы, не догадывающейся спросить себя об этом; когда мы слышим ее испуганный шопот, что "женское образование заглохнет, и надолго, если сейчас, в это утро толпа не повалит в аудиторию",- мы восклицаем неудержимо: "Это — Ева". Это та Ева, которую мы никогда не устанем любить, которая ввела нас в бесчисленные хлопоты в истории, и мы все ей и таким простим, потому что она согрела нас поэзией, искренностью, какой-то особенной правдой бытия своего, столь непохожей на правду нашего бытия. IV Один эпизод в истории возникновения курсов ярко показывает, до чего, собственно, учение, любознательность не только были побочны среди мотивов их основания, но и вовсе не играли в нем никакой роли. Дело в том, что все высшие курсы вдруг были открыты, но "не нами"; однако пусть рассказывает хлопотунья: "В начале 1869 года М.В. Трубникова (одна из ревностнейших участниц) заболела и уехала за границу. Собрания продолжались у меня, и Солодовникова (ранее арестованная по подозрению полицией и принужденная сложить с себя звание "депутатки") присутствовала тоже на них. Программа лекций была готова, даже профессора были готовы, оставалось только нанять помещение и открыть курсы, но не было главного — не было средств. Депутатка А.П. Философова предложила для этого дела свой дом. "Не нужно нам филантропок!" — было ответом на ее сердечное предложение. Но она этого ответа не слыхала; она продолжала ездить на собрания, блистая своими нарядами, звеня своим милым, молодым голоском".
Да это страница из истории о Трое; это — греческие богини, передравшиеся из-за золотого яблока "первенства"; Елены, сбежавшие от своих Менелаев. И ничего более мы здесь не имеем, ничего, кроме этой alte Geschichte [старой истории (нем.)]. V Известен суровый суд, высказанный над курсами гр. Л.Н. Толстым; не будем отрицать его проницательности, но откуда суровость? Мы уже сказали, что, как никогда, в 60-70-е годы женщина осталась женщиной, ничего не утратив в своих вековечных чертах, не выйдя из-под своего закона. Итак, не отвергая, что за многолетнюю пору существования "курсов" были здесь "падения"; что курсы всегда ютились около мужского университета и вне университетского города их невозможно было бы собрать, мы спросим: что же имеем мы здесь осудить? Это есть вечная природа женщины не только быть покорной "господину" своему, но и покорно становиться, во благовремении, матерью. Что она скрывала это влечение свое? закрывала его придуманным интересом к науке? Но она только не была в этом бесстыдна и хоронила глубоко важнейший свой инстинкт, таилась в правде своей природы, как это делала все тысячелетия бытия своего. Мы указали на ее преданность, отрешение от своего "я"; отметили несравненную поэзию, какой она нас согревает. Собственно, именно женщина есть символ единства рода человеческого, его связности. Не имея своего "я", она входит цементирующей связью между всеми человеческими "я", и вот почему "любовь" есть признанная сила, красота и право женщины. И всякой женщине доступная форма этой связи есть обыкновенная, не героическая, но самая важная для человечества плотская любовь. От Навзикаи и Ревекки до героинь наших дней мы наблюдаем, как, подходя к возрасту, девушка ослабевает в связях своих с родной семьей, ослабевает именно на эти 14—18-26 лет, чтобы, если не удалось замужество, стать снова прочной в прежнем роде; но в эти годы она становится нервна, нетерпелива, холодна и безучастна к дому. Нужда, хлопоты, даже болезнь матери, отца ее как-то поверхностно трогают; она торопливо отдает требуемую от нее заботу старому гнезду, вынося главную свою заботу за порог дома. Мимолетная встреча, самый незначительный разговор оставляют в ней впечатление, какого не в силах произвести самые неистовые крики матери и суровые замечания отца; она глуха здесь, дома, и вся настораживается наружу. Но вот закон природы совершен; о, как тепло становится ей матернее гнездо! как теперь, сама готовящаяся стать матерью, она внимательна к своей матери, к усталости и болезни отца! Но она не одна в семье своей: как цементирующая глина, она слила в себе два рода, сливает залоги будущего с хладеющими останками прошлого. Замечательно очень, что в нормальном укладе жизни не столько жена переходит в род мужа, сколько муж вступает в род жены. У древних евреев, которые возвели брак в апофеозу, по обычаю и закону, именно муж проводил первый год в доме тестя, избавленный от всякого труда, от неволи идти на войну, если таковая случалась. Слабая тень этого сохраняется и доныне: жена теряет родовое имя свое, но именно муж после брака ослабевает в связях к прежнему своему роду и прилепляется к новому ("женится — переменится", не только в характере своем, но и в связях ко всем прежним родственникам). Но мы не будем следить за этими тонкими трансформациями чувств. Мы не имели в виду иных целей, говоря о них, как чтобы выяснить, до какой степени естественно, справедливо и вечно то, что всюду, где появляется женщина, она появляется как "любящая"; не как "учащаяся", исправно пишущая "рефераты"; не как "гражданка" и прочее — но, под всем этим затаиваясь, всегда и только как любящая. VI "Однако", — скажут, — она любила без благословения"... Но здесь есть жертва, и мы спрашиваем — где виновные? Пусть укажет кто-нибудь за все годы существования "курсов" хотя бы одну только девушку, которая отвергла бы честным образом ей предложенный брак. Такой нет. Девушка не бежала благословений; но когда она любила неудержимо, в силу природы своей, никто ей не дал благословения. Мы подходим к существу "женского вопроса"; этот вопрос есть — напрасно закрывать на это глаза, но он есть вовсе не в том смысле, как это предполагает г. Стасов и его бедная, исхлопотавшаяся сестра. Учение, наука — это есть потребность мужского инстинкта. Я уже сказал, что всякий зоркий учитель в самой захолустной гимназии подсмотрит 2-3 мальчиков, неудержимо жадных к научению, сосущих жадно книгу, как воду сосет губка: это — природа; и не было этой природы на всех "курсах", ее не видно во всех воспоминаниях г-жи Стасовой. В 60-70-х годах мужчина отдал женщине свое право; и она была так робка, так застенчива, так, может быть, запугана уже "вековым рабством", что не осмелилась выговорить простое: "Это — не мое право", — т.е. поправить, указать, внушить слепому и холодному распорядителю своей судьбы, спросив у него о своем праве. Это право — в дар за любовь свою получить мужественного и сильного покровителя, опереться на его честное и великодушное сердце, иметь, как возврат своей потерянной чистоты, его хоть относительную чистоту — об этом праве женщины не было вопроса в 60-70-е годы. Она не смела его спросить; мужчина не умел о нем догадаться. Мы заметили, что в эти годы женщина глубочайшим и страстным, в условиях времени, образом сохранила коренные черты своей природы; но замечательно, что коренных черт своей природы не сохранил мужчина. Он разучился быть покровителем и вождем; он, до известной степени, потерял инстинкт правильной к женщине любви. Ни в какое время нашей общественности мы не наблюдаем такого множества женственных характеров среди мужчин, такого обилия среди них женоподобного сложения. В этом отношении нет ничего любопытнее подробных данных из биографий корифеев движения той эпохи: Добролюбова, Писарева, Шелгунова и, вероятно, еще многих других. Кумиры своего времени, они не были кумирами близстоявших женщин. Писарев беспомощно томился около своей двоюродной сестры; Добролюбов завидовал вниманию, которое на его глазах отдавала перед ним любимая, прекрасная, молодая девушка ничтожному армейскому офицеру, едва знавшему, что есть писатель Тургенев; и, увы, не более счастлив, едва ли не менее счастлив был Шелгунов. Решительно, женщины ничего не чувствовали к ним, т.е. они не чувствовали того неудержимого влечения, которое покоряет женщину инстинктами и чертами сильно выраженной мужской природы. В то же время этих именно людей мы наблюдаем величайшими хлопотунами около "женского вопроса". Добролюбов, в незабываемых до сих пор разборах, освещает и возводит к апофеозу образы Катерины ("Гроза") и Елены ("Накануне"); Писарев пишет "О женских типах в романах Гончарова, Тургенева и Писемского"; еще гораздо более хлопочет Шелгунов. Женственное неудержимо влечет их; гораздо более, чем "бестия Кавур" (какое характерно женское выражение!). Но это женственное они понимают под углом той аномалии, которой были носителями. Они всегда дальше были от того, чтобы почувствовать себя в отношении к женщине покровителем, властелином, вообще мужем: скорее всего они сами становились в отношении к ним "товарками", в положение подчиненности и с восхищением смотрели на мужественные дела подруг. Вот история возникновения нового и странного идеала женщины. С присущим ей недостатком рефлексии, женщина не поняла аномалии, лежавшей в основе всего этого, — она покорно, без рассуждений, приняла новое требование. Она взялась за книгу, потянулась к скальпелю, и вот — движение, внешнюю историю которого рассказала Н.В. Стасова. Ее и всех милых девушек того времени, так часто не понятых, мы назвали чистыми Евами; но вот ее брат — разве это не евангельская Марфа? Он так хлопочет, он вечно хлопочет около не своего: удивительно — нет мысли, идеи, замечательного произведения собственно стасовских, но стасовские крики мы слышим около всего. Такая непродуктивность, слабость своего "я", такая бескорыстная преданность чужому предприятию, заботе, интересу, разве это не синтез характерно женственных черт, выродившихся в мужчине? И вот эти Марфы наполнили и наполняют еще атмосферу нашей общественной жизни столькими криками и столькими беспредметными хлопотами. Впервые опубликовано: Новое время. 1896. 9 авг. № 7345 под заглавием: "Над. В. Стасова и основание "Высших Женских курсов" в Петербурге".
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|