| ||
|
С волнением и мысленной благодарностью прочел я письмо К. Толстого: «Кто должен бороться с деревенскими невзгодами?». Давно пора это сказать! Мы все строим воздушные замки сложной конструкции, когда очень хорошо известно «строителям» их, что нет в населении средств на возведение даже и простой избы. В силу отвлеченности нашего школьного образования, да и отвлеченного характера послешкольного чтения книг, каждый интеллигент у нас являет собою теоретизирующего чиновника, пишущего проекты «спасения» России. Не могу забыть, как одному такому «спасателю», подавшему «записку» министру, последний ответил следующим образом: он молча подвел его к шкафу с кипами бумаг, шкафу — сверху донизу уложенному тетрадочками: — Вот сколько, видите — это все такие же записки о «спасении» России, какую вы подаете. «Спасатель» мой жаловался очень язвительно на министра; но, признаюсь, я был согласен с министром. Не спорю, что и «министерские проекты» спасания России (а ведь их тоже есть довольно) едва ли выше частных, и, может быть, их тоже следовало бы запереть на ключ, а ключ, пожалуй, бросить в Финский залив. «От добра добра не ищут». Мы только обессилим себя, ища еще новых организаций самопомощи, кроме установленной, привычной, действующей — земской. Новое созданное будет слабо, бедно средствами, неумело, неопытно, а в то же время мы кое-чего не додадим земству. Нет, не делиться теперь надо, а соединяться; не дробить силы, а концентрировать их. Самый святой теперь человек на Руси — который живет в уезде. Да их и множество таких. Столица ныне мало притягивает: театр плох, журналистика вяла, балы так себе. И я еще не видал человека, который с тоской уезжал бы из Петербурга в провинцию. Едут весьма охотно. Теперь в провинции почти интереснее, чем в столице. Везде есть работа, сейчас необходимая, воочию полезная. А человеку наших дней работать хочется: это несомненно. Провинция очень поумнела лет за 40, даже за 30-20 последних лет. Наконец она стала образованною, совершенно в уровень с Петербургом. Ни Островский, ни Щедрин теперь не нашли бы для себя сюжетов, т.е. не нашли бы массового, материкового сюжета: единицы для их кисти, разумеется, нашлись бы и никогда они не исчезнут, как и «Соловей-Разбойник» не исчез с земли Русской, хотя Брынских лесов давно нет. Я говорю, провинцию поднялась духовно, и почти вся доля благодарности за это должна быть воздана земству. Не прямым учением, но косвенно, своею работою, своим оттягиванием умных сил от столицы к провинции, и привлечением на «службу» этих умных сил — оно создало весь теперешний дух провинции, дух не низкий, не пошлый, не необразованный. Не нужно «земство» ограничивать только «составом гласных» земских; земство есть форма, а внутри его — дух, и вот этим «земским духом» объемлется неизмеримо большее число людей, чем маленькие местные составы гласных. И нет ныне местечка на Руси, как справедливо пишет г. К. Толстой, где не трудился бы в этом «земском духе» помещик, священник, врач, помещица. Крестьяне нигде не оставлены без призора... в смысле «pia desideria» [Благое пожелание (лат.)]. Но средств нет! Помочь нечем! И экономический, денежный, хлебный, хозяйственный вопрос есть, конечно, теперь самый главный. Чиновник и инженер все деньги съели. Еще с 70-х годов прошлого века говорили, что железнодорожное хозяйство должно расти лишь пропорционально земскому, земледельческому, почвенному. Но у нас, как на грех, во главе железных и золотых дел все становились мастера, а около хлебных и почвенных дел все стояли какие-то... робкие ученики, правда, «идеальные натуры», но больше говорившие, чем делавшие. Железная и золотая Русь поднялась, ощетинилась, стала даже кичлива, не скромна; земледельческая, хлебная — завалилась. Поднялись дымовые трубы фабрик, а по земле стелется шопот: «Есть нечего! Ни хлеба, ни лошади, ни коровы!» Ищут причин «упадка центра», «сельскохозяйственного кризиса» и др. Да есть причина одна и главная; она здесь, в Петербурге. Это непропорциональность правительственной деятельности. Правительство у нас, берущее из населения полтора миллиарда рублей, до такой степени могущественно в смысле воздействия, что против «непропорциональностей» в этом воздействии решительно не в силах бороться единичный ум, единичные силы, единичные хозяйства. Мне приходилось слышать с удивлением от самых упорядоченных помещиков: «Все разорены, все бежим в чиновники; наемные руки дороги, цены на хлеб низки, и работать на земле невозможно». Кончу эту сторону темы и вернусь собственно к съедобной. Давно писалось по поводу русского экспорта масла и яиц: «Ах, если бы это съедал русский народ»; по поводу яиц даже частнее писали: «Ах, если бы яичком, а не мякинным хлебом кормилось крестьянское дитя». Эти жалобы, год назад слышавшиеся, точка в точку совпадают с сейчас несущеюся мольбою» «Много мрет крестьянских детей». Позволю себе связать с этим ту тему, которою я занимаюсь с некоторым пристрастием много лет. Когда лет тридцать назад моя покойная мать умирала, то болезнь тянулась года два. Только в конце ее, вся исхудалая, она попросила у доброго священника, ее обычно на дому исповедывавшего и причащавшего, разрешения употреблять скоромное в пост, ну, т.е. употреблять именно молоко и яйца. Конечно, священник, не сказав ни слова, разрешил. Да всякий бы разрешил. А священник и вся совокупность священников разрешила бы, разрешил бы, я думаю, и Св. Синод. Нельзя ли, ввиду жалостливой смерти детей, разрешить им до 8 лет быть «молоканами», т.е. попросту разрешить им, и только им одним, яйца и молоко, неупотребительность которых особенно в летний Петровский пост, когда и хлеб дома весь подобран, а нового еще не молотили, сказывается чрезвычайною трудностью для желудка. Помню слова одного врача, лет 15 назад услышанные: «Дивится Европа на необыкновенную выносливость русского солдата, и вообще, значит, народа русского, на его железные физические силы. Между тем объяснение этого — в пище деревенских детей: годовалые ребята сосут мякинный хлеб. Вымирает все, что просто здорово, и выносят это адское питание только дети исключительного феноменального здоровья. Тут — дарвиновский закон. Смерть недостаточно приспособленных к горьким условиям существования увеличивает жизнеспособность целого состава народа». Это, конечно, так, и русский народ в целом цветет силами. Но очень уж жаль «недостаточно приспособленных». Заметим, что у человека, и только у него, с несильным здоровьем до странности часто совпадает даровитый, даже великий дух. Вообще законы животного мира несколько иначе действуют и даже вовсе перестают действовать на самой грани этого мира, где по одну сторону — животный мир, а по другую, свободную — еще неизвестно что стоит! Молочишка детишкам и в пост я позволяю себе и потому еще попросить, что именно до 8 лет они перед причастием не исповедуются, т.е. за ними не признается личных грехов; значит, и в молоке для них греха не будет. Пост собственно выработан, как часть устава монастырской жизни, и распространился на город и семью потому, что в VI—XIII веках вся жизнь, вся цивилизация получила дух, а затем и устав для себя, монашеский. Это в последнее время было достаточно разъяснено в печати: часть целого вытеснила собою целое и стала сама целым, самодовлеющим. Мысль мою можно связать и с обществами трезвости, в которых нередко руководящую роль играют добрые священники; на тот же пост можно было бы вообще предложить перемену: отказавшись от водки — употреблять молоко; а не отказываясь от водки — отнюдь молока не употреблять. Самое развитие у нас алкоголизма нельзя не связывать со скверною народною пищею: известно, что горькие пьяницы очень мало едят, и к водке их тянет тем больше, чем они меньше и хуже едят. Значит, и обратно: дать им побольше и получше есть — может быть, поменьше будет тянуть к водке. Русскому народу все должны нести свои дары, и дары своей специальности; медик несет лечение, учитель — азбуку; духовенство, мне думается, может тоже принести яичко и молоко. Христос за такую милость не разгневается. Христос был милостив и русским детям дал бы яичко, подпустил бы к коровке. Кстати, Рождество идет, и пусть бы стояло круглый год Рождество! Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 19 декабря. № 9984.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|