В.В. Розанов
К исключению «1270»

Неожиданно ни для кого, 15 июля распоряжением министра народного просвещения исключены из петербургского женского медицинского института 1270 слушательниц, т.е. почти полный состав учащихся, и оставлены только 27 слушательниц. Из этих последних 15 нынче кончают курс и получат звание врача, двенадцать должны еще проходить курс. Из открывшихся на первом курсе 250 вакансий 150 уже замещены подачею прошений, а так как прием прошений продлен до осени, то нет сомнения, что недостающий до полноты контингент слушательниц будет заполнен к сентябрю месяцу и вообще институт, конечно, не будет пустовать. Ученье — всегда богатство, всегда преимущество, и «отказ получать его» может быть рассматриваем не иначе, как только минутное патологическое явление, и ничему серьезно не угрожает, кроме самих «отказывающихся».

История этого события такова. Как все помнят, «забастовка» учащихся, назначенная в начале этого года «коалиционным забастовочным комитетом», негласно и закулисно принявшим на себя роль распорядителя высшими учебными заведениями в России, проходила везде более или менее бурно, с битьем и оскорблениями профессоров, с химическими и другими обструкциями; но в медицинском женском институте она прошла совершенно тихо, мирно и безбурно: слушательницы как один человек перестали посещать лекции и тем «закрыли институт» фактически. Министерство потребовало, однако, продолжения чтения лекций, и профессора продолжали их читать, как и являлись всегда готовыми к производству экзаменов; но вследствие замечательной «выдержанности» забастовки никто на экзамены не являлся и никто лекций не слушал. Лекторы были «clamantes in deserto», «вопиющими в пустыне» — в буквальном значении слова. Роль их, если признать профессоров серьезными и искренними в этом чтении фиктивных лекций, была невероятно смешна и унизительна, и они целых полгода выносили этот позор и смех над собою слушательниц, этих 1270 теперь исключенных девиц. В таком случае положение их было, конечно, тяжкое. Но возможно, что чтение ими лекций было фиктивно в более интимном смысле: именно вместе с слушательницами они смеялись над министерством просвещения, требовавшим от них чтения лекций, и тем, во-первых, избежали каких бы то ни было неприятных служебных последствий для себя, а с тем вместе они были единодушны и со слушательницами, ни единым жестом одобрения не поощряя кого-либо являться в аудитории. Не про медицинский институт, но про другие бастовавшие учебные заведения рассказывали в Петербурге в эту зиму, что иной профессор, входя в аудиторию и видя перед собою небольшую кучку все-таки готовых его слушать студентов, насмешливо спрашивал: «Это, верно, академисты?» или: «Это подосланные полициею фиктивные слушатели?» — после чего студентам оставалось только конфузливо скрыться из «учебного заведения», ставшего до такой степени «политическим учреждением».

Не предрешая в ту или иную сторону фиктивного смысла чтения лекций в женском медицинском институте, мы останавливаемся только на той непререкаемой истине, что оно во всяком случае было именно фиктивным и что осмеянною в этой фикции стороною были или профессора и министерство, или министерство — одно. Насмехавшимися же были студентки-медички, и это торжество их смеха продолжалось полгода.

Тогда министерство, видя полугодовую работу высшего учебного заведения рухнувшею, объявило продолжение семестра на лето, предупредив, что если и в летние месяцы студентки не будут слушать лекций, то они будут уволены, а с тем вместе, может быть, и самый институт будет закрыт. Но патриотических чувств к своей almae matri не пробудилось у студенток: только 27 слушательниц института отозвались на это предложение и держали экзамены. 1270 слушательниц, по-видимому «отдохнувших» уже за зиму, поехали «отдыхать» и на лето.

Когда срок минул, министерство исполнило меру, о которой оно предупреждало.

Вышло событие, до крайности простое в своей истории и до крайности жгучее в своей нервности и болезненности.

В обществе, в учащемся мире, в печати все как будто забыли о создавшемся в женском медицинском институте положении и занимались Персией, Марокко и выборами в юго-западное земство, не произнося ни одного слова в сторону смягчения создавшегося острого положения в одном из самых дорогих и нужных для России учебных заведений. Конечно, если бы была тревога о судьбе учащихся, — этого молчания бы не было, как и сами учащиеся выразили бы некоторую тревогу о себе и обнаружили бы ее как-нибудь осязательно. Но этого не было. Полный квиетизм царил повсюду. И царил он оттого, что все были уверены, что против сплоченной массы учащихся министерство не решится ничего предпринять.

Поэтому когда распространилось известие, что министр просвещения не отступил назад и привел в исполнение меру, о которой он предупредил, то повсюду раздалось глубокое изумление: как он решился на это? Как он не пощадил стольких учащихся, удобно усевшихся на плечи министерства и предполагавших, что они им правят, как послушною лошадью в мундштуке, а никак не оно ими сколько-нибудь управляет? Конечно, министр и министерство, а в последнем счете и вся русская государственная власть должны были стать в еще более смешное, чем прежде, положение, грозить и каяться, выступать и отступать и, словом, вести себя, как генералы на полях Манчжурии, — но не прибегнуть к мере, могущей оказаться жестокою для тысячи трехсот молодых, и притом девичьих, жизней. Евангелие, которое у нас топчется победителями, но всякий раз зовется на помощь, когда эти победители оказываются в положении разбитых и бегущих, — сыграло роль и на этот раз: министерство никак не могло, не вправе было привести в исполнение меру, которая есть несчастие для многих!! Об Евангелии не вспоминалось, когда учащиеся били по лицу профессоров, но, когда их исключили, Евангелие вспомнилось! И это рассуждение слышится как лейтмотив во всем том, что сейчас пишется по поводу министерского распоряжения. Но Евангелие нужно помнить постоянно, помнить в поражении и в победе, — в торжестве и унижении: а то никто не поверит искренности текстов от писания, приводимых только «ad hoc»...

Власть не оказалась слабою и бегущею перед забастовкою — вот ее вся вина. Она звала и учащих и учащихся к учению: не это ли ее право и обязанность? Если власть разыскивает и судит членов коалиционного забастовочного комитета, то из этого все учащиеся, все 1270 исключенных теперь, могли и в мае, и в июне, и в июле сообразить, что эта власть никак уж не позволит сесть на свое место и не позволит распоряжаться в высших учебных заведениях этим преследуемым по закону и суду темным лицам. Власть есть власть. Не все же рассчитывать встретить перед собою манчжурских военачальников. Пора вырастать, пора созревать и юношеству. Пора перестать ему рассчитывать на помощь и «верную защиту» тех, кто хвастает все победить, всех победить и кто никак не смеет выйти из подполья и показать свету свое благородное, великодушное и всепобедительное лицо. Пора русским девушкам сознать, что они работают в России и для России, а не в социал-демократии и для социал-демократии. Пора проснуться и перестать видеть грезы, похожие на сумбурные сны.

Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 21 июля. № 12690.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.