В.В. Розанов
К. Леонтьев об Аполлоне Григорьеве

Удивительно, что "залежи" славянофильства до сих пор открываются, — точно какие-то долго считавшиеся ни к чему не пригодными вещества, пользу которых открыли только в наше время, — или как в географии бывало с необитаемыми островами, с обледенелыми землями, с незнаемыми тундрами... На открытии этих "залежей" специализировались у нас два толстых журнала, "Русская Мысль" и "Богословский вестник", — решительно лучшие теперь журналы философского и исторического содержания, а по тайному мнению моему — и единственные, которых не страшно "взять в руки"... Потому что остальные-то журналы все еще жуют старую космополитическую жвачку и хотя глухо, не полными словами, но продолжают лить злобу на все "восточное" и все коренное русское, и в сущности им мило все "старогерманское", от пресловутого Бергсона и Трейхмюллера до еще более пресловутого "интернационала", несмотря на разоблачившиеся связи последнего с прусскою жандармерией и берлинским генеральным штабом. Но не будем сердиться, а станем благодушествовать, не будем вырывать плевел, а укажем на доброе зерно. В "Русской Мысли" г. Влад. Княжнин напечатал неизвестную до сих пор статью К. Леонтьева — "Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Аполлоне Григорьеве". Статья вдвойне драгоценная — и по автору написавшему, и по другому автору, о котором он пишет. И Ап. Григорьев, и К. Леонтьев, хотя жили полвека назад, суть "восприемники нашего времени", — "новорожденные" только теперь. Их просто не читали. Никто на них не обратил внимания. Изданные было Страховым "Избранные сочинения" Ап. Григорьева остались нераспроданными в книжных магазинах, затем пошли "с весу" к букинистам и у последних были съедены мышами — обычная судьба русского мыслителя, если он "не мирен" и не идет "со стадом". Население в России "мирное" и "ссор" не выносит, — а оба названные писателя, и Ап. Григорьев, и К. Леонтьев, и сам издатель первого, Страхов, все "неприятно ссорились" и думали "по-своему". Рукопись Леонтьева извлечена г. Княжниным из так называемого "Страховского архива", находящегося в рукописном отделении библиотеки петроградской Академии Наук, где этот архив значится под шифром: "45.12.67". Это — бумаги Страхова, принесенные в дар Академии мужем наследницы Страхова, его племянницы И.П. Матченко, — издателем III тома "Борьбы с Западом". Кстати, своевременно теперь указать, что столь осмеянная в нашей печати страховская "Борьба с Западом" оказалась очень удачным предсказанием за 30 лет теперешней громоносной войны, где мы боремся не только физически с Германиею и Австриею, но и духовно, нравственно "боремся" вообще с западным духовным обнищанием, с западною лютостью и бездушием, атеизмом и механизмом, на которые Страхов указывал только вслед и только согласно с первыми славянофилами, братьями Киреевскими, братьями Аксаковыми, Хомяковым и Тютчевым. Но тогда их не слушали и не понимали, а теперь мы все видим "в громе и пламени"... Вот уж "не бывает пророка в отечестве своем"...

Статья Леонтьева подписана его отчеством, — "Н. Константинов", как и другая статья того же Леонтьева, "Грамотность и народность", которую Страхов принял к напечатанию в "Заре", а эту статью оставил ненапечатанною, и она сохранилась у него в архиве. Подробности этого эпизода см. у А.М. Коноплянцева в его "Жизнь К.Н. Леонтьева", в сборнике статей, посвященных памяти К.Н. Леонтьева в 1911 г. В той напечатанной статье К. Леонтьев также мимоходом касается недавно тогда умершего Ап. Григорьева и говорит о нем следующие достопамятные слова: "Придет время, конечно, когда поймут, что мы должны гордиться им белее, чем Белинским, ибо если бы перевести Григорьева на один из западных языков и перевести Белинского, то, без сомнения, Григорьев иностранцам показался бы занимательнее, показался бы более русским, нежели Белинский, который был не что иное, как высокоталантливый прилагатель европейских идей к нашей литературе" ("Заря", № 11, стр. 197 — 198)... "Последнее слово Ап. Григорьева было — народность и своеобразие русской жизни. Незадолго до смерти своей, в маленькой газетке "Якорь", не имевшей успеха, как и следовало ожидать, по национальной незрелости нашей публики, — он высказал мысль, что "все прекрасное в книге — прекрасно и в жизни и прекрасного в жизни не надо уничтожать; он приложил эту мысль, в частности, к защите юродивых, столь поэтичных в точных описаниях наших романистов, — но имел в виду развить эту мысль и шире" (там же, стр. 198).

Впервые напечатанная теперь в "Русск. Мысли" статья К. Леонтьева "Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве" полна выразительности и того богатого физиологическо-бытового восприятия, к какому К. Леонтьев был так способен:

"Мне нравилась его наружность, его плотность, его добрые глаза, его красивый горбатый нос, покойные, тяжелые движения, под которыми крылась страстность. Когда он шел по Невскому в фуражке, в длинном сюртуке, толстый, медленный, с бородой, когда он пил чай и, кивая головой, слушал, что ему говорили, он был похож на хорошего умного купца, конечно русского, не то чтобы на негоцианта в очках и стриженых бакенбардах!

Один из наших писателей рассказывал мне о своей первой встрече с Ап. Григорьевым; эта встреча, кажется, произошла уже давно. Писатель этот сидел в одном доме, как вдруг входит видный мужчина, остриженный в кружок, в русской одежде, с балалайкой или гитарой в руках; не говоря ни слова, садится и начинает играть и, если не ошибаюсь, и петь. Потом уже хозяин дома представил их друг другу".

Личная встреча К. Леонтьева с Ап. Григорьевым произошла так. К. Леонтьев не любил вообще писателей, не любил того обезличивающего, что кладет на их личность однообразная и монотонная необходимость все писать и писать. Посему и избегал знакомств с ними. Но интерес к писаниям Ап. Григорьева преодолел житейскую его антипатию или предрассудок. Идя раз по Невскому, он встретил Григорьева, шедшего с приятелем, которого знал. И, подойдя к последнему, — просил их познакомить.

"Мы зашли в Пассаж, — рассказывает далее Леонтьев, — и довольно долго разговаривали там. Я был в восторге от смелости, с которой он защищал юродивых в то положительное и практическое время (60-е годы), и не скрывал от него своего удовольствия. Он отвечал мне:

— Моя мысль теперь вот какая: то, что прекрасно в книге, — прекрасно и в жизни; оно может быть неудобно, но это другой вопрос. Люди не должны жить для одних удобств, а для прекрасного... (курсив Л-ва).

— Если так, — сказал я, — то век Людовика XIV со всеми его и мрачными и пышными сторонами в своем роде прекраснее, чем жизнь не только Голландии, но и современной Англии? Если бы пришлось кстати, — стали бы вы это печатать?.."

В это время Ап. Григорьев издавал свою маленькую газетку.

" — Конечно, — отвечал он, — так и надо писать теперь и печатать!

Немного погодя я встретил Григорьева опять на Невском. Не помню, по какому поводу шел по улице крестный ход. Григорьев был печален и молча смотрел на толпу.

— Вы любите это? — спросил я, движимый сочувствием.

— Здесь, — отвечал Григорьев грустно, — не то, что в Москве. В Москве эти минуты народной жизни исполнены истинной поэзии.

— Вам самим, — прибавил я, — не идет жить в этом плоском Петербурге; отчего вы бросили Москву?..

Григорьев отвечал, что обстоятельства сильнее вкусов...

Я был потом несколько раз у него. Жилище его было бедно и пусто...

Я сначала думал, что он живет не один. Я знал прежде, что он женат, и раз на Святой неделе спросил у него: "Отчего у вас, славянофила, не заметно в доме ничего, что бы напоминало русскую Пасху?"

— Где мне, бездомному скитальцу, праздновать Пасху так, как ее празднует хороший семьянин? — сказал Григорьев.

— Я думал, вы женаты, — заметил я.

— Вы спросите, как я женат! — воскликнул горько Аполлон.

Я замолчал и вспомнил о том, что слышал прежде о его семейной жизни. Я вспомнил, как говорили, что он и семейную жизнь свою поставил совсем особо, по-своему (курсив Л-ва), и понял, что избранный им смелый и странный путь породил по несчастью разрыв и нечто еще худшее разрыва...

Вскоре после этого Ап. Григорьев пропал без вести. Даже ближайшие его друзья не знали, где он. Я долго искал его; нашел наконец его бедный номер в громадном доме Фредерикса, но не застал его, и мы уже больше не встречались. Я уехал из России, а Григорьева через год не стало".

Статья К. Леонтьева была прислана Страхову в Петербург из-за границы в виде письма к нему, что и обозначено в подзаголовке: "Несколько мыслей и воспоминаний об Ап. Григорьеве. Письмо к Ник. Ник. Страхову". Вероятно, поэтому Страхов, не напечатав статьи, не счел, однако, долгом и вернуть ее Леонтьеву как просто письмо, к нему адресованное. Почему его Страхов не напечатал? Для читающего статью это совершенно ясно и вместе очень показательно для обоих славянофилов. Страхов был славянофилом с добродетелью, а Леонтьев был славянофилом без добродетели (хотя с прелестными личными качествами). Первый был смиренно-мудрый и спокойный, благопопечительствующий о роде людском, даже "и о врагах своих"; второй был горячий, страстный и хотел бы ввергнуть в борьбу и распрю, даже в страдание, не токмо врагов, но и друзей. Он говорит о юродивых; но не увлекайтесь и особенно — не надейтесь: он с любовью говорит и о пышном Людовике XIV. В нем было много Гераклита Темного, с его принципом вражды, с его требованием борьбы повсюду в мире. Много Гераклита и, следовательно, много Гегеля, любимца Страхова. Да, но это — в идеях (у Страхова). Но он отшатнулся со страхом и даже с некоторым отвращением (как и Рачинский, — Страхов испытывал положительное отвращение к Леонтьеву), когда "дело" пошло о деле, о жизни, о проведении "диалектического метода" (Гераклит и Гегель) — в явлениях истории, партий, вер... и даже до костюмов человеческих включительно. При этом, можно сказать, в Леонтьеве Гегеля сидело больше, чем в самом Гегеле: у Гегеля тоже были все только "идеи", а сам он был мирным берлинским профессором. Леонтьев кидал "в схватку", кидал в огонь вот эти самые явления на улице, у себя в дому, — где они ни попадались ему. Он нигде не хотел мира, не хотел мира у себя в дому, в нашей России. Он был "поджигатель" но натуре, по существу, по личному вкусу. Его "огонь" был не философией, а пылал у него в крови, жег мозг, толкал его лично на безрассудства и выходки, — между прочим, испортившие ему и правительственную службу. Он не забывал своей "идеи" ни на минуту, — - и, будучи глубоко "преклоненным" перед славянофильством, разорвал и с ними, именно с моральной и "смиренномудрой" их стороной (в сущности, еще глубже — с "православной" их стороной), ради отвращения и ненавидения их тихости, елейности и упорядоченности, бытовой, семейной и церковной. Но, — пусть уж диалектика доходит до конца, до груди самого Леонтьева, — около страшно серьезного в нем, около глубоко философского и трагического, лежал и простой комический элемент. Где? Как? Философски идея Леонтьева базировалась на рассмотрении биологического процесса, частью коего, разновидностью коего для него был и процесс всемирной истории. Доселе — "премудрость", Гераклит и Гегель. Но откуда же, однако, личное пылание, которого не было ни в Гераклите, ни в Гегеле? Говоря языком комедий, — откуда в нем зажглось это желание бросить весь мир в пламя, ради цветных тряпочек? Да — "моды", ради которых женщины изменяют верности мужьям; да те "наряды", ради которых "честь" не дорога. Леонтьев слишком, "как женщина", смотрел на историю и культуру; у него был "женский глазок" на все, с его безумными привязанностями, с его безумными пристрастиями, с его безумным фанатизмом. Отсюда странное очарование, которое на нас льется из его неудержимых речей, как будто нас "заговаривает" женщина, чего-то у нас просящая, чего-то безумно требующая и которой мы не в силах противостоять. У Леонтьева — "чары" из самого слова, из строения фразы, в каждой строке "с мольбою" или "упреком". От этого его любят или, правильнее, "влюбляются" в него даже враги, например Струве в памятной речи в Москве, года два назад, на заседании религиозно-философского общества, слушавшего доклад г. Грифцова о Леонтьеве; Струве поставил Леонтьева выше по качествам исторического учения, чем Толстого и Влад. Соловьева, — между тем как сам Струве — "освобожденец", а Леонтьев — реакционер, правее Каткова. Тут — нельзя сопротивляться. Леонтьева — нельзя не любить. Ибо как вы будете не любить того, кто сам так безмерно любит? В Леонтьеве есть что-то "от Чайковского" и его таинственной, гипнотизирующей музыки. Только у Чайковского — все в звуках, у Леонтьева — в формах, изящных линиях, любви к "наряду", "цветному", к разнообразию узора и красок, в конце концов (и тут мы рассмеиваемся) — "к моде"... Подавай нам "модный свет", подавай нам "цветистую" историю, подавай нам "яркую" жизнь...

— Господи. Но так трудно жить. Пощадите: дайте нам хоть сермяжную, но тихую жизнь. Хоть буржуазную, но удобную жизнь. Хоть какую-нибудь бесцветную, неинтересную, но — сносную жизнь.

Леонтьев разбит. Это единственно его разбивает, опрокидывает от вершины и до пяток. И только, чтобы не довести его до отчаяния, подскажем ему единственное возражение:

— Тихая жизнь, удобная жизнь — это... старость, это... близость смерти. Есть и молодость, юность: им подавай громы, войну и наряды.

Действительно. Тут мы пасуем. Леонтьев встает во всей суровости и серьезности, как защитник юности, молодости, напряженных сил и трепещущих жизнью соков организма. Сказать ли последнее, как защитник вообще космического утра и язычества.

Права старость. Права юность. Правы мы, прав он. Тут некуда уйти. Право христианство, со страховским "смирением" и "ничего не хочу ", и прав Леонтьев, с его языческим — "всего хочу", "хочу музыки", "игр"... и — "нарядов".

И смешно и страшно. Ну, оставим его "как есть". Леонтьев вполне мировой писатель, выразивший "кое-что" в идеях, вкусах и стремлениях человечества — как до него не выразил этого никто.

Приведем кое-что из этих "украшиваний" Леонтьева, — от которых Страхова, вероятно, стошнило (подчеркиваю такие слова):

"К журналу "Время" (где писал Ап. Григорьев и Страхов) меня влекли некоторые вещи более, чем к московским славянофилам. "Время" смотрело на женский вопрос менее строго, чем московские Славяне. Московские Славяне переносили собственную нравственность на пестрые (курсив Л-ва) нравы нашего народа. Я сомневаюсь, правы ли они. Мне казалось, народ наш нравами не строг, и очерки Писемского ("Питерщик" и проч.) казались мне более русскими, чем благочестивые изображения Григоровича. Следующие стихи Ап. Григорьева:

Русский быт —
Увы! — совсем не так глядит,
Хоть о семейности его
Славянофилы нам твердят
Уже давно, но, виноват,
Я в нем не вижу ничего Семейного... И т.д.

"Эти стихи, мне казалось, вернее специфировали Великоруса, чем "четыре времени года" Григоровича и др. тому подобные вещи. Не отрицая и явлений такого рода, я говорю только, что не они характерны для нашего крестьянства, для великоруса, казачества, для миллионов раскольников наших, в высшей степени великорусских (курсив Л-ва), особенно когда мы хотим сравнить их с благочестивыми и тяжелыми землепашцами Западной Европы.

Поэзия разгула и женолюбия, казалось мне, не есть занесенная с Запада поэзия, но — живущая в самых недрах народа.

Итак, эта меньшая строгость к женскому вопросу... более влекла меня ко "Времени", чем к московским славянофилам".

Ну, это — непереносимо для Страхова, для Аксаковых...

Вообще о своих идеалах:

"Вдали от отчизны я лучше вижу ее и выше ценю. Не потому я ее ценю выше, что дальше от ее зол, как подумают иные, а потому, что больше понимаю, узнавши больше чужое. Страна, в которой я теперь живу, особенно выгодна для того, чтобы постичь во всей ширине историческое призвание России. И эта мысль одна из величайших отрад моих. Но иногда я с ужасом вспоминаю о том, как вымирают прежние люди на всех поприщах, и боюсь, что долго некому будет заменить их.

Чем знаменита, чем прекрасна нация? Не одними железными дорогами и фабриками, не всемирно удобными учреждениями. Лучшие украшения нации лица, богатые дарованиями и самобытностью. Люди даровитые и самобытные не могут быть без соответственной деятельности. Когда есть лица, — есть и произведения, есть деятельность всякого рода"...

Следуют примеры. Дальше переходит опять к общему суждению:

"Россия, дорогая Россия, неужели ты не дашь пышную эпоху миру, когда даже и то, чего недоставало тебе прежде, политическое движение умов, нынче тебе дано, и семена этой жизни неугасимы никакой временной усталостью? Неужели ты перейдешь прямо из безмолвия в шумное и безличное царство масс? В безличность не эпическую, не в царство массы бытовой русской, а в безличность и царство массы европейской, петербургской, в безличность торгашескую, физико-химическую и чиновническую?

Аполлон Григорьев был и сам лицо, и все сочинения его дышали особенностью, и несколько недосказанное направление его было — искание прекрасного в русской жизни и в русском творчестве.

А. Григорьев хотел и старался дополнить во "Времени" и в "Якоре" то, что, по его мнению, недоставало строгим славянофилам (которых он высоко ценил) для всесторонней оценки русской жизни".

Страхов был верный страж старого славянофильства и не допускал никаких дополнений его, да еще... в сторону к "слабостям женского вопроса".

..."Григорьев продолжал служить прекрасному, но не тому только прекрасному, что зовут "искусством" и что цветет на жизни, как легкий цвет на крепком дереве, но прекрасному — в самой жизни, прекрасному — в мире политических учений, в мире борьбы. Идеал Добролюбова и его друзей не мог не быть ненавистен ему; но от того, что сокол высиживает куриные яйца (утилитарная критика Добролюбова. — В.Р.), сокол не перестает быть ловкой и смелой птицей, и Григорьев уважал Добролюбова как лицо и деятеля. Но в то же время он решался защищать и юродивых в "Якоре", указывая на задушевные изображения в наших повестях этих лиц, неподходящих под утилитарную классификацию.

Эта критическая всесторонность вредила Григорьеву; его не понимали; имя его никогда не было популярно; на многих грошовых устах это имя возбуждало улыбку: иногда — презрения, иногда — мудрой благосклонности к бедному безумцу.

Иные в его статьях находили нечто тайно растленное; они были не совсем не правы. Для себя лично он предпочитал ширину духа — его чистоте. В статьях его было веяние, схожее с той струей, которая пробегает по сочным и судорожным сочинениям Мишле. Но он не скрывал этого ни от себя, ни от других; не боялся подобного обвинения. Он знал, что в полной жизни прекрасно и полезно не одно только интенсивное, строгое и чистое; он знал, что и в мире гражданских учений нужен не только политический, нравственный и религиозный аскетизм, но и широкие, критические взгляды, которые в одно и то же время и выше и ниже временно практических настроений. А. Григорьев становился к своему времени в положение историческое. Подобно тому как хороший современный француз равно ценит в прошедшем и Боссюэта, и Мольера, и Раблэ, и Кальвина, как англичанин равно считает украшением (вот основное и вот роковое словцо К. Л-ва. — В.Р. ) английской истории и кавалеров, и пуритан, — так и Ап. Григорьев, равно (опять роковое слово К. Л-ва. — В.Р.) умел своей художественно-русской душой обращаться и к славизму и православию, и к притупившемуся у нас (вероятно, на время) философскому пониманию, и к железным проявлениям материализма, который хотя по содержанию ни русский, ни немецкий, ни французский, а всемирный, но которого приемы, как бы грубы они ни были, мы должны признать вполне русскими.

"Он сам не знает, чего хочет", — говорили про Григорьева.

Один молодой и умеренный либерал, не совсем дурак, но, конечно, и не умный, сказал мне в Петербурге: "Охота вам читать эту мертвечину! — Ап. Григорьева!"

Я скоро после этого перестал с ним видеться, так он мне стал гадок своей казенной честностью, казенными убеждениями, казенной добротой, казенным умом.

Не порок в наше время страшен, страшна пошлость, безличность! Безличность бытовая, безличность, согнутая под ярко национальное ярмо, — почтенна и плодоносна, но — бесплодна и жалка наша общеевропейская пошлость!"

И т.д. Ну, ясно — почему Страхов не напечатал этой статьи. Из личных сношений и разговоров мне известно, что как он, так и Рачинский — эти важнейшие наши славянофилы последней четверти прошлого века, с огромными заслугами в философии, критике и в педагогике, — решительно не выносили Леонтьева, не любили говорить о нем, не желали никакого распространения его сочинениям, и в тайне — по мотиву: "как он смел растлить славянофильское учение, внеся в него яд эстетизма, — в него, которое было так ясно, просто и благостно".

Они не были вовсе не правы... Леонтьев вообще страшен. Он зноен, чарующ и влекущ. Он — весь соблазн, гений, сила. И, подойдя к этому огню, опаляешься... между прочим, снисхождением к явным порокам, к явно дурному. "И — юродивый, и — Людовик XIV". Этой смесью сказано все.

"Мне нравятся — оба. Нужны (жизни) — оба".

Это разрушает славянофильство. Его добро, его благость. Разрушает его прямоту. Его "дважды два — четыре".

Действительно: закон жизни — красота, разнообразие. Но нужно выбирать. "Или — юродивый, которого мы считаем святым, или — Людовик XIV, которого мы считаем грешником". Закон — в "разнообразии", тут Леонтьев угадал. Но корень жизни, этот однообразный, тусклый у всех дерев, у всех цветов корень, — он просто кормит, поит, он просто хочет доброты деревцу и никакого вреда ничему не творит. Тут прав и Рачинский, и Страхов, — что не захотели даже "всматриваться в философию Леонтьева". Правы. Добро просто, как белый свет, удобно, как белый свет, необходимо, как белый свет. "Людовика XIV" — вовсе не надо и "железного материализма" — не надо, он ложен; и "сокола-Добролюбова" — не надо, или не очень надо, ибо он ввел утилитарную, т.е. ложную, критику ("высиживал куриные яйца", по Л-ву). Что же "надо"? Философия Киреевских, Хомякова, педагогика — Рачинского, критика — Страхова. Она не "заворожит ума", но она надежна. Однако ведь и хлеб не "щекочет неба", а просто — сытен. Будем помнить Христа и слово Его: "хлеб наш насущный даждь нам днесь". Но г. Леонтьев нас научает: и "булочкой" — не подавишься, т.е. и "пороки", "Людовик XIV и Ментенон", — "ничего себе", пришли и уйдут. Леонтьев освобождает нас от страха порока. "Все бывало, — а мир все же держится! Но "держится" он — именно корнем безвидным, именно светом белым, именно хлебцом Христовым. Смеси — нет, смешивать — не нужно. Добро есть добро, а зло есть зло. Будем вечно бороться за добро; и, может быть, будем бороться тем успешнее, что мы не верим в силу зла. "Не пугает", и Леонтьев научил — не бояться. Были Содом и Гоморра — и сгорели. А православная Феодоровская Божия Матерь в Костроме — стоит. Был Вавилон — но Замоскворечье крепче его. Стоит. Вот "вечное" Страхова и Рачинского и вообще старых славянофилов. Пусть идет "разнообразие" (леонтьевский принцип). "Милости просим, даже — пирогом угостим". Мы знаем: придет ночь, гость — уйдет и мы, мирно помолившись, "заляжем на боковую". И всякие "грехи" есть и были в Руси, а все-таки зовется она и останется "Святою Русью". Мир есть вообще арена борьбы Бога и дьявола: но мы — за "Бога", наше дело только не поклониться дьяволу, не поклониться и не испугаться его "Темной Силы". Вот наш простой "аминь".

Впервые опубликовано: Новое время. 1915. 9 декабря. № 14279.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.