В.В. Розанов
Кто был организатором нашей классической системы

Всякая вещь познается через рассматривание ее подробностей. До сих пор говорится и пишется: «Наш классицизм и гр. Д.А. Толстой и Катков», или еще: «Катков и Леонтьев и гр. Д.А. Толстой и русская классическая гимназия». Таким образом, существовавшее до последнего времени построение нашей классической системы с ее экстемпоралиями становится как бы под защиту не только даровитых, но признанно даровитых людей. И весьма многим кажется совершенно невероятным, чтобы люди такого полета ума, такой энергии характера, отчасти — таких русских чувств могли придумать и насадить только экстемпоралии. «Что-то не так», «чего-то мы не понимаем»; «может быть здесь клевета, а не полная действительность». Далее, когда читаешь подлинные статьи Каткова, посвященные классицизму и собранные и изданные покойным московским педагогом и ученым Л. Поливановым, действительно читаешь не аргументацию в пользу экстемпоралии; но ссылки на вековой опыт Европы, на примеры английских Оксфорда, Кембриджа и Итона слышишь имена Эразма и Рейхлина и указание на плеяду великих ораторов Англии и ученых Германии. Потом переводишь взгляд на русскую действительность и видишь: экстемпоралии. Закрывается подозрение, что тут есть действительно какое-то недоумение, что-то непонятное, какая-то фальшь. Но очень трудно догадаться, что первым обманутым человеком здесь был Катков, пожалуй — Катков и Толстой; что они действительно искренно верили и были искренно доброжелательны, но один так увлечен был своим гордо-властительным характером, а другой — своим красноречием и ролью «Минина и Пожарского», что решительно не опустили взора долу, и не смотрели, что такое делается в русских губерниях, в русских губернских и уездных гимназиях и прогимназиях.

В самом деле, посчитаем на пальцах факты. Катков был редактор газеты, и из посмертных воспоминаний теперь определенно известна его одинаково нервная, бессонная жизнь, жизнь угрюмого человека в угрюмом далеком кабинете. Он не имел права войти на урок в гимназию и не входил. Да, Катков главный вдохновитель классической системы, даже не вошел ни разу во вдохновленную им классическую гимназию. Ибо лицей его в Москве есть заведение sui generis, с привилегиями, особенностями устава и всей организации дела, и, конечно, выговорив сам эти особенности, Катков знал, что лицей не то же, что гимназии, и следовательно, что гимназии вовсе не то, что его лицей. Вот гимназию-то он и не захотел никогда посмотреть, и нет в биографических о нем воспоминаниях указаний, чтобы он хотя расспрашивал о состоянии гимназий, не говоря о том, чтобы хоть раз надеть пальто, велеть подать себе коляску и сказать кучеру: «В шестую московскую гимназию». Это — a posteriori, когда выросли плоды его насаждений. Но и ранее, он, готовясь на кафедру философии, имел специальную для этого заграничную командировку, о которой опять же нет никаких биографических записей, чтобы во время ее он сколько-нибудь интересовался состоянием, положим, германских гимназий, или вообще средних учебных заведений. Таким образом, и a priori он также в педагогическом деле ничего не знал. Сам он, судя по воспоминаниям Любимова, был профессором хотя очень даровитым, но ленивым, небрежным, целыми месяцами не являвшимся на лекции — и в это любопытное время перед редакторством он уныло и угрюмо сидел дома и ничего не делал. Все это черты чрезвычайно специального и узкого таланта, и, действительно, он сейчас же взлетел орлом, как только почувствовал в своих руках газету. Не оспариваем его талантов, но говорим, что это были таланты не педагогические. Катков был урожденный публицист и только публицист; в этой сфере, пожалуй, гениальный, но в связи с этим во всех остальных сферах совершенно немощный. Теперь обратимся к Толстому. Он провел реформу с железной твердостью; он не размышлял, не собирал комиссий: уставы, программы, объяснительные к ним записки, т.е. вся реформа, как-то в темноте, глухо и быстро были сделаны и затем были «приказаны» России. Но каково собственное «классичество» Толстого? Это выяснилось с очевидносгию из недавней полемики в «Нов. Вр.» по данному вопросу. Увы! уже министром он стал брать уроки греческого языка у известного профессора Каэтана Коссовича и, может быть, прошел этимологию, но едва ли пошел дальше «Анабазиса» Ксенофонта, подвигаясь, правда, без подстрочников, но туго. В классицизме он сам был ученик, ничего не знавший, и уже поэтому, очевидно, не могший организовать и ввести у нас классическую систему. Классицизм был введен при нем, но не им. Он не был для классицизма тем же, чем, положим, Татаринов для контроля, Вышнеградский — для конверсий, Витте — для золотой валюты, т.е. не был творцом, созидателем, организатором. «Толстой ввел классическую систему» — можно сказать лишь в том полуаллегорическом, полумечтательном смысле, как мы говорим: «Александр Благословенный победил Наполеона». Все было «при» Александре Благословенном и «по его мановению», так и Толстой — занимал министерское кресло и совершал мановения; но кто-то был истинным Кутузовым нашей классической гимназии, тому и должны быть приписаны лавры и шипы ее. Кто же это?

Напечатанные материалы позволяют назвать это имя. Это — Ал. Ив. Георгиевский, председатель ученого комитета министерства народного просвещения при министрах гр. Толстом, гр. Делянове и до недавнего времени. Окончивши курс в Московском университете, он был профессором всеобщей истории и статистики в одесском Ришельевском лицее и затем в 1871 году был командирован за границу для изучения систем классического и реального образования. Из печатных трудов его известны: «Галлы в эпоху К. Ю. Цезаря», «О реальном образовании в Пруссии, Саксонии, Австрии и Баварии», «О государственных экзаменах в Германии и Австрии». Да не подумает читатель, что в статье «О реальном образовании в Пруссии, Саксонии, Австрии и Баварии», напечатанной в «Журнале министерства народного просвещения» за 1871 год, так сказать, начертывается план или проведено восхищение перед реальным образованием: эта статья проводит ту мысль и доказывает ее фактами, что «и в основу (мы цитируем) высшего технического образования должно быть положено полное образование классическое». Читатель, помнящий споры старых лет, знает, сколько усилий делали «Моск. Вед.», чтобы доказать, что и в реальных наших училищах должны бы быть введены древние языки, и только по неодолимой косности русского общества этого пока нельзя сделать. Кем и как писались эти статьи, нам не любопытно, но во всяком случае, как видно по хронологии статей, не Катков был вдохновителем г. Георгиевского, а г. Георгиевский был, так сказать, дельным указчиком около вдохновенного, всегда готового к словам, Каткова. Далее, в некрологе гр. Д.А. Толстого, написанном самим А.И. Георгиевским, сказано прямо и, может быть, не без мысли о потомстве, что хотя гр. Толстой имел среди попечителей учебных округов репутацию недоступности и они по целым неделям дожидались в Петербурге приемного дня, но со своей стороны он этого мнения о почившем министре не разделяет, так как видел его не только простым и доступным, но эта доступность доходила до того, что объяснительные записки, программы, части устава и т.п. законопроектные работы он дозволял подавать себе не в виде рукописи, доклада — а прямо уже в корректурных гранках. Это осторожное слово прямо обнаруживает весь механизм работы, по которому граф не размышлял, не придумывал и вообще не сочинял: сочинителем был кто-то, вероятно, подававший программы «в гранках», — а граф — а lа Александр Благословенный — только соизволял «печатать». Таким образом, он был король реформы, реформатор по титулу и креслу; а кто ее провез «через границу», и провез не мудрствуя лукаво, из «Пруссии, Саксонии, Австрии и Баварии» к нам, был составитель гранок — Ал. Ив. Георгиевский. И без печатных этих материалов всем пожившим людям хорошо и определенно известно, что в министерство гр. Д.А. Толстого в нашем среднем и даже высшем образовании нельзя было соломинки переложить с места на место без содействия, или — лучше сказать — иначе, как при содействии знаменитого бывшего председателя ученого комитета.

Он и есть до некоторой степени родитель классической гимназии и ее тридцатилетнего существования. Если всегда и все говорили о властительности Толстого, то о Георгиевском всегда говорили со стороны непоколебимости каких бы то ни было его мнений: его бесконечной и совершенно неодолимой «стойкости». Конечно, к этому позволительно мысленно прибавить ум, трудолюбие; но о чем никогда и никто не говорил — это о гениальности Ал. Ив. Георгиевского, о том таланте, полете мысли, которые были у Каткова и Толстого: и под защиту-то этих талантов и была поставлена классическая система. «Такие талантливые люди и такая, талантливая система». Нет, система была глубоко не талантлива в подробностях организации, и вот сказать: «Не очень талантливый Георгиевский и не совсем талантливая постановка классического образования в России» — это выразить истину исторического факта.

Впервые опубликовано: Слово. 1903. 6 февраля. № 31.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.