| ||
|
Обыкновенно ищут в сочинении книгу
и удивляются, найдя в нем человека.
I Есть прекрасная греческая легенда о том, как Геркулес, дойдя в странствованиях до края земли, нашел там согбенного исполина, который держал на себе небо. Это был Атлас. Он попросил героя и полубога хоть на несколько минут освободить его от тяжести. Геркулес согласился и действительно в течение нескольких минут держал на себе небо, но только — несколько минут. Оправившийся Атлас снова принял на себя вечную тяжесть. Географическая точка этого приключения есть нынешний Гибралтарский пролив, дальше которого никогда не заплывали греческие корабли, доверяя рассказам финикиян, что по ту сторону пролива море становится студенистым, густым, где невозможно плавание и где какие-то чудовища пожирают людей. Место это получило название "Геркулесовых столбов", а согбенный Атлас — это высокий хребет гор, примыкающих к проливу, который издали казался сходящимся с горизонтом. "Горы держат небо", "горизонт опирается на землю" — вот простая истина, которую разукрасило древнее воображение. Легенда мне припомнилась от невыразимой тяжести, которую я чувствую каждый раз, когда хочу говорить о семье. — Вы наконец надоедаете!! Это — смертный приговор перу. Писатель может говорить еще долго, сколько угодно, но он умер в смысле действительности своей, как только роковое "надоело" произнесено о нем. И такова психика, такова тайная психика писательства, своеобразная стыдливость этого особенного ремесла, что писатель перестает говорить, кладет перо, запивает, застреливается, а уж не подойдет к чернильнице, как только над любимыми его темами прозвучало: — Надоело. Атлантова тяжесть. Но хоть немножко, на минуту ее на плечи. И да не сморщивает лица своего читатель и не пугает пишущего. II Кто в самом деле друг семьи? — Государство. Мы говорим это слово с глубочайшей тяжестью на сердце, ибо хотелось бы в семью участия гораздо более нежного и интимного, нежели какое способно оказать государство, вся природа которого внешня и рациональна. Семья только нужна государству, нужна как порядок; но и наконец-то государство благорасположено к семье как ко всякому вообще добропорядочному явлению, как к торговле, промышленности и образованию и даже несколько более. Вот граница их прикосновения, граница, скользящая на поверхности и не способная опуститься вглубь. Семья -это поэзия: государство этого не понимает; семья — это мистицизм: государство разводит руками. Для него семья есть просто несколько добропорядочно ведущих себя людей, крепко соединенных, мирных, трудящихся, платящих подати, доставляющих контингент учеников в школу и позднее — воинов и чиновников в службу и наконец через ращение увеличивающих престиж и мощь государства: "столько-то миллионов жителей, т.е. уступает только Англии с колониями и Китаю по численности; следовательно, третья держава в мире". Рассуждение очень короткое, и все эти понятия о семье — коротки, но во всех их есть плюс, все эти рассуждения суть положительные, а не отрицательные; в государстве вообще нет самомалейшего, ни даже на йоту, отрицания семьи и семейного, просто как факта и просто как атмосферы быта. Друг семьи. Это я называю быть другом семьи. С честным и поверхностным человеком или честным и поверхностным учреждением возможен полный откровенный разговор, и потому я сейчас же выскажу, что вся категория семейных отношений вовсе не лежит в плоскости государства, но уходит гораздо глубже его: государство есть явление, говоря геометрическим языком, двух измерений, т.е. оно имеет длину и ширину; семья есть вещь трех измерений; она имеет еще глубину или, что то же, высоту. Таким образом, семья, эта маленькая вещь, простой факт группы множащихся людей, -неизмеримо мистичнее, содержательнее и рациональнее и, наконец, священнее государства. Но прикосновение между ними и, так сказать, честное содружество вытекает из того, что государство, видя все плоды семьи благими, не смотрит и на мистику семьи отрицательно. Я этого не понимаю; но я не решаюсь сказать, что это есть темная, отрицательная мистика, — просто потому, что тут солдаты, ученики, доходы, труд, все то, что мне нужно и чем я живу. В божественном, как и демоническом, я не разбираюсь и даже склонен их принимать за бабьи сказки: я беру факт выросший, сложившийся, этого краснощекого мальчугана, этого мускулистого детину и, брея лоб одному, обучая другого, говорю: благо. Вот и все. "Все" это, конечно, коротко, но оно все положительно, и семье до времени достаточно. "Мы — не бесовщина; мы не грех; от нас солдаты и ученики, бесконечные ученики и солдаты, и труд, и тишина, и престиж государства. Демон — вредит человеку, и уже по тому одному, что от нашей мистики во все стороны идет польза, — можно довериться, что это мистика не демоническая". Имея три измерения, семья переживет, как и всегда переживала, государство. Римская республика, и наконец, и империя — пала, но сухощавые и сильные римляне, как уверяют путешественники, до сих пор живут с отличительными древними своими чертами около Неаполя и вообще южнее Рима. В прекрасных очерках "Египет и Палестина" г. Дедлов отмечает, что севернее Иерусалима, около Бейрута, и вообще побережью древнего Ханаана он встретил изумительное по красоте, — "единственное в мире", как он пишет, — население христиан с типичными чертами полусемитов, полуарийцев, бесспорных потомков финикиян. Итак, эта мистика вечная. Тут не только поэзия, нежность, священство, но вся эта эфирная и, казалось бы, сейчас рассыплющаяся ткань есть истинно адамантовая ткань по прочности, и она похожа на коллодиальную белую сетку над ауэронскою горелкою, которая, растираясь легко, как мука между пальцами, горит в сильнейшем пламени, блещет чудесным светом и не сгорает. Феникс. Семья — это феникс; но временно вечному и прекрасному ее существу может быть бесконечно трудно, душно — и вот оно может бросаться в объятия в сущности чуждому ей, с нею несоизмеримому, государству. Мальчик на улице. Ни родного, ни близкого. Темнота и связанные с нею страхи. Разве он не может прижаться к совершенно посторонней ему женщине, идущей мимо, за своим делом? — И добрая женщина, просто только добрая, без родственных связей к этому мальчику, может повести его за собою, дать хлеба, дать лавку на ночь. Не мать, но и не мачеха. В мире все связано, и государство от Бога же, только это есть меньшая и менее ценная вещь. Добрая хозяйка может приютить дитя не ее чрева и, будучи только квартиросодержательницею для него, может пролить на него столько ласки, что, хотя и несоответственно делу, оно может даже выговорить к ней: "Мама". Не мама, но вместо мамы. Это бывает в жизни, случается в истории. III Все доброе, что было сделано для семьи в последние десятилетия, — шло от государства. Но гораздо важнее его вековые добрые дела. Нужно судить семью и рассуждать о семье не с тех точек зрения и не в том пункте наблюдения, как это делается сейчас. Войдем в Калинкинскую больницу- в отделение печальной болезни. Вам душно; я беру вас за руку и перевожу под угрюмые, бесконечные своды Московского воспитательного дома. Вот пункт, который должен занять наблюдатель, ибо отсюда видно все. Возьмите табуреты, ибо нужно наблюдать долго, и рассуждайте о семье, не сводя глаз с фактов, перед вами происходящих. Государство так и сделало. Его называют "языческим институтом", "l'etat est athee" [государство — это безбожник (фр.)], но, знаете ли, был момент, когда я раз назвал его невольно святым. Нужно было мне нанять так называемую "образцовую няню". Все бился с разною русской и чухонской рванью: то пьет, то — с приятелями, то исподтишка жестока, но решительно всякая неумыта и небрежна. — "Да что вы бьетесь, вы возьмите образцовую няню, на Гороховой, номер дома такой-то". — "Какую образцовую?" — "Их подготовляют, специалистки, из Воспитательного дома". — Пошел. Ну, казна как казна, скотные дворы, полутемная лестница, вывеска: "Контора", и немолодая, вроде классной дамы, женщина в черном. — "Няни? и сейчас? Нельзя: надо месяца за четыре или по крайней мере за три записаться. Четырнадцать рублей — отличная, одиннадцать — удовлетворительная, т.е. знает все приемы обращения с детьми и кой-что из гигиены". И мне рассказывали, что "образцовые" не упирали на поведение, тишину и добропорядочность. — "Что же, вы их учите?" — "Да, подготовляем. Вы их не можете прогнать, но и она вас не смеет бросить, и вообще со стороны порядка, за который вы особенно боитесь, дело твердо". — "Так нет?" — "Нет: все разобраны". Иду назад, скучный — и на тех же грязных дворах, уже приглядываясь, вижу солдата с медалями — это отставные служители при доме, но меня совершенно поражают немногие, но попадающиеся девушки. Лицо человеческое всегда что-нибудь значит, и плута вы не примите за героя, как и героя не смешаете с картежным игроком. В чистеньких скромных платьях, что-то вроде (по форме) столь любезных нашему глазу сестер милосердия, девушки молоденькие, с чистыми чудными ласковыми лицами, проходили туда-сюда, делали что-то. — "Это, служивый, кто же?" — "А это и есть образцовые няни: из воспитательного, подброс". — "Подброс! Святое государство!" Так я задумался, остановился и, всегда крайне не любя государства и всего государственного, в первый раз произнес я, произносил: "Святое государство". — Ведь, я думаю, тут были и злые, норовые в смысле темперамента, но или уж "плоды любви", горячо зачинаемые, естественно даровиты и прекрасны, или какое-то стальное терпение заведения все преодолело, но, только уча детей некогда в женской прогимназии, — я не видал этого чудного подбора лиц, манер, скромности и чистоты. Но во всяком случае — сколько забот, труда; какая прекрасная цель — в няни. И вот это преобразование брошенного ребенка, в сущности обреченного на гибель, в полнейшего члена социального строительства — поразительно. Кто не знает стихотворения Пушкина "Герой", написанного по поводу посещения императором Николаем холерной Москвы; поэт припоминает Наполеона и говорит: Нет, не у счастия на лоне
Чудную притчу о Самарянине, который не прошел мимо израненного, а остановился, выслушав рассказ, поднял и забинтовал раны, — исполнило в этом пункте государство. В этом — и во всех; в этом — и уже века. Оно не побоялось самой невылазной грязи; смиренно смотря на себя и скорее, кажется, уничтожая себя и свое достоинство, чем преувеличивая или даже справедливо оценивая его, государство взяло себе только "раны", "раны" и "раны" семьи, не дерзая коснуться ее святости. Какая скромность! Можно ли не быть умиленным? И тому, кто перевязал все раны, — не будет ли ответным движением благодарности понести семейный "и ладан, и золото, и мирру", дары таинственных волхвов Вифлеемских. IV "Святое государство... Ты приняло заботы, не побоялось грязи; ты не всматриваешься в страсти, не вникаешь в метафизику: но, ограниченное, ты дало любовь и за любовь и труд достойно и жезла управления". Государство не только лечило вечно проституцию, подбирало и воспитывало выброшенных из семьи детей, но и в каждом единичном случае, в индивидуальном сочетании обстоятельств — всматривалось, выслушивало, размышляло, решало — всегда к лучшему. В "Комиссию прошений на Высочайшее Имя приносимых" текли слезы — и оно их вытирало, полз скрежет зубовный — и оно его утишала. Итак, семье пора догадаться, что положительно-трансцендентного отношения к ней все равно и со стороны Церкви нет, и, лишь не прислушиваясь к словам о себе, например к словам молитвы над родильницею, она не догадывается, что всякий раз ее "прощают за грех", "очищают от скверны", но ни в каком случае не возводят в святость и ничему, в ней происходящему, не радуются. Государство же все-таки радуется, хотя простою человеческою радостью, радостью "двух измерений", несколько плоскою: что вот будет много солдат, будут хорошие ученики, выйдут чистоплотные и благовоспитанные няни. Все-таки не "бесенок" и не из "бесовского теста". Вот почему, подобно тому как роженица отдается в руки акушера, хотя он "le medecin athee" [врач-безбожник (фр.)], так и семья, в ее бесконечно оставленном положении, может броситься в опеку и заботы государства, как все-таки нравственного человеческого института. "Дети -да! да!" -говорит оно; "семья — да! да!". По крайней мере — не будет детоубийства, сократится и, может, вовсе исчезнет проституция: ибо ведь если тысячу лет росли эти зияющие раны семьи, то вечный феникс семьи тысячу же лет может обратно начать расти, развиваться, здороветь, дышать и отдышиваться. Тысячу лет в опеке государства — и все-таки временно; может быть, даже только сто лет: темное трансцендентное ученье о семье сменится светлым трансцендентным как о вещи, лежащей в порядке божественного, а не демонического. Скажут: это — слишком ново; представьте — это чрезвычайно древле. "В первые времена церкви и в продолжение нескольких веков брак имел лишь государственный смысл и подлежал лишь государственной юрисдикции, без всякого непосредственного отношения к церкви. Христианин вступал в брак по существовавшим гражданским законам, и брак этот, если только был согласен с предписаниями закона, если был legitimum justum matrimonium [в соответствии с законами брака (лат.)], церковь признавала без всякого порицания. Наряду с этим браком появился, но более поздно, и брак церковный, скреплявшийся перед епископом и священниками. Но этот брак не имел никаких гражданских последствий в греко-римском государстве и считался перед гражданским судом как бы несуществующим. Для того чтобы брак этот мог иметь и гражданское значение, он должен был совершаться еще по предписаниям гражданского закона, независимо от его церковного совершения. При таком положении вещей сама церковь предлагала своим верным гражданский брак ради их правильных гражданских отношений и лишь по совершении его требовала, чтобы они приняли благословение своего брака от священника (еп. Никодим. Православное церковное право. СПб., 1897, с. 575-576). Вот важное сведение, которое мы приводим для облегчения совести верующих и также, чтобы показать почву для мероприятий государственных. Заметим, что к VI веку уже окончились Вселенские соборы и весь организм церкви сложился. Добавим, что нам глубочайшим образом антипатично, даже в исторической дали, это положение супружества в руке кесаря и судов и законов его. Мы признаем его светлою трансцендентною тайною, в порядке вещей Божественных, лежащею в "руце Божией"; но таковою мы признаем вещь брака, а не словесную его оболочку. Словом, мы признаем брак реальным таинством, а не номинальным, и божественным, а не демоническим. Но все эти слова молитв, очень поздно сложившихся в какую-то беспросветную средневековую темь, о "скверне" супружества, о "порочности" зачатия младенца, о необходимости для него ранее вступления в церковь отрекаться "от сатаны", которого и невозможно заподозрить нигде, как в центральном супружеском акте, вся эта сумма данных с несомненностью открывает взгляд на него как на реально-демоническую вещь, а не божественную. От такого взгляда семье некуда броситься, как только к государству. С другой стороны, и государство имеет право, право всей христианской истории до Юстиниана, сказать: "Нет, меня утомила проституция, и глаза мои не выносят детоубийства". Мы же добавим, что нет закона для смерти, а есть закон для жизни: и когда столь очевидно для всех, что семья идет к смерти, что она не только количественно сокращается в стране, но и морально дегенерирует и, очевидно, в цикле существующих норм нет для нее исцеления, нет "воды жизни", своевременно подумать о новом копании "живой воды" и о совершенно иных нормах. Мудрые есть еще на земле. Они могут думать. Они могут делать. И около них может быть критика, которая им поможет не ошибиться. Впервые опубликовано: Летописец. 1904. № 11. Нояб. С. 359-369.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|