В.В. Розанов
Левин из «Речи» о жестокостях русского суда

В том и разница между революциею и обыкновенным «порядком вещей», который включает в себя и государственность, и быт, и церковь, в их сложном и почти неуловимом сцеплении, — что «в обыкновенном порядке» всегда было, есть и навсегда останется самосознание в себе дурного, печаль о своих ошибках, громкое исповедание «дурных людей» в составе своих служащих и «дурных поступков» в своей истории, а революция и революционеры чужды на протяжении всей истории, уже не коротенькой, какого бы то ни было сознания тоже «греха» в себе, например жестокости, например пошлости, например тщеславия, например хвастовства. И проистекает это, как кажется, именно от бедности входящего в революцию материала, от однотонности и единосоставности революции на всем ее протяжении. «Всего одна мыслишка», от которой ни вправо, ни влево некуда повернуться. Революция исчахла, как бедный и больной человек. Все «народ страдает», «человечество страдает», и надо «что-то ниспровергнуть», а конкретнее — «кого-то убить», чтобы страдания не было. Гаршин в болезненной мечте о «красном цветке», в котором сосредоточено все страдание мира и который безумный больной человек силится и протягивается сорвать, выразил душу и идею революции с такою глубиною и всеобщностью, которую можно принять за предел точности и полноты. Но и он сказал: «Это — больной, это — маньяк». В сущности — и Гаршин говорит, как многие теперь догадываются: «Это — сумасшедший».

Достоевский, заговоривший о «бесах», вселившихся «в человека», т.е., в сущности, тоже о сумасшествии, говорит не иное что, как и Гаршин. Только он добавил: «Берегитесь — это грязные бесы». Разоблачения Бурцева и вся деятельность Азефа, — бесспорно настоящего революционера, революционера по психике своей, революционера по нигилизму своему, революционера по космополитизму своему, — показали, что действительно не все так «безумно красиво», как представилось болезненному уму Гаршина; а все именно «бесовщина, пороки и грязь». Но оставим эту моральную сторону и перейдем к сложности состава.

Левин из «Речи», вслед за Пешехоновым из «Русского Богатства», обширно цитирует, «изобличая», известную и прекрасную книгу генерала и военного судьи А.В. Жиркевича: «Пасынки военной службы. Материалы к истории мест заключения военного ведомства», — совершенно не замечая в узком революционном уме своем, до чего их ссылка на эту книгу и цитаты из нее говорят против революции и против них. Книга исполнена фактического раскрытия и морального негодования ветерана старого строя на все то, что в качестве военного судьи ему приходилось наблюдать, видеть жестокого, измывающегося, грубого в судьях и в судебных заседаниях, как вад обыкновенными уголовными преступниками военного строя, так, между прочим, и над политическими преступниками. Полным ртом, громко и с крыши, генерал-майор рапортует строго и деловито всей России, всему читающему люду, самому военному ведомству и, наконец, собратьям по военному суду о тех жестоких и иногда сладострастно-жестоких офицерах-судьях, генералах-судьях, с какими его сталкивала служба. Что же, поднялся ли вой негодования в старом строе? Сорвали ли с него эполеты, как с военного и генерала? Закричали ли: «Клевета! Ничего подобного не могло быть и не было», «он передался революционерам!», «он — изменник!» Нет, и даже поразительное нет; генерал бесконечно верит в доблесть и благородство своего отечества, ни на минуту не допускает мысли, что отечество никогда не измывается и не хочет измываться над виновными, даже над этими исключительными врагами своими; и что передаваемые им случаи суть злоупотребления лиц, а не принцип правительства!! В полной этой вере он подносит свою книгу Государю Императору и получает от Государя Императора благодарность за нее. Он не ползет, не мяукает, не ищет щели, куда спрятаться. Он — военный.

А революция или, скорее, революциишка вся в щелях и мяукает, как побитая кошка, бросаясь в бешенстве на этот военный строй военного государства и, конечно, отскакивая от него или разбиваясь об него, как мелкое злое животное о стену высокой человеческой постройки... Да, да, да! «Обыкновенный порядок вещей», включая в себя не только военный строй, но и церковь, включая себя и нас, «простых обывателей», с грешками и удовольствиями, слабых и сознающих себя слабыми, порочными, увлекающимися и т.д., и т.д., этот неизъяснимо сложный строй, конечно, неизмеримо человечнее, мягче, благороднее революции. И от одного того, что он не так сух и горд, как она, не так «от рождения праведен»... Укажите мне в революции генерала Жиркевича, т.е. укажите мне высокопоставленного революционера, вроде Плеханова, князя Кропоткина, вроде Веры Фигнер или Веры Засулич, которые, не переставая нисколько быть революционерами и не меняя убеждений, рассказали бы громко вслух всей России и Европе о дурных ничтожных личностях в составе действующей революции и в актах самого действования, в актах именно революционных, именно покусительных. Между тем Савенков-Ропшин ведь обмолвился в «Коне бледном» о «мастерах красного (т.е. кровавого) цеха», подвизающихся в революции, но рассказал не как генерал Жиркович, с негодованием, а, напротив, рассказал с полным одобрением, с защитою этого красного цеха. Т.е. как бы генерал Жиркевич, рассказывая о случаях жестоких и измывающихся над подсудимыми судей, сопровождал все это таким тоном: «Вот они, наши молодцы, — никакой жалости к осужденным не испытывали, а говорили в себе: что ты там ни болтай в последней речи и как ни ругай правительство, тебя, однако же, повесят». Так ведь согласитесь сами, что есть же разница говорить в себе и передавать свои холодные и жестокие чувства в разговоре с товарищем по ведению заседания (т.е. генералу Жиркевичу) и — совершать дела красного цеха, т.е. убивать, взрывать бомбами, вонзать кинжал. Степняк-Кравчинский передает в своей «Подпольной России», что он всю жизнь хранил и любовался на тот кинжал, которым убил генерала Мезенцева, — и передает, что чуть не заплакал, когда он случайно сломался и его пришлось бросить. А как Новодворский с товарищем убивали ломами Судейкина? Они убивали его именно, как собаку или как живучую кошку. Раз удар — не убили; два — удар, по голове — не добили. Тот заперся и держал дверь отхожего места: они оттянули дверь и раз по голове, раз по голове! Зверство этого боя ни с чем не сравнимо и неописуемо, — и я даже в преступлениях Уальд-Чепеля, в «Шерлок-Холмсе», т.е. в злодеяниях самых ужасных преступников Лондона, последнего там отребья воров, убийц и мерзавцев, не читал о равном по жестокости убийству Судейкина, которого ведь можно было сразу застрелить или сразу пронзить ему сердце кинжалом. Но «сразу»-то и не входило в мысли мастеров красного цеха: надо было час убивать (борьба и длилась с час), все ломом (что за орудие!), все по голове, да по плечам, да в спину. «Подохни, собака, особой, собачьей смертью». С риском, что он может вырваться в дверь, выскочить в окно, что могут войти (час времени около 4 часов дня). А попытки взорвать поезд, с массой гибнущих невинных? А взрыв бомбы в Севастополе, кажется, именно Савенковым, с размозженными детскими головками? А «какой-то мальчик-разносчик, корчившийся в крови» на Екатерининском канале, где эти волки растерзали старого Государя.

Нет, конечно, все эти жестокости и измывания, в сущности исключительно психологического характера (кроме ошибок), о которых рассказывает генерал Жиркевич в своей книге, — только тюлевый роман около действительной, страшной плахи, на которой палач-революция казнила и казнит... «нашу обыкновенную действительность». Это она, революция, — в красной рубахе и с топором... И какое могучее «тише» около нее, какое «не смей критиковать и сознаваться! Не смей каяться и сожалеть врагов»... Что на эти мои справедливые слова могла бы ответить Вера Фигнер? Почему она никогда не сказала: «Господа, мы были, бывали жестоки». «Господа — и у нас не без греха». «Господа, мы чересчур». Да. Она не скажет. А ведь она участвовала в подкопе около Москвы, когда хотели свалить целый поезд.

Тогда семь-то целковых, с запиской уплатить молочнице за молоко, они оставили на столе, чтобы показать Европе свою «честность в семи рублях». О, подавитесь вы своими семью рублями, — волки, волки и волки!! В такую минуту, когда будут кости трещать (они были уверены, что взрыв произойдет), они холодно и люто рассчитали, что вся Россия и Европа содрогнется от восторга, что они не забыли уплатить бедной молочнице 7 рублей. Бедной молочнице 7 рублей — в этом вся революция, с ее крошечным мозгом, с ее напыженным тщеславием, с ее сердцем Плюшкина... И когда, когда еще был случай, чтобы они забыли похвастаться. Убийство Судейкина, кажется, раз семь было рассказано в «Былом». «А мы его ломом по голове»...

Нет! Они не считают костей и голов. У нас есть генерал Жиркевич, который сказал: «Дурно». Он — обыкновенный генерал, как «все». «Служака старого строя». И золотого сердца, как у этого старого генерала, военного судьи, — нет у героинь революции, все-таки, казалось бы, женщин.

И это решает все:

Да, да, да, — при всех ошибках, глупостях и личных, никогда принципиальных жестокостях, наш строй добрее революции.

Революция — зла, даже в героях, ее «святых» и в ее женщинах.

Возьмите же вы свои 7 целковых назад. Не нужно их русской молочнице. Съешьте на них конфетку в Париже и оставьте Россию в покое.

Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 28 августа. № 13456.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.