В.В. Розанов
Ликвидированное дело

О том невольном влиянии, которое окажет дело Азефа на революционную лихорадку в нашем обществе, высказывается на страницах "Московского Еженедельника" и г. Струве, когда-то издатель штутгартского "Освобождения", бывший депутат Г. Думы и член конституционно-демократической партии, а теперь — подавший в отставку от всех партий и всякого членства свободный журналист. Он имеет мужество своего мнения, и разойтись с космополитической и противогосударственной партиею кадетов его побудило уважение к государственности, и в частности к русскому государству, которым "неглижируют" высокопросвещенные и вместе скудоумные профессора и адвокаты, наполняющие эту партию. Взгляд его на наши революционные и освободительные дела во всяком случае имеет вес по его сложному прошлому: он стоял когда-то во главе литературного марксизма и радикальной оппозиции, хотя теперь и "уволился" от всех этих дел и направлений. Но если в нем убыло резвости и энергии, то это не мешает его глазу сохранять значительную зоркость.

Возможно и даже весьма вероятно, по мнению г. Струве, что исходною точкою деятельности Азефа служила не служба полиции, а служба революции. Но самая форма, в которую вылился революционный террор, фатально и внутренне привела этот террор к перерождению в провокаторство, к слиянию с провокацией, и это далеко не личное только явление, а внутреннее и массовое, что один и тот же человек является то революционером, то провокатором, то готовит террористические акты, то доносит на соучастников их. В исторической действительности сперва дан был террор, и затем уже к нему, чтобы использовать его в своих целях, прикрепляется провокация. Вовсе не правительство подсунуло революции провокаторов. "С психологической неизбежностью, — говорит Струве, — из террора рождается провокация. Совершенно независимо от полицейско-сыскных целей, провокация, прикрепляющаяся к террору, имеет другой, более глубокий исторический смысл. Террор революционный, выйдя из факта бессилия общественного мнения, из факта бессилия общества, — стремится взамен этого недостающего регулятора государственной жизни создать устрашение, создать физический испуг во власти, и использовать этот испуг в своих целях; провокация, воспринимая, расширяя и усиливая практику террора, стремится этим способом запугать власть, окончательно уединить ее от общества и овладеть ею или направить ее в своем интересе".

Так разъясняет г. Струве, очевидно, главным образом основываясь на материале, ставшем известным из истории Судейкина и Дегаева. Будущие историки разъяснят ту паутину, которая скрыта от нас, современников, и они одни могут произнести окончательное суждение об этой темной стороне нашей позднейшей истории. Но вся эта история, независимо от правильности или неправильности ее философского освещения, не может не бить в нос массе общества своей отвратительной нравственной стороною и не отшибить у общества всякий вкус к революции. Она срывает тот плащ благородства, в который драпировалась революция; она погашает, чернит тот идеализм, в тумане которого скрывались революционеры, высылая доверчивую массу молодежи на физическое совершение террористических актов и затем на виселицу. Всякий юноша раньше, чем взять бомбу из рук мастера-конспиратора, крепко задумается, если не вслух, то про себя, над тем, что за личность этот конспиратор и не ошибается ли он, юноша, в нем, если относительно Азефа столько лет ошибались революционные комитеты. Вот эта основная, элементарная очевидность не может не ослепить своим светом ту массу, которая стоит на черте революции, в нерешительности, переступить ли ее, — и повернет эту массу в сторону от революции. Это несомненно будет так, и этот несомненный факт будет иметь огромное значение. Г-н Струве совершенно это подтверждает, может быть, в других намерениях: "Дело Азефа бьет и нравственно уничтожает - и в этом его громадное историческое значение — систему революционного террора... После дела 1 марта, этого самого губительного для системы террора дела, неизбежно явился Дегаев, а после Дегаева партии "Народной воли" как морального единства и моральной силы уже не существовало. Партии социалистов-революционеров в этом смысле после азефщины тоже больше не существует. Это — следует сказать не обинуясь — огромный моральный выигрыш в смысле оздоровления русской политической жизни".

Вот те ясные и важные выводы, к которым приходит ныне штатский почта-революционер г. Струве и которые совершенно совпадают с мыслями, только что недавно нами высказанными. Революция нравственно убита делом Азефа, а мы добавим к этому, что она и умственно убита. Она переродилась и выродилась, и ей осталось только умереть в смраде и ничтожестве. Мы должны осветить это дело и тем еще, что в деле революции, очевидно, были смешаны мечтательный идеализм, очень мало пригодный к суровой практике террора и заговоров, и практическая деловитость, в этом отношении чуждая совершенно мечтательности, но не брезгливая к деньгам. По русскому обычаю первые идеалисты писали свои мемуары, много разговаривали, сочиняли книжки, как кн. Кропоткин, как Кравчинский, как Дебогорий-Мокриевич. Если им случалось что совершить, то один раз, и этот единоличный подвиг потом делался предметом горделивых воспоминаний на всю жизнь. Так было с Крав-чинским-Степняком, который всю жизнь духовно питался убийством шефа жандармов Мезенцова, хранил, как драгоценность, тот кинжал, которым совершил свой ужасный подвиг, но ничего нового не предпринимал и вообще был так доволен после подвига, точно после него наступила в России республика! Жестокое и бесчеловечное дело систематического террора, естественно, делалось не такими людьми. Эти революционеры мало-помалу были усажены на почетное место, вроде террористических "пап", с оловянной непогрешимостью, но без видного реального участия в деле террора. Его взяли в свои руки люди пожестче, погрубее, побесстыднее, между прочим не брезгавшие деньгами, не прочь хорошо пожить и даже прожечь жизнь. Никакого идеализма в них не было, не было и надежды на тот "окончательный переворот", в целях которого все делалось и предпринималось первым, старым рядом революционеров: их "экспроприации" и "бомбометание" через подставных молодых людей, жизнь которых этим революционерам-провокаторам нисколько не была дорога, обратились в грязную храмину революции без цели, революции ежедневной, революции везде, которая и слилась просто с безобразием и беспорядком. Никакого "государственного переворота" не ожидал Азеф и не ожидал никакого "будущего справедливого и счастливого социального строя", о котором он говорил недоучившимся студентам, которым передавал бомбы. Он просто прожигал жизнь, носил хорошие костюмы, катался из Петербурга в Париж и обратно, посещал кафешантаны. И только... Так совершилось, народилось и умерло это дело. Оно началось Герценом, а окончилось Чичиковым, который и теперь нашел на Руси достаточно много "мертвых душ", попавших в его списки. Но и Чичиков жил раз и после разоблачения его истории вторично не воскрес. Действительность дала нам картину гораздо внушительнее, чем поэма Гоголя; но, взглянув на эту картину, общество не может не перестать иметь дело с торговцем "мертвыми душами". Это и есть та "ликвидация террора", о которой заявил сразу же, как было названо имя Азефа, парижский революционный комитет. Он признал невозможным дальнейший "торг мертвыми душами", и вовремя: исчезло единственное условие, при котором он мог происходить, — мрак, неизвестность, обман и самообман.

Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 11 февр. № 11824.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.