| ||
|
"И выпив цикуты, Сократ стал ходить по комнате, пока не почувствовал тяжести в ногах. Тогда он лег и сказал окружающим: — Не забудьте принести в жертву (богу Асклептию) петуха", — так записано в "Федоне" Платона о смерти Сократа, умершего по приговору несправедливого афинского суда. "Жертвоприношение петуха"... какою это древностью звучит! Какая несбыточность для нас, христиан! Уже 2400 лет прошло с тех пор, — мы именуемся "христианами": и вот христианин-палач, окруженный для обеспечения дела христианами-воинами, по приговору христианского суда и во исполнение христианского закона "святой" Руси, затягивает петлю на горле человека и давит его, как кошкодер на живодерне. Эти живодерни именуются отчего-то и обставлены в "делопроизводстве" не своими словами, не собственными названиями, а уворованными чужими словами из лексикона добропорядочных людей: "уголовный суд", "приговор о смертной казни", "суд приговорил такого-то к повешению", "приговорил к расстрелянию". Когда нужно говорить просто: "Мы, судьи, удавили сегодня Петра", "мы приказали солдатам Николаю и Фаддею застрелить мещанина Семена". "Вешают" платье в гардероб, а человека давят. Кто же говорит о разбойнике: "Он повесил домовладелицу такую-то и конфисковал ее имущество". Разве суд говорит: "Ванька Каин повесил такого-то мирного обывателя и ограбил". Отчего же, когда вешают Ваньку Каина, он обязан употреблять более мягкие термины: "Господа судьи изволили приговорить меня к повешению". И он в праве сказать: "Я удавил помещицу Киселеву, а меня завтра удавят судьи. И все мы — душители: я — вчера, судьи — завтра". И уже читателю остается добавить: "И всем нам та же цена: отродья Сатаны, дьяволы". Дьявольская эта вещь, при свете дня, в торжественной обстановке, творится только государством. Его "регалия"... Все остальные, "последние люди", стыдятся этого: и "средь бела дня зарезал" — это звучит как жалоба на последнюю степень бесстыдства, вызова человеку и человечеству. Обыкновенно ночью, где-нибудь в глубине дома, в гуще леса, в тайге "приканчивает" человек человека... Бррр... ужас. Только государство, "милое отечество", "седины" родины, барабанит в барабан, сзывает народ, душители надевают мундир, все ордена, становятся, молчат, точно за обедом; и на глазах их удавливают человека. Черная месса. Так "удавливают", а не "вешают". Вешают платье на гвоздь, и вообще это термин — привычный, наш, городской, невинный, и этим-то словом привычно-знакомым: "повесить карточку на стену", "повесить сюртук в гардероб" прикрывается этот кошмар цивилизации, попрание христианства, отречение от всякого Бога, перед которым остановились язычники и теперь отскакивают назад турки. "Чтобы своими руками задушить человека: нет, я не могу, я мусульманин", "не можем приговорить к этому мы, правоверные турки*: есть Аллах"! "Ни мы, поклонники Аполлона и Деметры", — вторят им из древности греки. Только статские и тайные советники в мундире министерства юстиции, посморкавшись в меченый хорошей меткой платок, недоумевают: "Не понимаем!.. Почему не задушить?.. Суеверие язычества, тупость мусульман: мы сознательные христиане и спокойно душим. Потом спим. Между сном и удушением — обедаем. И пищеварение — ничего, и снов не видим". ______________________ * Как и у древних греков, султан избегает "расправы своими руками", и имеющему умереть посылается шелковый шнур. Не спорим, ужасно, как и афинский суд; однако в душе что-то было: страх, протест, ужас; и кровь не течет, удавленный не корчится в судорогах вот перед глазами, как у нас, людей без нравственного обоняния. ______________________ В язычестве и теперь у турок посылают приговор умереть: но мысль самому задавить человека, самим официально задушить, застрелить — это дерет по коже, проходит морозом по мысли древних и новых не христиан. Пропорционально этому ужасу перед "лишением человека жизни", там это совершалось и совершается редко, как что-то исключительное и выходящее из ряда вон. Не замечаете ли вы, что и у нас, при "христианском братстве", смертные приговоры собственно обширно практикуются лишь в отношении простонародья, которое гг. "привилегированные" не чувствуют как "своего брата", а приблизительно чувствуют как человек кота, которого ему предстоит "ободрать" и он при этом ничего не чувствует. Дворяне дворян не "обдирают", и, например, чиновники чиновников никогда не "вешают", хотя бедствия от чиновников, иногда ставящих государство на край гибели, превосходят вред от воров и разбойников. Но "свой брат" — и мороз проходит по коже при мысли. Ну, как тайный советник удавит тайного советника? Но "тайный советник" мещанина Иванова? Это — кот, которого можно ободрать: "чужая кровь, чужая душа", не "мы" и не "наше". Мне кажется, ужас смертной казни удерживается оттого в качестве "особой привилегии государства", что хотя мы и "сознательные христиане", а на самом деле берем все целиком, в комке и не расчленяя, и вовсе не постигаем живым воображением делаемого. И на первую ступень понимания нас не пускают просто эти чужие, не верные, не фактичные слова и термины, которыми мы, как приличною капсюлею, обволокли вонючее и нестерпимое содержание. Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 24 дек. № 11058.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|