| ||
|
Медлительно катится солнце русской земли. И кажется часто, что оно бессильно разогнать ночную тьму. Россия, вся привалившаяся к полярному кругу, медлительно оттаивает; и чуть случится неблагоприятное обстоятельство, в другом месте и у другого народа, может быть, прошедшее бы незаметно и без последствий, — в наших широтах заставляет моментально все опять покрываться льдом. Стужа, бураны, когда по календарю должна бы быть весна. И снова жмется терпеливый русский человек, дует в кулак и, отогревая ноги, быстро топчется на одном месте. На солнце уже не смотрит, а о календаре думает, что эта вещь специально заведена для обмана наивных россиян... Какая перемена надежд и мыслей за последние четыре года, с которыми Россия встречала сегодняшний "праздников праздник". Как было светло когда-то! И как опять темно, безлюдно, холодно. "Безлюдно?" — спросит читатель. Знаете, бывает, что людей как будто и много, а их все равно что нет, бывает, что людей и не так много, но они все горят таким оживлением, точно их мириады, и тесно от них в помещении. Все зависит от температуры, от души, от минуты. За гробом тянется иногда нескончаемая вереница провожатых, но их молчание, но их опущенные головы являют такой вид, точно едет один гроб, а около него так, "что-то"... Не люди, а тени. Как ни нескончаемо грустно такое сравнение в такой день, а от правды уйти некуда... И Россия в этот Светлый день похожа, вот, на толпу с понурыми головами, идущую за великим гробом. Похоронено русское дело на Востоке... Похоронено оно и на Юге... Внутри России?.. Не будем договаривать. Как же нам встретить Светлый праздник? Как выговаривать народное, тысячелетнее: "Христос воскресе" — "Воистину воскресе". Взглянем ли на церковь, естественное средоточие народной жизни, средоточие души ее? Так должно бы быть по существу, по ожиданию. Может быть, здесь все расцветает или сохранены прочнее, чем в других пунктах, надежды? Ведь сюда не приходил японец, не интриговал Эренталь, здесь все "довлело собой самим", и тут русские делали русское дело без давления, так сказать, мировых атмосферных условий и далеких океанических течений. Но здесь... * * * Когда-то, в канун именно Светлого праздника, я развивал на страницах "Русского Слова" мысли о белом христианстве, в противоположность византийскому черному, монашескому. Мы выразили до сих пор, — т.е. Византия выразила, и Россия с нею согласилась, — только одну возможную сторону христианства. Есть еще другая, совершенно не перешедшая в действительность, в возможность: это — вифлеемская часть Евангелия и воскресный момент Христовой судьбы. Как это нами разработано в цивилизации, в жизни, в наших буднях, в нашем быте? Никак. Очевидно, никак. Неужели это выразилось в том, что ветхозаветный "седьмой день" мы передвинули с субботы на следующий день, и этот следующий день назвали "воскресеньем", и в этот день ходим к обедне, кому не лень, а кому лень — тот и дома полежит да попьет чайку. И только? Ведь это — перемена слова. Мы выразили, воскликнув: "Прочь от иудейской субботы", только ненавидение ветхозаветного, только разобщение с евреями; но ничего нового не выразили, не выразили никакой христианской сути, именно воскресной сути. Неужели же наши духовные суды, духовное управление и вот эта только что погребенная свобода духовно-академической жизни не суть сплошная Голгофа, этапы Голгофы? Ведь тут и гвозди, и терновый венец, и удары тростью по лицу, и, наконец, страшный Крест... Его идея, дух, тень. Но где же свет Воскресения? Отваленного от гроба камня? Радость жен-мироносиц и утешительное слово им ангела? — Ах, это красные скорлупки на яичках? С трогательными надписями? И иногда яички из фольги и стекляруса, что дети и мужики вешают под образами, заплатив по 40 копеек за штуку? Так ведь консистории судят год, а красное яичко съедается на другой день праздника. И от консисторского суда, кому туда пришлось толкнуться, болят кости на всю жизнь, а яичко принесло удовольствие только пока проглатывалось, минутку. Свет от Воскресения — минутка, тень от Голгофы — год. Где же "культурная разработка идеи Воскресения"? Идея Воскресения совершенно не перешла в жизнь. А идея Голгофы — в жизнь перешла, подчинила себе законодательство, суд, наложила длань свою на всю церковь. И я писал о "белом христианстве"... "Возможно бы", "есть матерьял", "есть точка опоры". Надеялся, размышлял... И забыл только об одном: что нас привалило к северу, что у нас солнце не восходит. Хотя география, по-видимому, "не связана" с христианством, но подите-ка: что вы сделаете с христианством, с христианскою идеею там, где не люди только, но и ртуть замерзает? И оказалось, что "физика" иногда бывает сильнее "метафизики". Хотя и нелепо предполагать, кто верит в "Провидение" и "ход истории", чтобы апостол, как Павел, мог быть съеден до проповеди львом в пустыне, — однако что-то подобное, очевидно, случается... Некоторая доля пророков и апостолов, очевидно, то съедается в пустыне, то их замораживает холод, то холод замораживает их слушателей. И, как во всей биологии, как во всей природе, "остается лишь то, что остается". Геродоту следовало бы назваться Иовом, или Иову — писать историю. "Белое христианство", "белое христианство"... Да кому до этого дело есть, когда половина "возможных читателей" безграмотна, другой половине трудно дотащиться до конца фельетона, из немногих остальных у большинства "дел по горло", и на тысячу уже реальных читателей только один увлечется, схватится за мысль, и... пропомнит ее целую неделю! Целая неделя — какое благодеяние! Для автора — да. А кто думает: "Дай-ка я пошевелю действительность" — это крах, смерть! Ну, а кто же будет "думать всю жизнь", вот, о "белом христианстве"?.. Нужно ли обманываться, возможно ли не сознаться себе: "Да никто во всей жизни своей ни о белом христианстве, да и ни о чем решительно думать не будет". Постигает ли читатель, что это есть такая великая Голгофа для реальной мысли и реального мыслителя, т.е. ищущего воплотиться и воплощать, - это есть такой гроб, могила, что для слез над нею не хватит "вавилонских рек"... Кажется, Гёте сказал, что "мысль, которая не ведет к действию, приводит к безумию"... Безумия и печали в наши дни ужасно много. "Мысль не приводит к действию", никакая вообще "мысль" не приводит ни к какому "действию" в наше время. Я думаю, сумасшедших слишком еще мало. Их непременно будет гораздо больше... И вот колокола звонят, красные яички расколачиваются и съедаются... А на душе так тяжело. Бедные мы люди и бедное наше время! В книге Ольденберга о Будде одна страница остановила меня своим колоритом. Шло время проповеди первых "буддистов"-апостолов — индийского царевича и пустынника. Говорили так и этак о новом учении, ползли смутные слухи, начинались первые споры. И вот, переходя к утверждению буддизма в таком-то городе, автор передает по летописям, как "в одну ночь царь и его приближенные, скучая дворцом, вышли в сад. И природа была так хороша, звезды такими искристыми ягодами горели в небе, а бананы так благоухали, что друзья и политики, забыв политику и придворные пересказки, невольно перенеслись мыслью и словом к вечной стороне души и жизни. Тут-то один из друзей, слышавший о новом учении, изложил перед царем его сущность. И царь и советники его заговорили о Нирване, о "Совершенном" (собственное значение слова и имени "Будда", каким наименовал себя царевич Сакия-Муни, "прозрев") и всех подробностях новой проповеди". Кроме благородной природы, возвеличивающей душу, могучего солнца, из которого ведь родятся все мысли, родится в нас жар, родится наш талант, — меня поразила эта обстановка никуда не торопящейся жизни, как и ее глубокая близость к природе, и простота отношений между царем и приближенными. Никакого "этикета", о котором, по поводу французских королей, столько повествует Тэн, и вместе — никакой грубости. Солнце хорошо приласкало землю, и из земли выросли люди — не желчные, не злые, не завистливые, не заносящиеся, и пришла минута, услышали они новое слово и задумались на всю жизнь. До переворота себя, судьбы своей, всей страны. Возможно ли это и подобное в 1909 году, когда поезд не станет дожидаться даже апостола Павла, а буфетчик попросит самого Будду или уплатить по счету, или оставить обеденный зал. Не только Лютер, но и апостол Павел или Будда не сделали бы в наше время ничего. "Прошло их время", — скажет и злорадный, и грустящий. Угасла впечатлительность, — вот средоточие эпохи. Так что же мы будем звонить в колокола и, разламывая красную скорлупу, — "вкушать" положенное яичко и, встречаясь на улице, повторять стереотипное приветствие... Стерся этот стереотип. "Ножка" литеры осталась, а что было вырезано на ее кончике трудившимся гравером — обратилось в неразборчивое пятно, в почти гладкую поверхность... Белое христианство — оно возможно! Монахи без права заняли все его поле своими черными мантиями, "воскрилиями" этих мантий, отнюдь напоминающих не ангела... Как-то, на посвящении бывшего архимандрита Антонина в епископы, я увидел весь алтарь большого собора Александро-Невской лавры наполненным монахами, архимандритами и епископами. Служба еще не начиналась, они были без облачения, и вот все двигались по алтарю, и при движении "воскрилия" поднимались. Точно это летит птица или хочет полететь. Эти "черницые птицы", наполнявшие христианский алтарь, вызвали во мне какое-то содрогание, провели через душу полоску мистического ужаса. — А... вот кто завладел христианством! И я назвал совсем другое имя, чем "ангела". Теперь епископ Антонин, — человек светлого и огромного ума, — сидит в монастыре "на покое": "свои" за него не заступились, они и сначала не любили его, как человека мысли и движения. "Никогда он и не был нам товарищем, с мирскими был прост, с нами был горд, учился, любил книги, знал восемь языков. И если теперь пал, то туда и дорога. Мы тихие. С женами не оскверняемся, живем по Апокалипсису... Мы обручились с властью, владычеством, и это от нас не уйдет. Были владыки и останемся владыками. И для этого лучшее средство — припасть к земле, когда идет ветер, а после ветра — встать". Теперь "ветер прошел", монашество встало, и его "черные воскрилия" раздуваются шире, чем прежде. И тогда, смотря на алтарь, я думал: "Все свои люди. Совсем не то, что разрозненное белое духовенство, где у каждого священника средоточие в своем доме, около матушки-попадьи и около детей. У этих нет своего дома, живут без матушек и без детей и, естественно, общатся в свой скоп, в свой союз, с безмолвным договором никого сюда не пропускать, кроме своих, и ни с кем не общиться, кроме своих, и ничьего не иметь интереса в виду, кроме своего..." Монахи победили... Да и всегда победят... Суть их в том, что это "сонм своих", где каждый каждого чувствует до глубины, где ни один ни с кем не монахом не имеет никакого настоящего общения. — "Мы одни, solo": и эти "солисты" всегда победят общую и универсальную музыку христианства, никогда не дадут ей перейти в светлую, в радостную, в белую, ничего никогда не допустят в нее, кроме темного, печального, грозящего... Голгофа победила... Она победила самое Воскресение... Монашество никогда не признает Пасху иначе, как вербально, словесно, кончиком уст своих, допустив обряд и участвуя в обряде. Но вот ризы торжественной службы сняты, и монах вернулся в свою келью... Теперь он один, не на народе. И что же мы видим в этом черном человеке, закутанном в черные одежды? Ничего, кроме памяти о Голгофе и теней Великого Пятка. Острый восторг Пасхи, ее укол до слез: "Вот! Воскрес!" — никогда-никогда монах не пропустит в сердцевину души своей! "Батюшки! Ведь в самом деле Он воскрес, вышел из гроба: смерть не победила Его, не поглотила Одного, как нас всех, бедных и сирых, проглатывает!"... Нет этого чувства у монаха, невозможно оно! "... Смерть все поглощает, всех! Смерть — победительница! Смерти пою гимны!" — Боже, да монах только этому и учится, никакой другой науки у него нет, никакой еще идеи нет! К этому приспособлены быт его, жизнь его, ритуал его, обстановка, правила, круг всего решительно чтения. "Ничего воскресного! Не надо его! Невозможно оно!" — без этого душевного крика монашество даже и не возникло бы никогда! И вот отчего пасхальные свечи не вспыхнут ярко и долго не прогорят. В сердце все Голгофа, у всех Голгофа! Это — настоящее, а "Воскресение" — только миф, "допустимое", "выговариваемое", то, чему сердце не отдано "вовсю"... И последствия этого сказываются во всем, всюду. Душа еще во власти смерти, смертного обаяния, смертного волшебства. И длинные, темные тени протянуты везде; не разогнать их нашему бледному солнышку, в нашу холодную погодку, в наших приполярных странах. Наклон веры и физические обстоятельства точно сплелись в одно. И обессиленный стоит перед ними русский человек. И вместо древнего: — Христос воскресе! Сердце рвется сказать ему совсем другое: — Терпи, русский человек! * * * Только что отпечатана брошюрка епископа Вологодского, преосвященного Никона: "Великий Пяток". Это — о Страстной пятнице. Брошюрка издана в связи с его настоятельною борьбою против сокращения праздников, предположенного в Государственном Совете по инициативе одного из членов его, г. Андреевского. Итак, дело идет о праздниках... Меня поразил, однако, не теоретический смысл брошюры, так ярко подтвердивший все, что я здесь говорю о подтачивании христианства с двух концов и, в особенности, об упразднении из цивилизации момента и идеи "Воскресения". "Какой есть самый священный день в году для христианина? — спрашивает епископ-монах. — Священный, единственный, исключительный, выше которого нет?" И отвечает торжественно, "вовсю": — Это, конечно, — Великий Пяток, когда Господь наш умер за наши грехи на кресте... Соглашаемся о величии, о значительности. Но ведь у епископа Никона вопрос поднят в связи с праздниками, с празднованием, с торжеством. И вот... Он забыл о св. Пасхе, о Воскресении, — что этот день победный еще больше и выше Великого Пятка! Так написалось, рука написала, поставила "ѣ", где нужно... Это-то и важно, что все это уже стало безотчетным, привычным, механичным. Побеждали в веках, вековою работою. "Итог" пишется уже без мысли. Епископ и монах совсем забыл Пасху, в серьезном, для него кровном, горячем споре. Как самый важный "праздник" в году — он назвал Страстную пятницу: да и, конечно, это — так, здесь самый сильный церковный нажим лирики, пафоса, глубины и поэзии церковных служб... В Евангелии есть слова: "И скорбь ваша обратится в радость". Так обещал Иисус Христос своим верным, своим будущим и далеким ученикам. Но поворотилось на обратное: "И радость ваша будет обращена в скорбь". * * * Но, читатель, бросим вечные мысли и обратимся к делишкам. Мы — не индусы, у нас не Индия. Вот на четвертый день откроется биржа, одни акции повышаются, и другие понижаются, каждый спеши продавать и покупать. У кого дом не достроен — достраивай, кто еще не сделал займа — торопись занять, кто не взыскал долга — взыскивай. А "белое христианство" подождет... Впервые опубликовано: Русское Слово. 1909. 29 марта. № 72.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|