| ||
|
(Из случайных впечатлений) Созерцания очень обширные, наблюдения многолетние иногда, как в фокусе своем, собираются в одной точке, в одной минуте, в какой-нибудь мелькнувшей и даже молчаливой сцене или картине. Тогда она всякий раз припоминается, когда вы обращаетесь душою к давно излюбленному предмету. Это было лет шесть или семь тому назад. В один из будней самого будничного петербургского времени, я сел на Введенскую конку, что на Петербургской стороне, чтобы перебраться на Адмиралтейскую площадь, откуда было уже недалеко до места моей службы, на Мойке. Дождь, едва моросивший при выходе моем из дому, все более усиливался, и когда конка остановилась, и я вышел из вагона, дождь шел положительно сильно и неприятно. Развернув зонт, я зашляндал в резиновых галошах по мокрому граниту декадентской Пальмиры, машинально, тупо, гнусливо. И вот уж неподалеку Мойка — и враждебное толстое здание с металлической на фронтоне вывеской, где я служил. И всегда оно было мне противно, но в этот день — дождливый и когда душа была какая-то особенно усталая — я смотрел на него издали, приближаясь, с особенным отвращением. Чтобы посуше дойти до него, я наметил подняться на высокий гранитный тротуар Мойки (и стоило такую лужу обделывать в гранит!), но впереди меня очутилась еврейская фигура, кажется, еще меньше меня ростом, еще бессильнее, и в чуйке (длиннополом сюртуке, какие рисуются на стрельцах времен Петра Великого, или в каких ходят по самым захолустным базарам приказчики). Дождь, который падал у меня на зонтик, обливал бедную фигуру еврея и тек ручьями у него по спине, плечам и с жалкого картуза. Тротуар Мойки, заметил я, в этом месте (на углу Мариинской площади) очень высок, и поставив ногу на него, еврей сделал скорее кошачье-ловкое движение, нежели львино-сильное, и поднялся на огромную гранитную плиту раньше, чем я подошел сюда. Поднялся и остановился, обернувшись к воде, в каком-то созерцательном настроении. Меня он не видел, да и вообще стоя спиной к домам, предполагал себя совершенно одиноким. Это был «прасол» по физиономии и костюму, что-нибудь скупавший, вероятно, не имевший (для столицы) исправного паспорта, — и вообще утлость существования, «борьба за существование» ярко говорили из его фигуры, из позы, из лица. Он положил старую руку на бруствер набережной, и полуоперся на нее. Спина его была очень сутуловата. Лицо не только похоже, но до изумительности похоже на лицо Биконсфильда: и прическа волос, и козлиная бородка, и выдавшиеся скулы. Но главное — усталость! усталость! Я сам замер от изумления и остановился, и долго-долго смотрел, как зачарованный, на единственный раз в жизни увиденное пластическое изображение идеи человеческой усталости! Как будто все века исторического бытия повисли на горбе (очень сутуловатая спина) этого еврея, стараясь опрокинуть его назад, но он все же перегнул этот горб вперед, но, перегнув, — замер, остановился. В одну секунду у меня пронеслось в воображении, что ведь по прямой линии его праотцы брали проценты в Риме Клавдия и Нерона, а другие, еще более дальние предки изображены униженными, просящими, склоненными на египетских обелисках! Вся история жила в стоявшей передо мной фигуре. Я уже не чувствовал дождя, ни Петербурга. Как все это ново и мимоидуще! Как стар, исторически стар этот прасол! Даже наши Рюрики и Труворы — моложеватые юноши перед ним. Все — юно, он — старее всего. И «борьба за существование», так ярко говорившая из его фигуры, опять же мне представилась не в зоологическом своем виде, не как гипотеза о происхождении жирафы и белых зайцев, но в каком-то глубоком одухотворении, как Немезида, как Рок, как Бог. Мне почувствовалось, что и надо мною и над ним стоит Бог: но меня Он ведет за руку, как мальчика, с которым нечего разговаривать, напротив, с этим старым человеком Бог разговаривает уже в силу его исключительной древности. «Что мы все знаем о человеке, что мы понимаем об истории, мы — мальчишки, — пронеслось у меня в уме, — если кто и понимает что-нибудь — то вот такие чуйки из этого племени». В самом деле, Салманассар и фараоны, и ассирияне — для него то же, что для нас древляне и кривичи, т.е. понятны внутренним пониманием, а не внешним, долетевшим до слуха, звуком. Для нас, новеньких (говорю о русских), вся история — только алфавит звуковых знаков; через наши жилы не течет кровь, вышедшая из сердца римлян, у нас не болит дальнейшей болью печень, уже заболевшая в Греции, ни одна извилина мозга не продолжается под нашим черепом, идя без перерыва из черепа Валтасара. А в этом «жиде»... чего, чего в нем нет! Он переспорил Валтасара, ушел с иронией от фараонов; это его законодатель, родной ему человек (поразительно! поразительно!) плавал в осмоленной корзинке в Ниле, и его вынула оттуда пришедшая купаться царская дочь! Изображения в наших церквах суть внутренние события из жизни этого народа, — и еще поразительнее станет смысл этого, когда обратишь внимание, что они даже не хотят войти в наши церкви, чтобы посмотреть, казалось бы, с понятным национальным тщеславием: «А ну, как молятся христиане, русские, французы на нашего Моисея, плавающего в корзинке по Нилу». Можно ли представить себе, чтобы русский, француз, англичанин, римлянин, грек, кто угодно, не вошел в чужеродный храм посмотреть народные свои сюжеты, ставшие там предметом изумления, восхищения, поклонения? Но евреи ни малейшего не имеют любопытства войти и посмотреть, как мы, в сущности, «молимся» (ибо ведь кланяемся) образам Елисея, Илии, Исайи, Моисея, «Ионы во чреве китове» — все сюжеты их исторических книг, события семьи их, быта, хроники. Ученые монографию за монографией) пишут о тмутараканском камне или об элевзинских таинствах, «о которых ничего не известно» (resume множества трудов), но насколько же интереснее это истинное «элевзинское таинство истории», которое значится под вывеской всего в четыре буквы: «жидъ». Мы любим исторические камни: но, Боже, их полустершиеся и иногда совершенно глупого (ничтожного) содержания надписи, что вот такой-то Тиглат-Палассар «совершил четвертый поход в предгорья Армении», — что оне значат в смысле занимательности и поучительности сравнительно с бездною, со множеством пересекающихся «надписей», чертящих фигуру, характер и быт еврея, которые только надо уметь прочесть; надо их уметь разобрать, и отнести каждый завиток такой надписи — то к подножию пирамид Египта, то к стенам Вавилона, то к памяти финикиян. В русском мужике сейчас неужели мы не найдем черт Ильи и Добрыни? Да слова об Алеше-Поповиче: «У Алеши глаза завидущие, у Алеши руки загребущие» — повторяются и сейчас, как живой портрет. Очевидно, что если обелиск Руси являет те же надписи в 1902 году, что в 902-му году — по крайней мере, многие, по крайней мере коренные — то и обелиск еврейства хранит в 1902 году много-много такого, что уже было на нем написано за 1900 лет до Р. X., особенно при исключительной внутренней неподвижности и тождестве самому себе всегда этого племени. Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 1. С. 133-137.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|