В.В. Розанов
Московские порченые и непорченые мальчики...

Покойный Достоевский называл наших профессоров "мальчиками", а науку нашу несколько раз и желчно называл "полунаукою". Это не исключает огромной пытливости русского ума, но только эта пытливость "где-то странствует" и не показывается там именно, где ожидалось бы, — в аудиториях. Все это важно вспомнить ко дню двухвекового юбилея Ломоносова, по поводу которого все наши высшие учебные заведения и множество quasi-ученых в них разукрасятся лавровыми венками.

Тема горькая и язвительная. При всех упреках надо все-таки оговориться, что профессора у нас отвратительно обставлены и обеспечены и что занятие наукою, даже серенькое, есть наиболее почтенное дело в России, где так много непочтенных дел и частью позорных профессий. Дело нельзя смешивать со злоупотреблениями; дело профессуры свято, профессора... выражаясь осторожно, оставляют многого желать.

Мне совершенно, напр., непонятно, морально непонятно, существование "профессорской газеты".

А там, где смешаны два эти ремесла и т.д. и т.д., сказал и осудил кто-то. Конечно, газета выйдет плохая, потому что "некогда". Но и профессура у журналистов тоже выйдет плохою, и тоже оттого, что "некогда". Нельзя, мне кажется, уважать ни журналистики, берясь за нее не с полным вниманием, ни — профессуры, отвлекаясь от нее в такое хлопотливое и злободневное дело, как издательство, редактирование и "писание" всего текста газеты. Тут что-то чему-то изменяет; а если симбиоз охотен и долголетен, то тут есть "две обманутых жены" и ни одного "верного супруга".

Но оставим и эту тему, которая у меня, по крайней мере, связывается с газетою "Русск. Ведомостями", которая издается вот уже "год сорок восьмой". Нельзя представить себе, чтобы в них "пописывал" Ключевский; и он в них действительно не "пописывал". Но обильно пишет Кизеветтер, о важных трудах которого в науке едва ли кто-нибудь слыхал. "Пописывают", кажется, те, кого Достоевский звал "мальчиками"; и, конечно, они могут "писать" очень долго, до тех пор вообще, пока есть ученые, которых не очень влечет наука и которые в аудиториях делают "полунауку"...

Ну, и Господь бы с ними; о них я бы не говорил, как вообще о "Русск. Вед." никто не говорит, ибо их более не читая "уважают", нежели хотя бы не уважая читали: "уважают", потому что "профессора" и потому что, понаслышке, "они все такое серьезное пишут", как серьезно рассуждал тот дьячок у Гоголя, что, бывало, вынув фуляровый платок и распустив его перед носом, — говорил долго, солидно, внушительно и никому не понятно. Но неожиданно, после защиты проф. Лебедева, после нападок на какого-то едкого корреспондента из Москвы, мне попался кусок текста, который внушил мысль уже не о "мальчиках", а об испорченных мальчиках, какие составляют несчастье школы и семьи, даже несчастье улицы. Судите сами:

"Что семейная форма, унаследованная нами от прошлого, — парная и нерасторжимая семья, — повсеместно понемногу разрушается в цивилизованном мире, составляет факт общеизвестный. Она повсюду потеряла, во-первых, характер нерасторжимости. Развод — явление в наши дни нормальное, законное, и процедура развода облегчена в высокой степени. В общественное сознание, таким образом, проникла и в нем укрепилась мысль, что брак есть добровольный союз мужчины и женщины, сохраняющий свою силу только до тех пор, пока внешней связи соответствует связь внутренняя, душевная. Исчезла она, исчезло свободное согласие и стремление друг к другу — и ничто не препятствует супругам разорвать формальный союз, утративший свое содержание.

Но право развода не уничтожает парности семьи. Однако мы ежедневно наблюдаем, что и этот брачный принцип подмывается в современном обществе, — по крайней мере в некоторых его слоях, — разнообразными течениями. Я говорю не об адюльтере, не о тайных и скрываемых изменах. Я говорю о множественной семье, о своеобразной новой полигамии и полиандрии, понемногу входящей в нравы и легализируемой общественным сознанием.

Сюда принадлежит и так называемый menage a trois, — форма полиандрии, все чаще встречающаяся в наши дни в тех общественных слоях, где есть потребность жить "прилично" и где заработок или вообще доход мужа недостаточен, чтобы позволить жене без помощи стороннего покровителя достаточно хорошо одеваться, достаточно хорошо "принимать" etc. При наличности двух этих условий, при стремлении к нарядной жизни и при недостаточности средств мужа, расходы "по представительству" делятся пополам между легальным мужем и мужем с левой руки. Муж мирится с этим положением, потому что оно в интересах семьи и дома. Общество мирится с ним, потому что смешно нападать на то, что общераспространено и вызвано материальной необходимостью. Жена мирится с двумужием, потому что оно иногда приятно, всегда — выгодно. И, наконец, муж с левой руки может предпочитать относительно безответственную роль "друга дома" ответственному положению его хозяина. Так все устраивается к общему удовольствию. Говорят, что стоит только приехать в Румынию, в Бухарест, напр., чтобы увидеть этого рода menage a trois в качестве полулегального института, вкоренившегося в нравы.

Но в Рим ведет не одна дорога. Некоторые утверждают, что туда ведут все пути" и т.д. ("Русск. Вед.", № 250, 30 октября. Статья "Отклики жизни" г. Белоруссова).

Прислушайтесь к тону.

Строки скользят, как кильки в рот пьяницы за "пропускаемыми" рюмками. Легко, приятно и никакого затруднения. Ни — у Белоруссова, написавшего статью, ни у редактора профессорской газеты, ее читавшего предварительно, ни у всей "коллегии" профессоров-сотрудников. И только, может быть, "сплюнул на сторону" наборщик в типографии. Но ведь он — не "интеллигент". "Интеллигентные" все прочли без запинки, не подумав, что именно "Русские Ведомости", как "газета наших наставников", читается во множестве студентами, курсистками и даже гимназистами старших классов, "перед университетом"; читается как литературное к нему "введение". Признаюсь, о явлении, здесь описываемом, я впервые услышал сорока пяти лет, — краем уха, и забыл. Вообще, — это случай, и конечно редкий; для юноши, для девушки случай вполне поразительный, неожиданный, ибо этому возрасту свойственна мечтательная, исключительная и ревнивая любовь. Да и, раскрыв глаза, они спросят: "За что же плещутся серною кислотою подмастерья и кухарки?" — "Вот как в новой цивилизации устраиваются, и дешево и сердито". Статья Белоруссова, едва ли обогащая знанием старых, раскрывает перед юношеством обоего пола такие... странные горизонты, которые можно сравнить только со светом, исходящим из "общества огарков".

В профессорской газете, в Москве, "среди бела света", как говорят, "Общество огарков" пряталось (было анонимно), а тут полная подпись: "Белоруссов, из Парижа" (подпись под статьею: "Белоруссов, Париж, 21 октября").

Хуже "портного из Лондона" у Гоголя. Не только хуже, — но и никакого сравнения...

Тон автора я сравнил с глотаемыми кильками. Просто, — одно удовольствие читать. Не "першит" ни у автора, ни у читающего студента. Автор все преподносит как "культуру завтрашнего дня", и явно — это "история и культура от Санина": а между тем, она за подписью и одобрением профессоров. Придираясь к словам, можно бы сказать, что автор одобряет явление; "все дороги ведут в Рим", — это полновесно. Но никто даже и в микроскоп не рассмотрит, чтобы автор порицал явление.

— А наши бабушки? наши мамаши, сестры? дочери!! Может быть, мы, дети их, ничего не знали и были только обмануты; или, может быть, они все глупы и необразованны: потому что этот образованный Белоруссов из Парижа говорит так свободно и спокойно, так самоуверенно. Он явно что-то "больше знает", чем мы и родители наши, чем провинциалы. Мы к нему "посланы учиться", к нему и целой коллегии единомышленных с ним лиц; тогда как государство не пошлет же "доучиваться" к нам в Новочеркасск или в Нижний.

Автор не замечает, что он пишет и не о браке, и не о семье, а о феноменах пола, которые от проституции до всяких аномалий обнимают множество явлений, в том числе и указываемое. "Их много, — говорит он и добавляет: — как осуждать, что общераспространено". Решительно возражая против "общераспространенности", заметим, что и известная половая болезнь "распространена", и "отроческий порок", распространен: но это не причина их одобрять, особенно устами профессоров. Итак, он говорит не о семье и не о браке, а о том, что образуется там, где они исчезли... Он обманут (именно как "мальчик") тем, что все-таки тут "повенчались двое": но ведь именно двое повенчались, а третий явно пришел обманом. Иначе и венчались бы трое. Тут "хозяин раскрыл двери вору", и от этого существо кражи не исчезает. Бывает "враг дома своего", что именно раскрывает дверь: явление, конечно, редкое, и уже это одно указывает, что редка и эта аномалия "семьи". Во всяком случае, как автор не понял, что существо брака и семьи определяется не тем, как "живут вон в той толпе", — это грубый эмпиризм; и что на вопрос: "Что такое брак?" — всякий ответит: "Сожитие двух при исключении третьего", а на вопрос: "Что такое семья?" — скажет: "Родители и дети". Но родителей — два, о чем объяснять не надо. Таким образом, "брак" определяется из существа своего понятия, а не из "как живут люди", не из "как бывает", ибо последнее определяет только уличные явления. Каким образом все это не понято в профессорской газете, непостижимо. Нельзя же думать, что и "поджигатель", и "хозяин дома" — одно, ибо они оба — "хлопочут около дома". Но профессора смешали именно это.

Явно — не профессора, а мальчики. И — испорченные. Вот пишешь о разводе, пишешь о легализации "внебрачных сожитии": но разумея, конечно, здесь и там об исключении третьего, т.е. пишешь непременно о семье, которая имеет вечное определение, и определение это (уже не номинально, а натурально) выражается в высоте окружающих стен, в непереступаемости границы семьи. Как поле — так нет семьи. Где ровное место — нет семьи. Полигамия и полиандрия не есть семья, а ее отрицание: в полигамии семьянинки суть матери, а отец — не семьянин. Ведь семья есть не только факт, но и психология: и психология-то эта и есть исключительность. Она состоит в "единственном отношении к единственному", — состоит не в одной половой связи, но и в "дружбе" связанных, доведенной до высшего завершения, до совершенного чекана. Это часто не удается: но тут место слезам, горю, уместно негодование: а не то, чтобы "как кильки плывут в рот". Это просто — свинство, и никакой "цивилизации".

А между тем Белоруссов и коллеги-профессора говорят: "...культура, цивилизация". От мальчиков и девушек из Новочеркасска скрывается, кто "поджигатель", кто "хозяин". "Хлопочет около дома, — значит, хозяин", — говорят профессора слушателям о поджигателе. Понимают ли они "цивилизацию"? Спросить бы Гизо, Маколея, Авг. Тьери, Карлейля, у нас Толстого и Достоевского, работавших над историею и теориею "цивилизации", как они думают "о румынских нравах". Они бы сказали, что Лот глупенький Белоруссов ничего не понимает; что он, как мальчик, под окном услышал чужой разговор о "цивилизации" и начал применять это слово, совсем не понимая его. "Что бы ни плыло вперед — это река" — ученое определение. Публицист, которому случилось быть и профессором, прибавляет: "Ура, река! Она — чистая, она — живительная". Но "плывет вперед" и грязь из опрокинутого ушата, и "плывет вперед водка" из разбитой бочки. Все — "вперед": нельзя же все глотать.

Мне рассказывали один бакинский случай; рассказывал член тамошнего суда. В лавку татарина вошла барышня (в 1905 г.) и стала говорить, что "все идет вперед" и татарин должен тоже "двигаться вперед" и, должно быть, "бастовать" или "выдать деньги на симпатичное предприятие". Татарин помнил "закун", как говорит мусульманин у М. Горького в "На дне". Он топнул ногой на барышню и закричал:

— Пошел вон! У нас ничего "вперед", у нас все "назад"!

Молодец татарин. И дал бы я хорошего "Магомет-оглы" в наставники московским профессорам. Он бы у них убрал "фуляровый платок", и, взяв за поднятый нос, — крепко пригнул его к земле.

Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 15 нояб. № 12816.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.