В.В. Розанов
Московские профессора и студенчество

Телефон одновременно принес из Москвы два известия: о том, что слушательницы высших женских курсов постановили на сходне открыть научные занятия, но с условием отдать аудитории для революционных целей по первому требованию "революционного народа"; и о том, что в университете, после некоторой неурядицы, лекции начали правильно читаться во всех аудиториях, как только профессорская коллегия вынесла решение немедленно закрыть университет и признать всех студентов исключенными, если сходки студенческие, не довольствуясь отведенным для них актовым залом, станут собираться в аудиториях, прерывая лекции и не допуская их. Таким образом, "сестры" высказались более или менее равнодушно к науке, во всяком случае не горячо, в то же время не делая активно и политики, ибо оне собираются только "уступать место" другим; напротив, студенты, по крайней мере что касается университета, высказались горячее за науку, совершенно основательно придя к заключению, что теперь, когда мы имеем парламент и конституцию и когда в "движение" выступили фабрики со статысячным своим населением, — студенчеству по справедливости надлежит вернуться к науке: это задача истории. Тут много поучительного, и притом для разных сторон. Коллегия московских профессоров, сколько известно, всего менее подлежит упреку за недостаток либерализма; она традиционно либеральна, была и остается, — даже либеральна с переходом в радикализм. Такова традиция и двух последних ректоров, покойного кн. С.Н. Трубецкого и теперешнего, г. Мануйлова. Совершенная надежность, так сказать, паспорта с этой стороны и совершенная невозможность как для студенчества, так и для общества бросить убийственный по теперешним временам упрек в консерватизме и создали условие для самостоятельного и твердого решения профессорской коллегии, теперь совершенно автономной. Не для чего либеральничать тому, кто по существу либерал, и приобретать какую-нибудь репутацию тому, кто ее имеет. Увы, мы живем в такое странное и смешанное время, когда необузданный либерализм, — либерализм при всех условиях и во всяком положении, — исходит именно от людей без чувства свободы в себе, от людей слабой воли и без твердого общественного за собою признания, а сдержанные голоса раздаются и естественно могут раздаваться только со стороны людей, абсолютно свободомыслящих и которые не нуждаются ни в каком дальнейшем упрочении своего положения. Коллегия профессоров поставила решение, вытекающее только из существа дела: что если аудитории занимаются для сходок, имеющих обеспеченное другое помещение, занимаются самими учащимися, то, очевидно, лекции и не нужны этим учащимся, не дороги им, и тогда им не для чего продолжаться, не для кого, и их, естественно, надо прекратить и ео ipso [тем самым (лат.)] университету надо закрыться за отсутствием занятий и занимающихся. Пустое место не имеет имени, и, когда нет муки, — нельзя испечь пирог. Это последовательность мысли и хода дел. Коллегия профессоров, не оказывая никакой репрессии на студентов и нисколько не борясь против их влечения к политике, только дала ей выразиться в чистом виде, без привходящих третьих элементов, между прочим, и без своего участия, отрицательного или положительного. Она устранилась, хотя бы для того, чтобы кинуться и самой в политику, во взрослую политику, например в выборную и предвыборную агитацию, пусть даже самого радикального направления. Это уж дело профессоров, как профессора предоставили самим студентам их собственную политику. Но они не соединили этих двух политик, они разобщили политику свою, гражданскую, от политики невольно подпольной по учебному положению юношества.

Наконец, коллегия профессоров выразила, что она имеет свое "я", свое достоинство, и не допускает оскорблять себя в своих научных занятиях и в своей готовности руководить занятиями учащихся, — не допускает этого так же, как не вмешивается сама в политику студентов. Само собой разумеется, что если студенты собирают сходку в аудиториях, и притом в лекционное время, то они просто ставят калоши на письменный стол чужого кабинета, не уважая ни этого кабинета, ни его хозяина. Так как это нисколько им самим не нужно (есть актовый зал) и нисколько не требуется политикою или свободою страны, то это, так сказать, есть оскорбление pur sang [подлинное (фр.)], выражение презрения к чужой личности и к чужим занятиям, к чужим интересам, к чужому делу. Профессора не могли не почувствовать всей оскорбительности таких поступков, этих претензий, и им оставалось или уступить и снять с себя всякое "лицо", заявив, что такой вещи, как "лицо человеческое", у них не имеется, а есть на месте его пустое место, где могут топтаться чужие калоши и сапоги, — или, напротив, ответно стать во весь рост и сказать, что если студенты не хотят в них видеть своих наставников, то в них еще остаются граждане, ученые, члены общества... Профессора поставили все дело довольно формально или, как говорится теперь, "корректно", т.е. неуязвимо правильно с внешней стороны, устранив келейность, субъективизм и сантиментализм, это наследие прежних "домашних" времен, времен рабских и начальнических, где жали и ненавидели друг друга, жалели и прикрывали, обманывали и снисходили до полной распущенности и развращения всего строя дела. Профессора разумно не приняли на себя и роли менторов, педагогов, наказующей власти: все это не идет к теперешней минуте и не нашло бы себе внимания или уступки. Студенты это почувствовали и наполнили аудитории как слушатели, а не как политики. Политики будут стараться сорвать все дело, но, надо думать, и профессора не побегут от них в щель.

Слушательницы высших курсов едва ли дали себе отчет, что, "предоставляя аудитории для революционного народа, как только он этого потребует", — оне распоряжались не совсем своей собственностью, или не только своею. Это походит на угощение в чужом доме, на запродажу чужой вещи, — факт в русском обывательстве не незнакомый и чрезвычайно смешной. Высшие женские курсы в Москве, учрежденные частным образом проф. Вл. И. Герье, суть дорогое, долго росшее дерево, посаженное отнюдь не руками курсисток, и особенно не руками этого набора курсисток 1906, 1905, 1904 годов. Оне, как листья на дереве, только меняются. Есть корни у дерева: был кто-то, кто посадил дерево. Не могут же оне не сознавать, что каким-то старым теперь человеком оно выращено ценою неусыпных трудов, забот, борьбы с министерством еще Толстого и Делянова и что в них должно быть пробуждено чувство глубокой благодарности к тому, что им предоставлены условия для научных занятий, пособия, профессорские лекции, что оне получили все это даром, нисколько сами не трудясь и только сев в вагон и приехав в Москву. Мы убеждены, что слушательницы возьмут свое решение назад, не опасное, но оскорбительное, такое неделикатное и противоречащее всему, что мы знаем о женщине по ее прошлому, что мы думаем о ней и чего надеемся...

Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 20 сент. № 10963.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.