| ||
|
Катится день за днем, месяц за месяцем, минута за минутою непрерывное время: и человеку хочется за что-нибудь уцепиться, чтобы опомниться, оглянуться, рассчитать сколько-нибудь свое будущее. Отсюда новолетия, начавшие праздноваться у человечества с незапамятных времен гораздо раньше христианства. "Еще год труда нашего, и вместе нашей жизни, минул: с наступающим годом будем ждать чего-нибудь нового, будем стараться делать другое и лучшее". Такова всеобщая надежда и всеобщая жажда человечества; всеобщие гадания человечества. Новый год — год пожеланий и надежд. А между тем лишний год мы оттрудились: и запас сил, с которым мы вступаем в новый год, уменьшился на трение, на изнашивание организма нашего и души нашей ровно в течение трехсот шестидесяти пяти дней. Все делали маленькие дела, ежедневно; каждый день к вечеру уставали. И если бы не каждые сутки благодетельный сон, то мы к первому января 1910 года устали бы до изнеможения, близкого к смерти. Только целебное действие сна, отдыха и бессознательности на восемь часов в сутки — делает то, что 1 января мы будем почти так же свежи, как были и 1 января 1909 года, разве чуть-чуть поменьше. Одно утешение в этом: в то время как все работающее энергично состарилось на 365 дней, — наше отрочество обоих полов приблизилось к зрелости на 365 дней, и вот оно уже не ослабло, а укрепилось, возросло в силах. Новый год сам по себе был бы печален, как счет наших трудов и надвигающейся старости, — если б не было вокруг нас вот этого отрочества, юности и молодой возмужалости, силы которой растут с каждым днем. Новолетия невозможно иначе праздновать, как в тесной дружбе с юностью, с молодостью и молодежью. И вот хочется в наступающее новолетие сказать несколько слов об этом союзе. Настал уже новый век, двадцатый; и ныне мы вступаем в последний год первого его десятилетия. Десятая часть нового века почти прошла. И Хочется пожелать, чтобы одна язва, впервые раскрывшаяся у нас в XIX столетии, закрылась в XX, залечилась энергичным усилием обеих сторон, и молодой и старой. Язва эта — знаменитые отношения между "отцами и детьми", которые Тургенев отметил как отношения враждебные. Тех тургеневских "отцов" давно нет теперь; они — в могиле. Теперешние "отцы" — это именно и есть "дети" в терминологии Тургенева, его "Базаровы", "Аркадии", "Одинцовы"...С серией и других лиц, других типов, которых не захватила его живопись, но они захвачены живописью на ту же тему его сверстников — Гончарова в "Обрыве", Писемского в "Взбаламученном море" и проч. Теперешние "отцы" и даже "деды" суть "дети" этих знаменитых романов: все — в сединах, некоторые — на высокой чреде службы, бесчисленное их число — на всевозможных поприщах частной деятельности, земской, врачебной, судебной работы. В душе своей и на плечах своих они пронесли самый трудный момент разлома между "старым поколением" и "молодым поколением", приняли самые жгучие тернии этой борьбы и вправе, обращаясь к своим детям, сказать им несколько слов именно о существе этой борьбы, ими испытанной со всех сторон. Подобная борьба между "поколениями", между "отцами" и "детьми", — нисколько не есть непременный элемент истории. В 50-е и 60-е годы минувшего века столкнулись собственно наивный архаизм "отцов", сплошь помещиков крепостной эпохи и чиновников николаевского закала или, вернее, николаевской "выправки", — с самодеятельностью и сознательностью "детей", познакомившихся через университет с западною наукою, литературою, политикою и вообще культурою. Беспредельная наивность столкнулась с относительною зрелостью, хотя и исключительно книжного происхождения. Без университета, без лекций Грановского, Костомарова, Кавелина, Соловьева, без теорий Дарвина, без философских трудов Гегеля, Фейербаха, без естествознания Гексли, Бюхнера, Фохта, без сочинений Бокля и Дрэпера не было бы русских "детей" в противопоставлении их "отцам", не было бы материи ни для знаменитого романа Тургенева, ни для еще более шумевшего в то время романа Чернышевского. Но, очевидно, это совершенно специальные условия того времени, — специальные, частные и временные. Теперь не только все названные труды, но и решительно всякие вновь выходящие на Западе или в России читаются разом людьми всех возрастов, с одинаковым пониманием и сочувствием. Позади "детей" не стоит решительно никакого наивного поколения, вроде помещиков Кирсановых, которые не в силах были бы уразуметь Молешота и Бюхнера. Теперешние "отцы" и даже "деды" преемственно воспитались на Шопенгауэре, Гартмане, Ницше, Карле Марксе, в свое время переводя, штудируя, пропагандируя, популяризируя всех их. Если и бывало разделение, то не на почве бессилия понять противника, а на почве коренного с ним расхождения при полном понимании. Это совсем другое отношение, чем Базарова в усадьбе Кирсанова, — юного и зрелого студента к младенцам-помещикам. Таких отношений нет теперь, и они невозможны нигде. Все были в университете; через университет прошла и масса крестьянства и серого духовенства. Не только Молешот с его довольно младенческими теперь теорийками, но и Шарко, Пастер, Мечников суть учителя всего сейчас деятельного поколения, от 70-60 лет до 30-20 лет. Какое же здесь возможно разделение, сопоставление, противопоставление. Его нет. И самые попытки кого-нибудь здесь противопоставить не могут не показаться для каждого смешными. Но это нужно сознать. И в первый день нового 1910 г. подчеркнем, что старая язва русской жизни, рознь "отцов" и "детей", — давно есть только номинальная язва. Она закрылась, "зарубцевалась", как говорят медики; и играть на этой струне могут только совсем зеленые дети или "ловящие в мутной воде рыбу" — на что есть много охотников из подмастерьев и "мальчиков" пресловутого Азефа. Рознь поколений нисколько не есть двигательная сила истории. Старое и молодое, даже самое юное может крепко обняться в новый год, — с мыслью об одном подвиге, на чреде которого стоят и старые и молодые, стоят все русские в России. В 50-е и 60-е годы шла отмена крепостного права: и естественно было "помещической России", старой, — противоположиться молодой России, обнимавшей, в сущности, городские классы, или пропитанные городским духом, куда нужно отнести все университетское. Но теперь никакого подобного разлома России не происходит: она вся - едина, она вся — нова и проникнута новыми веяниями, новыми течениями; она вся образованна, и притом сплошь одинаковым образованием. Но после беспримерно неудачной войны и всех язв внутренних, какие раскрыла война, Россия стоит ослабленная, изнеможенная, стоит окруженная врагами с Востока и с Запада и далекая еще от полного и особенно от действительного обновления своего внутреннего строя. Вот положение, из которого вытекают задачи. И для старых, и для молодых сынов России есть одна только задача: укрепить, исцелить, омолодить родину. Обнимемся же все дружбою, как перевьемся веревкою, — и повезем без разделения и вражды этот тяжелый груз. — И да здравствует молодежь, в трудах науки и гражданства. — И пусть будет крепка старость в традициях доблестного гражданства, в спокойном разумении обстоятельств, в теплом и ласковом отношении к юному поколению. Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 1 янв. № 12143.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|