| ||
|
[Статья является продолжением статьи Розанова "Школьные течения наших дней"] ...На тему о "наилучшем детском журнале" вступили в прения родительницы... "Что нужно в журнале?" "Какие рубрики?" "Как их повести?.." — Как излагать естествознание, историю? В каком объеме? Каким языком? — Как излагать астрономию? "Дети необыкновенно интересуются звездами..." — Также и кометой Галлея. "Все говорят..." — Допустимы ли статьи о жизни и о смерти. "Дети постоянно задают вопрос о смерти..." — Нужен ли "Почтовый ящик"? — "Нужен. Он живо занимает всех". — "Нет, не нужен: потому что один мальчик получит на свое письмо ответ, а другой не получит; он обидится, а это — ужас..." — Но позвольте: теперь Г. Дума. Он слышит дома разговоры о Г. Думе, — о том, что говорят там. Должен ли в идеальный детский журнал быть введен политический отдел? — Да, но до известного предела. — Чем же вы ограничите его? — Мне кажется, политического отдела не надо вводить, — сказала сдержанно учительница-докладчица. — Значит, ребенок не будет понимать окружающего? Такого окружающего, от которого все зависит, зависит жизнь его родителей, жизнь его дома? — Надо ввести. — Нет, и по моему мнению, политического отдела в детский журнал не надо вводить, — сказала одна родительница. Но она была одна. — Странно не знакомить с политическими партиями: мальчик или девочка слышат дома названия всех партий: кадетская партия, октябристы, слышат даже эс-деки и эс-эры. Можно ли допустить, чтобы дети не понимали значения слов, которые они слышат?! — Нельзя с детьми жить неправдивыми: скрывать от них, что есть политический мир, которым живут родители, — было бы ужасною ложью и лицемерием! Было бы притворством и деланностью. — Невозможно... Конечно, статьи, разъясняющие политику, должны быть!! — Должны! — Должны! (почти все). — Но позвольте: а статьи касательно религии? — Мир религии — глубокий и великий... Но здесь мы должны быть искренны: первое правило — не вводить никакой лжи в воспитание детей. Статьи о религии могут быть в журнале, — но с субъективной точки зрения. Мать не может сказать ребенку ничего, в чем сама не уверена: и может ему сказать... т.е. изложить свои религиозные убеждения, если она их имеет. Но если имеет: это надо твердо помнить. — Историю христианства можно излагать и объективно: просто как известные факты. — Да, но историю. И без мифов, легенд... — Да. Но легенды поэтичны... — Не спорю. Но это надо строго отличать от истины. В живых речах все это было гораздо выразительнее, чем я пишу: было очень осмысленно, округленно, мотивированно, доказательно. Было наукообразно. Говорившие матери были все, видимо, очень образованны, — и едва ли только средним образованием, но, по всему вероятию, по крайней мере некоторые, — и высшим. Речь лилась хорошо, ясно, раздельно. Да, но во всем этом не было ничего оригинального! Не как мысли: но ни у одной матери не послышалось оригинального материнского тона. Эти умные речи, которые я услышал, — я давно читал их перепевы в газетах и журналах... Где именно — не помню: кажется, — везде! Произносились они, безусловно, как свое. И от этого было красиво: речи были красивы. Видно, что это все — давно вычитанное, наконец, давно продуманное всякою матерью и ставшее у нее "своим". Да, но от этого не лучше: сюжета своего ни у одной матери не было! "Боже, — подумал я с ужасом, — неужели до такой степени у всех выросла одна большущая газетная голова. Из папье-маше... Не живая, не кровная... В сущности, в глубине — не своя". — Мы тоже пережевали все мысли... Всякие... Мы недаром учились, и в гимназиях, и на курсах, даже за границей. Мы знаем все, что знают и мужчины. "Все", что знает "Русская Мысль", "Вестник Европы" и 1-2 газеты, получаемые "дома". Но пусть это в гостиной, в кабинете. Неужели же это перенеслось и в детскую?! В длинном заседании, таком тихом и скромном, я пережил то, что переживают зрители в "Театре ужасов", который, кажется, был на Литейной. "Как человека гильотинируют", "Как человек умирает от ужасной язвы" или "Нападение индейцев"... Здесь были эти же сюжеты: "человек с отрубленной головой", "умер от язвы", "напали индейцы". "Индейцами" оказались ужасные "культурные идеи", — "общеизвестные и общепризнанные", — которые съели живую душу у матерей: и эти матери показались мне ужасающе несчастными! Как — не почувствовать своего ребенка! Быть матерью только по внешности, а на самом деле не иметь вовсе материнского содержания, такого особливого и оригинального в мире!! Все "содержание" иметь "от "Вестника Европы". Не заметно вместо вопроса "о наилучшем детском журнале" матери обсуждали собственно вопрос о наилучшем журнале для себя, для взрослой и образованной женщины, с "гимназией" и "курсами", для "гражданки". В том и ужас, что это было совершенно не замечено, ни одной не пришло на ум, что это совершилось неуловимо. Неуловимо с первого же слова все стали обсуждать программу и устройство, идеалы и задачи журнала для себя!! Поразительно. Но никто не поразился. Ни у одной матери не было представления о ребенке как о чем-то другом, нежели она сама. Точно они не видали своих детей. Не видали не только души ребенка, но и физического его существа: "Вот такой пузастый, с молочными губами, с вопросами то нелепыми, то трогательными. С миром мыслей и предчувствий, точнее, — предмыслия и предчувствия, — до того оригинальным, своим, до того особливым, что не придет на ум приложить к ним схемы из "Вестн. Евр.". С миром невинности! С миром наивности! Где все сказка и религия. Все миф. Где есть предчувствия гроба, смерти, Бога, совести, греха... но до того в новых очертаниях, не в таких, в каких знаем мы, взрослые. Все матери точно говорили залпом: — Скорее превращайте его во взрослого! Вот как мы... Пусть не теряет времени: долбите ему астрономию, историю религий, о камнях и раковинах ("естествознание")... Обо всем, пожалуйста, обо всем. Пожалуйста, поскорее... Да чтобы названия-то все знал... И понимал чтобы все... Во мне шевельнулся Вольтер: — А ведь мамаши не знают, чего они собственно хотят. В Москве есть универсальный магазин "Мюр и Мерилиз". Этажей в шесть, и где все можно найти. Матери собственно задаются желанием приготовить из детей своих идеального "мальчика-приказчика" к "Мюр и Мерилизу": малого шустрого, "на все руки", расторопного, "обо всем имеющего понятие" и особенно знающего "названия" всех вещей, а также значение и употребительность всякой вещи. "Мальчишка дока", — как называют "хозяева". Но неужели это не чудовищно, что обеспеченные, богатые и европейски образованные русские матери семейств не имеют никакого другого идеала человека, как "дока-приказчик" в магазине? Это до того прискорбно, это до того грустно, это так страшно... В длинном трехчасовом совещании не было произнесено ни одного слова и никем: 1) О развитии сердца ребенка. 2) О душе его. Ни одного слова: 3) О невинности ребенка, — о том, как к ней отнестись, как ее сохранить! Ни одного слова! Даже не упоминалось!!! Все рассуждения, без исключения все, двигались, толпились, летели залпом по одной колее, к одной цели: 1) Как можно скорее! 2) Как можно больше (знаний). Пусть "все испытает", "все знает"; "да чтобы реальнее", "да чтобы правдивее". И "Почтовый ящик", и "как шел Гапон" (неужели скрыть от него, когда на улицах льется кровь", — был поставлен определенный вопрос). — Боже... Да ведь они готовят или требуют от школы, чтобы она готовила каких-то кандидатов в будущие члены клуба самоубийц. Если мальчик "так скоро" пойдет по "всем знаниям", — к знанию эс-деков в 10-11 лет, то в 17 лет ему ничего не останется "нового", кроме как пустить пулю во "всезнающую голову". Ибо чем же жить от 17 до 60 лет?? "Уже все знает" и естественно "все скучно". — "В моей смерти прошу никого не винить"... "Никого"?.. Но может быть, мать... Я вышел из собрания с ужасом. Впервые опубликовано: Новое Время. 1910. 3 марта. № 12203.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|