| ||
|
В очерках Японии и японской жизни г. В. Серошевского я прочел следующий поразивший меня диалог: "Очень часто я замечал японцев в отелях и собственных их домах, погруженных в глубокое раздумье.
Есть нации как бы сделанные, и есть нации, выросшие из самое себя. Рост последних труден, медленен и бесконечен — в содержании, в смысле. Первые или вовсе не имеют роста, или могут зато почти вдруг, механически, переделаться из одного вида в другой. Наша Кострома, знавшая Сусанина, все стоит бочком, старенькая, ветхая, бесконечно медленно видоизменяясь. Чикаго в несколько десятилетий вырос в торговую столицу: но переменись пути сообщения около этого города, вообще изменись кое-что в условиях его существования — и он потухнет так же быстро, как вспыхнул. Япония в 40 лет из азиатского народца стала технически в уровень с Европою. Но не думайте, что она выросла до Европы. Она не знала ни одной из фаз европейского роста, не пережила ничего из европейских настроений, страданий, увлечений, мечтательности. Таким образом, она не приняла вовсе в себя стимулов европейского развития: но как бессмысленная бледная восточная статуетка — сменила одну гримасу на другую. Отойди Европа от нее, исчезни как копируемый образец — и Япония замрет в фазе развития, которую переняла и из которой у нее нет внутренних мотивов передвинуться туда или сюда. Желтая раса есть величайшее воплощение земли, одной земли, без неба, т.е. без мечты, без фантазии, без неуловимого в себе, без теней и полутеней существования. Все их рисунки в одной плоскости: они не знают перспективы. Потому что нет перспективы в душе их, нет глубины, углубления. "Срединное царство", определило себя величайшее из желтых племен; "золотая середина, aurea mediocritas", — передразнивают не без сарказма европейцы такое состояние, такую идею. Пороки европейские бесконечны — не будем этого скрывать. Но лишь потому, что арийцы, европейцы во всем вообще бесконечны; не знают удержа; и, повернутые лицом к дурному, — так же нисходят в аид, как, будучи повернуты лицом к добру, — восходят до неба. Мифов об Икаре, который захотел крыльев, чтобы долететь до солнца; о Прометее, сопернике богов; таких историй, какая была с одним греческим философом, который бросился в вулкан, чтобы разгадать причину непостижимых землетрясений и извержений, разгадать без передачи людям, только для себя: ни историй этих, ни мифов не знала желтая раса. Она знала своих "серединных философов": как есть, пить, множиться, засевать рисом поля и съедать этот рис — после этих забот они ставили точку. Много есть чистоплотного в их учении, морально чистоплотного; есть хитренькие, как их игрушки, "правила мудрости". Но все это — "правила мудрого поведения", утилитарного для себя и для других. Бесконечного — нигде нет. Их Конфуций не спускался в "Ад", как наш Данте, родной нам, всем европейцам, Данте; и не влекся за Беатриче к Раю. Конфуций и Беатриче... итальянка бы плюнула, взглянув на скулистую голову "срединного философа"; Конфуций, взглянув на нее, пожевал бы губами и спросил бы: "Сколько она имеет или может иметь детей". У европейцев рост — для чего-то. Ряд поколений растет, чтобы дать Лютера, Рафаэля, Шекспира. Рафаэль был бездетен, Шекспир имел какую-то декадентствующую форму семьи (см. в завещании его слова о жене). Вообще у европейцев самый смысл рождения другой: он, если позволим расширить общеизвестное понятие, пантеизировать (от "пантеизм") его, — всегда мессианский: уходит в надежду на что-то небесное, иное, чем обычно человеческое, что дает ряд сменяющихся генераций. Желтые видят цель в самодовлеющем рождении. Чтобы было больше мяса на земле, голов, туловищ. Непонимание вообще гения — это не частность в них, не случайность, это самое зерно "желтизны" их. Когда-то среди бесчисленных европейских фантазий появилась и такая, что для "всеобщего уравнения людей полезно бы своевременно Шекспиру отрубить голову". В Европе всякая мечта достигает даже уродства. Но по "срединной философии" такое сравнение "гор и долов", через посредство срубания особенно умных голов, голов фантастических (Шекспир, Рафаэль, Лютер), могло бы совершиться или совершаться без всякого увлечения, "как по закону", ровненько и спокойно. Не задумались же они, без особенного волнения страстей, уложить около 14 миллионов голов во время восстания тайпингов. "Все по нужде, все по обстоятельствам; ничего не было лишнего". Вот в этом совершенном непонимании гения, мечты, фантазии, а в конце концов и вообще идеала — и лежит самая враждебная, несносная, а при случае и опасная для Европы сторона историко-культурной "желтизны", если в самом деле пришло время развернуться ей. Персы — они арийцы. У них был Зороастр. Они поклонялись звездам: а сколько здесь мечты! Арабы — они создали кипучий ислам, сотворили бесконечную прелесть Шехеразады и поэтические предания Гарун-аль-Рашида. Все это — белый, наш мир. Он не имеет ничего общего с желтым, "серединным", рассудительным, бессердечным миром: где самое добро есть добродетель правильных весов, верно размеривающих товары. Мы, мечтательные и увлекающиеся арийцы, нашли прекрасное в самих монголах, отдав честь им: но это именно мы нашли в них, и прекрасен здесь — собственно образ и туман нашего восхищения. Разъедините предмет восхищения и лицо восхищающегося, закройте душу все любующегося арийца — и вас пронзит скука монотонного зрелища "желтых" добродетелей. Все — навоз и навоз; все — рис и рис; все — дети и дети; а как головка покурчавее, позолотистее: так — прочь ее! "Этакие у нас прежде не родились; мы все маленькие, старенькие, сморщенные: и этого мы не можем потерпеть по правилу тысяча сто первому такого-то мудреца XIII века". Механические народы — вот определение желтых племен. Не увлекайтесь их храбростью: это не нервный порыв, а методическое действие отлично сделанной машины, где каждый штифтик превосходно выполняет свое назначение. Ведь так и желтые монголы разбили русских князей: ибо последние все ссорились, у них было множество страстей и мыслей помимо единой наставшей нужды — самообороны. Богатство-то души, разнообразие ее — и погубило русских на Калке, на Сити. Монголы имели одно тупое движение: вперед — "и чтобы задавить". В этом моноидеизме, одномыслии — конечно, ужас с точки зрения неба; но с точки зрения земли — это ужасная сила. Прижмите пальцем какой-нибудь клапан в машине: он будет держать нужное место нервно, то слабо, то сильно, вообще — плохо. Медная бляха лучше это сделает. Вот у монголов и есть эта сила и мастерство мертвой частицы, которая безнервно и потому превосходно выполняет разные механические назначения. Отсюда организация их страны и строй их армии. В войну, да и в управление страною, в законодательство, в администрацию входит, помимо духовного первого двигателя, множество чисто механического начала, бездушного. Не знаю, переняли ли японцы у Европы чиновничество; но вот уж у кого оно вышло бы идеальным, пунктуальным. Да ведь в Китае и составляет стержень жизни — чиновничество. Борьба монголов с арийцами, если ей суждено разыграться, — есть, в душе своей, борьба желтых чиновников с белыми мечтателями, романтиками, фантастами. Но бесконечное бессилие желтых начинается именно с кульминационного пункта их успехов: именно в том, что мечта и вдохновение есть изобретатель даже самой техники. Дело в том, что если житейские вещи, социальные, имеют нижним этажом в себе механику, то зато механика в вершине своей обратно становится почти безумною (не теряя своей точности), мечтательною, фантастическою. Начинаются "мнимые величины" (категория алгебраических величин) в ней, где уже монгол тупеет и ничего не видит, а ариец тут-то и входит "в свою сферу". Вот отчего и в самой технике вершина, последняя вершина — принадлежит не земле, а небу же; и тому, кто умеет на него смотреть. Впервые опубликовано: Новое время. 1904. 16 февр. № 10040.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|