В.В. Розанов
Надзор за больницами

Можно надеяться, что толки, идущие уже не первый год и все усиливающиеся, не останутся пеною слов, а перейдут в дело, вызовут к бытию некоторый факт житейского уклада. На больницы жалуются; врачи или отрицают или объясняют предмет жалоб; в больницах несомненно остается прежний status quo. Дума Москвы собирается назначить ревизию городских больниц для проверки печатных слухов; больницы к ревизии изготовятся; торжественно и властительно ревизоры думские пройдутся по паркету палат, увидят, что пол выметен, над кроватями — черные с надписями дощечки, больные с теми желтыми лицами, каким и полагается быть у больного, напишут отчет, отчет выслушается гласными. И все дело, худо поставленное, пожалуй, еще закрепнет в худом своем положении, пройдя через очистительный снаряд разных запросов, ответов и отписок.

Грубость, злоупотребление, безжалостность в больнице — всегда эпизод; это — случай ночи, истерический плач в которой-нибудь палате больного, который зовет к себе и не дозовется помощи. Этого случая невозможно уловить в ревизии; а больные никакому ревизору не станут рассказывать о явно небрежном отношении к ним такого-то доктора, или о грубости такой-то сиделки, уже потому просто, что ревизор уйдет, не унеся вовсе охапки обвиненных, а оставив их лицом к лицу и наедине с жалобщиком. Болезнь угнетает душу, парализует волю, и если больные рассказывают много родным, они останутся безмолвными при всяком формальном опросе. Да и больницы в Москве — капля в больничном деле всей России.

Заподозренное состояние больницы, между прочим, парализует приток огромных частных пожертвований на больницы. Известно, как многие, умиряя, завещают часть наследства на богадельни, приюты и больницы. Уверенность в отличном их состоянии подтолкнула бы руку умирающего человека, который испытывает сам всю тягость предсмертного томления, увеличить в завещании графу: «на больницы». Неуверенность, что эти деньги фактически и непременно облегчат болящего, подтолкнет завещателя сократить или зачеркнуть эту графу. Соображение это, нам думается, должно побудить самих медиков неформально отписаться, но создать действительные условия полной и всеобщей уверенности в отличном состоянии больницы. Для них это равнозначуще увеличению ассигнуемых сумм; для всего медицинского персонала страны реабилитация больниц, но настоящая реабилитация так же насущна и выгодна, как обильная частная практика порознь для практикующего врача.

С другой стороны, если каждый порознь пациент не может заявить претензии: «на больницу истрачено думою столько-то, а частных пожертвований поступило вдвое — между тем как не имею я кнопки звонка около кровати, а сажают меня в ванну в непротопленной комнате», то такая претензия и возможна, и основательна в целом обществе. Дело в том, что ни про какое ассигнование и особенно ни про какое пожертвование нельзя с такою полнотою сказать, что оно жертвуется — обществу, народу, а отнюдь не лицам, не персоналу, например, медицинскому, как в сфере больничной. Графа в завещании с надписью: «на больницы», буквально и значит: «больным», «моим болящим ближним», а вовсе не значит «городу» или «медицинскому персоналу». Последние буквально суть исполнители завещания, «опекуны» над сиротами-больными, не несущие в себе самих никакого значения, кроме чистого исполнения поручения. Распорядительные их функции, по мысли завещателя, крайне, так сказать, неавтономны, несамостоятельны, чисто служебны. Напротив, хотя права общества посмотреть, и хорошо посмотреть, чтобы каждая копейка дошла до больного, чтобы «опека» не осиротила сироту — права эти, хотя не значатся в завещании благотворителя, но слишком явно подразумеваются в воле его и во всем смысле благотворения.

Нам кажется, три эти элемента: выгода медиков, права общества, явный смысл всякого и особенно благотворительного ассигнования «на больницы», т.е. «в пользу больных», создают достаточную почву для образования в самом обществе кружка или кружков лиц, не в столице только, но и по городам империи, которые приняли бы на себя заботу постоянного и фактического надзора за больницами с точки зрения охранения прав и преимуществ больных, прав их не только на лечение, но на уход значительный, деликатный, на обращение человеколюбивое. Медики, если в точности они правы в своих отписываниях, должны прямо ухватиться за эту мысль и открыть двери больниц частному надзору, и уже от них, медиков и вообще медицинской администрации независимому: «Ради Бога смотрите, погасите сплетню около дела чистого, а где есть задоринка, от нашего глаза ускользнувшая, помогите ее нам вымести вон». Медики должны посмотреть на такой надзор, направленный, конечно, не на методы лечении, а на способы ухода за больными, по преимуществу на низший и средний персонал служащих, как на даровую и могущественную помощь своему человеколюбимому делу, если, оговоримся, они (медики) в точности человеколюбивы, о чем у общества возникло и все растет подозрение. Ни государству, ни городским думам, конечно, это не принесет никакого ущерба. В члены этого общества «покровительства больным» или «защиты больных», — как есть же общества «защиты женщин», «покровительства животным», — само собою должны быть выбираемы и люди высокой гуманности или могут быть люди всякого звания, обоих полов, могут в число их, как особенно желательные, попасть непрактикующие врачи. Наконец, ими могут быть даже и практикующие врачи: ибо нельзя же предположить во всех сплошь медиках отставания сплошной чистоты и незапятноности своего сословия. Незабвенный Н.И. Пирогов в своих посмертных записках оставил самые грустные картины больничного хозяйства: писал, как не выдавалось слабым больным назначенное доктором питье виноградного вина, ибо вино дорого, и чуть ли оно не заменялось водкой, или просто ничего не давалось. Вообще, глаз медика, независимого от больничной администрации, может быть драгоценен в качестве представителя от общества, в качестве «члена общества защиты больных» или «общественного надзора за больницами».

Сколько приходится слышать, расспрашивать и иногда непосредственно убеждаться, в больницах все более рассчитано на выставку, на вывеску и гораздо менее рачительности положено на дело. Не забуду я впечатления от одной больницы, где я посещал больного, и которую меня пригласили посмотреть: огромные палаты, из которых некоторые с полной обстановкой кроватей были вовсе пустые, блестели везде безукоризненную чистотою. Мне объяснили, когда и как меняется на больных белье, и через какую машину спускается это белье сперва в дезинфекционную камеру и затем в прачечную. Особенно привлекли мое внимание богатые матовые стекла в дверях, с ажурными вензелями и проч. Все было красиво. Резюме отчетов о постройках больниц: «Все устроено согласно последнему слову науки» — стало мне так понятно, говорило о себе так наглядно. Но я знал от лежащего моего больного, что днем, занимая отдельную палату, имея кнопку электрического звонка над головою, он не мог ни дозвониться, ни докричаться ни сторожа, ни сиделки, и отправления, которые неудобно назвать, совершались в кровати при 40° температуры и угрожающей жизни болезни. Об этом я робко сказал ближайшей начальнице; она скромно объяснила, что этот случай и непредвиденность и, вероятно, не повторится. Но повторялось если не это, то что-нибудь другое, напр., страшный грохот по палатам, будивший всех больных (а у некоторых жизнь ведь чуть-чуть теплится), происходящий часа в 4 утра от чудовищной вязанки дров, которую дворник сбрасывал с плеч на пол внизу, под лестницей. «Последнее слово науки» собственно соблюдается в недвижной картине здания, в архитектуре, распланировке, методах вентиляции и отопления, вообще в гигиене, a priori предустановленной для будущего здания больницы. Но нет не только «последнего слова» науки, но и первого — и не только науки, но обыкновенного житейского комфорта или человеколюбия — в жизни больницы, в ходе больничных дел, в суточном, недельном, ежечасном кругообороте всех дел. Больница, о которой рассказываю я и к которой я сохраняю благодарность за излечение трудного больного, сделала исключение и дозволила мне, в лице директора, неслыханную милость: оставаться с больным, который мог вот-вот умереть, и ночью. Ночью-то я и услышал грохот, испугавший меня, за которым последовал такой же (вторая вязанка дров), а когда я спустился и не стерпя закричал, что ведь тут больные умирают, то услышал такое себе ругательство в ответ, о котором пригрозил на утро сказать «самому г. директору», но к утру, конечно, сдобрился и не сказал. Но хорошо, что больной выздоровел, а умри — и язва этого грохота, как жестокости к больным, никогда бы во мне не умерла. Ни директор, ни ассистенты его, конечно, об этом «ночном казусе ничего не знали не знают». Между тем, он несомненно, и сейчас продолжается, и всю зиму. Это не злоупотребление, но, во всяком случае, «не последнее слово науки». Повторяю, медики и больничная администрация первые должны поднять лозунг: «Смотрите у нас все, смотрите во всякий час, смотрите внезапно и глазом от нас независимым».

И тогда, когда все уверятся, что дело чисто или, по крайней мере, очищается не через статьи в газетах и не через думские ревизии, — милосердие польется сюда золотом.

Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 24 сент. № 9539.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.