В.В. Розанов
Наша русская анархия

"Не пробил час", чтобы, как ангел или демон, вошла в нашу душу идея "государственности...". Мы а-политичны, вне-государственны... Такого глубочайше анархического явления, как "русское общество" или вообще "русский человек", я думаю, никогда еще не появлялось на земле. Это что-то... божественное или адское, и не разберешь.

В конце концов ведь это и отлично... Для литературы, для самого общества... Для свободы нашей, для художественных даров... Мы, русские, все немножко "музыканим"... Бредут богомольцы в Киев — по дороге смотрят города, монастыри, храмы... реки, горки... людей, торговлю, промыслы. В сущности, это они "музыканят"... Один профессор Московской духовной академии живет в крестьянской хибарке, среди книг: и все думают, что он "молится", а он в самом деле "музыканит". Я пишу статью и "музыканю"; читатель читает ее и "музыканит"; жена приятеля флиртирует, т.е., конечно, тоже "музыканит". И все на Руси "музыканят" и, кроме "музыки", ничем в сущности и не занимаются. Т.е. все занимаются вещами сладкими, личными, душевными...

Над вымыслом слезами обольюсь...
И может быть на мой закат печальный
Любовь блеснет улыбкою прощальной...

Так сказал Пушкин. Поставив вымысел и любовь в одну категорию, он и выразил сущность российской или всероссийской "музыки", как некоего сладкого ничегонеделания, но в высшей степени художественного. За русского анархиста-художника я "душу прозакладываю", потому что ничего милее его, душевнее его, до некоторой степени углубленнее его не знаю. Здесь я подошел к самому тоненькому-тоненькому корешку русской литературы, на коем единственно она вся и целиком и выросла. Здесь ее корень, здесь ее сущность:

1) Мы глубочайше аполитичны,

2) Потому что мы глубочайше интимны.

Это — следствие и причина, выпуклость и вогнутость одного зеркала.

Хочешь получить "настоящую государственность", — "империю Бисмарка", победы, блеск, славу — простись с литературой. Ну, какая теперь литература в Германии? Для горничных и барынь, похожих на горничных. Не унтер-офицеры же и не акк-у-ра-тней-шие почтовые чиновники станут читать литературу. Им "не до стихов", сериезно "не до стихов". Они "делают свое государство": а это трудно, хлопотливо, заботно... На это весь ум и душа уходят; а в истории, как и в промышленности, царит закон специальности и "разделения труда".

Мы, русские, "музыканим" и ни малейше "государства не делаем", — "черт бы его побрал". В этом "черт бы его побрал" и лежит весь нерв русской духовной жизни. Правда, мы кричим на министров (в душе) и дергаем их (в печати) за вожжу, как невезущую клячу: "ну, поезжайте, везите нас", "не везут, — опять стоп: ха, ха!" — "они бесхвостые", "они без гривы", "их на живодерню надо"... Но мы не то чтобы уж очень тоскуем по неедущему возу, на котором сидим, а так, просто, "галдим" и, в сущности, в этом галдеже тоже "музыканим". На самом деле, в глубине вещей, нам что "воз", — мы "не Бисмарки", "не канальи": нам вот "поспеть бы к праздничку в город" или "доехать до ближнего кабачка", — где "музыка" разнообразнейшая: и пляс, и карты, и зелено вино, и "жена ближнего", рас-кра-са-ви-ца, и "обедня с хорошими певчими", все российские удовольствия, которых у немецких парикмахеров не водится...

Я немножко грубо беру дело, — грубыми словами: на самом деле оно тоньше, углубленнее, нежнее, более страдательно. Углубленности, субъективности, интимности русской души, "хорошей русской души" — и предела нет, нет ей ограничивающего горизонта... Это что-то небывалое. На этой "небывалости" и раскинулась золотая русская литература, прекрасная и благородная даже в заурядных своих явлениях. "Немножечко души" везде у нас скажется, в каждом даже неудачном стихотворении, в плохо рассказанной повестушке. Все это золото и есть золото нашей интимности, нашей нежности, нашего чутко слушающего уха и зорко смотрящего глаза. Словом, "музыка" везде есть...

Потому что мы а-политичны.

Потому что мы анархисты.

Потому что мы говорим: "а черт бы его побрал" о всем, в сущности, кроме своих удовольствий, кроме своего "душевного", своего "милого"...

От Бога до кабака.

Здесь нельзя избежать грубого, грубых слов: потому-то грубым переполнена наша жизнь, грубое попадается на каждом шагу, муча до боли, до крика. Но не замечается, что это "грубое" есть в сущности "неубранное", т.е. чего "не убрало начальство", а "начальство" не убрало этого потому, что оно взаимной системой рычагов "не подтянуто", слабо, "как все мы", и вечно, по соседству, заражается от нас же, т.е. от народного и общественного моря, чертами анархичности, безволия и в последнем анализе "музыки".

В конце концов дело дошло до того, что "музыканят" и чиновники... между молитвой и кабаком. Украдкой, потихоньку. Ведь и чиновники русские, — решительно все без исключения, — говорят "черт бы их побрал" о ранге следующего над ними начальства.

"Музыка" всеобщая...

Но от которой решительно государство не может не разваливаться. Это и есть "теперешнее положение русских дел", — да, в сущности, "положение" их и за весь XIX век, когда мы представляли могущественный фасад, блестяще освещенный, но в здании, у которого стропила подгнили, балки обвалились, кирпич положен негодный и, конечно, "с кражею", и проч. и проч. и проч. Но все это в глубочайшей соотносительности с "золотым веком русской литературы", — такой нежной, такой правдивой, такой искренней, такой задушевной...

Такой интимной, - вот сущность!

Государство, — все внешность. Оно "без души". Как литература настоящая ("святое дело") естественно а-политична: так государство "настоящее" внеинтимно, строго, повелительно, сухо: где нужно ("требует долг") — беспощадно.

Государство — солдат. Вот его апогей.

Общество, нация, народность, "быт" — поэт.

Могут ли они обняться? Никогда. Кроме случая и момента.

Ну, была Отечественная война. Год. Обнялись. Прошел год — и расплевались. Жуковский писал: "Певец в стане русских воинов"; но уже Пушкин острил известные остроты. Потом Лермонтов:

Люблю отчизну я, но странною любовью...

Потом Гоголь и "Мертвые души"...

Разошлись.

Девятнадцатый век был веком победы русского общества над русской государственностью... Неслыханной, оглушительной. Тут и помогло то, что оно было "унижено и оскорблено": "страдалец"-то и победил, как это и естественно в интимной и художественной сфере. Конечно, ведь "Распятый" победил распявших Его. — от которых через век и сапогов не осталось, и все их "книжки" ("книжники и фарисеи") растрепались до полной нечитаемости. Вот как Христос разбил и разнес по ветру "старый завет", разные Соломоновы "завесы в храме", и все их жертвенники, светильники и прочую обрядовую "кухню", так что от всего этого ничего не осталось и на месте всего этого засиял один его терновый венец, — так же точно, в такой же мере русская литература и поэзия во всех направлениях и до глубины разъела русскую государственность... Разъела форму, строгость и взыскательность, — без чего нет государства. Перед лирой Пушкина померк, побледнел... просто умер Бенкендорф.

Потом пришел Лермонтов.

Потом еще Гоголь.

Потом Кольцов и его милые песни. Тютчев... Еще Фет, — певец трав и цветов. Явился роман, длинный и сложный, как жизнь...

Государственность решительно осела. Чуть не спряталась, застыдилась себя...

"Ну, что это: действительные статские советники... Какие они люди".

Даже ничего и "понимать"-то не могут. Не люди, а виц-мундиры. Притом "ворованные"... Из интендантства.

Государственность решительно еле-еле держалась и держится... Осмеянная, ненавидимая.

Все это хорошо... Для "нас" хорошо, — "музыканящих"... Но как же тут управлять??!!

Впервые опубликовано: Московский еженедельник. 1910. 3 апреля. № 14. С. 50-54.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.