| ||
|
«Пой песню, да не прерывай!..» Увы, — русские песни поются почти всегда с обрывом на середине, а то даже и в начале... Не худо это в песне, а худо в деле; худо, наконец, в войне. Маленькое впечатление на глаз: когда, бывало, идешь в редакцию, то огромная зала-«приемная» до того была завалена ящиками с подарками, что приходилось «пробираться» между ними, точно по берегу Невы в том его месте, где выгружаются корабли. И «не пройдешь» и «зашибешь ногу»... И около них военные шинели «принимали» и заботливые барышни «сдавали». Тут же такое выразительное блюдо с «открытками» из армии, благодарящими за присланное и вообще с «ура»... Теперь... Теперь даже страшно: один-два ящика. Точно лес в ноябре — голый, черный. Глухо и никого, ничего нет. «Где же ты, Русь?» Забыла своего солдатика и господина офицера, — и папиросками, и чаем, и почтовой бумагой для писем, и сахаром. — Сами сидим без сахара, — угрюмо бурчит обыватель. Ах, добрый мой, «сам»-то ты сиди, а солдату все-таки пошли. «Сами» мы все-таки в тепле, в семье, напьемся чаю если не у себя дома, то в гостях. А ему только около «чая» и душу отвести... Я возвращаюсь к недопетым песням Руси. Скверные это песни, если из-за «недопевания» терпит другой. Обопремся на могучую поговорку народную: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж». Взялись мы за могучую войну, и теперь нечего «жалиться», что плечо трет. Плечо трет, — переложим веревочку на другое плечо. Другое не вынесет — зубами возьмем. Русь не допевает песни, зато не отговаривается, не ноет и не отлынивает в «страшную пору», когда «рожь не сжата», «сено не скошено»... Много, конечно, бродит в тьме малодушных шепотов, и жалоб, и сплетен, и клеветы, но русский народ должен преодолеть это здравым умом, народным умом. Ум народный, как и государственный ум, в великие минуты измеряет вещи и явления не вершками, а верстами... И в способности простого народа к такому «верстовому суждению» и лежит причина, почему так неодолимо росла Русь. Она умела смотреть поверх мелочей и видеть за ними синюю даль. Оттого она не погрязла в мелочах, в домашних сварах, в обвинениях, завистях и злобах, которыми отравились и от которых погибли другие славянские племена, и западные, и южные. Вспомним солдатский шаг: твердый, массивный. Вот где нет шатанья, нет зыби. Мы, народ за спиной солдата, должны стоять вторым солдатом. Ибо он «вынесет», когда мы «вынесем», а если мы «не вынесем», то и он не может «вынести». А если он «сдаст», то немец всю Русь задавит, оплетет хитрыми оплетениями и обманет лукавыми обманами. Да и прямо, не церемонясь, наступит на горло. Поднимись, Русь, и стой величаво, как стояла перед всеми бедами тысячу лет. Гогенцоллерн и вся Пруссия — «выскочка» перед тобою, выскочка перед твоими седыми волосами и длинным рядом веков опыта. Это — «новичок», захотевший прыгнуть дальше своей тени. Пруссия и вся теперешняя война именно отвратительная авантюра, рассчитанная на ловкие «приготовления», на технику, на капитал, на слепую покорность немецкого «филистера», а не есть событие и явление, вытекшее из созревания нации, из ее роста и таинственной подземной «судьбы»... Вся эта война — глубоко лична и глубоко временна, в отношении именно Германии — она «случайна» и в точности навязана ей говорливым Вильгельмом... И неужели мы не одолеем эту историческую пустошь, за которою не чувствуется ни гения, ни судьбы? «Посторонись, история, потому что немецким купцам понадобились новые территории». Тут — ни Бога, ни души, ни совести, а только коммерческая Grossbuch лавочника. И такая-то пошлость и обман лезет на Русь и Англию и Францию с их историческими воспоминаниями, перед которыми «берлинские воспоминания» представляются сплетнею уездной мещанки. Этот «прилежный немец» рассчитывает на нашу усталость, — и сказать ли еще: на нашу распущенность. «Русский не допевает песни и не довоюет войны, если она затянется на очень долго». «Ему надоест»... Вот счет и комбинация этой отвратительной мещанки. Он считает на нашу психику и худые стороны этой психики. Ведь вовсе не чувствуется на самом деле, чтобы мы устали, — и вообще ничего активно-подавляющего нет. Теперешняя распущенность — наша лень. «Однообразно», «скучно» — вот отвратительный туман, стелющийся по улицам. «Все — война, а в войне — небольшие стычки, напор одних и напор других, без ясного результата». Мы не даем себе отчета, что этот «напор» — то же, что натянутый канат между миллионными армиями, в конце концов, — между Россией и Германией, и в которую сторону его прорвет, туда или сюда, — от этого зависит неизмеримое и неисчислимое... Эх, и скверное время, темное время, ноябрьское время... Запой, Русь, песню: «Не белы снежки» и допой до конца могучею грудью. Нечего позевывать, чесаться и приуготовляться ко сну. Наши родные — под пулями. И если мы честны — никому не до сна. Проснись, совесть. Встань, русский человек! Впервые опубликовано: Новое Время. 1915. 4 ноября. № 14244.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|