| ||
|
Во всех суждениях о церкви, и в том числе в суждениях Г. Думы, слышится одно: полное непонимание того, о чем идет речь. Судят как об «учреждении», судят как о «сословии», о «классе» людей; как «свои» о «своих». Но это — совсем не то!!! Церковь — это свет из бесконечности, кинутый на конечные вещи нашей действительности; бесконечный смысл, охвативший и связавший «в одно» подробности нашей жизни, самую нашу личность, наконец, наше существование, наше государство, наш народ. Есть церковь — и все это кажется таким-то; нет ее: и сейчас все покажется другим. Если хотите и если уступить всем возражениям против нее, — церковь, пожалуй, есть «сновидение»: но от которого мы не можем проснуться, пока «есьмы», и с которым, хорошо или плохо, к пользе или ко вреду, но уже согласовалось расположение всего нашего тела, всей нашей физики; и от которого «проснуться» — есть прежде всего «разбиться». Это — сердцевина дела, невидимая «душа» его. Другая сторона — физическая, осязательная; это — история. Гораздо раньше реформы Петра и гораздо могущественнее реформы Петра церковь сливает нас с всемирною историею, и особенно с древнею; она же примыкает нас теперь к западноевропейской цивилизации, — опять теснее и действительнее, чем все журналы, вместе взятые, и, может быть, чем все университеты, тоже вместе взятые. Если бы можно было представить, что какой-нибудь злой дух, в одну ночь, взяв «за кресты», снял со всей Руси ее бесчисленные церкви: то назавтра русский народ «без церквей» был бы перекинут за Урал, отделился бы совершенно от западноевропейской цивилизации, с тем чтобы вместе стал бы «новичком, неизвестно откуда взявшимся» во всемирной истории, — и слился бы в одно темное море с туркменами, персами, китайцами, Японцами, превосходя одних техникою и уступая в технике другим; имея союзы в Азии и никакого не имея союза в Европе; всем ненужный и никому не интересный. Вот как много значат дьячки с косичкой и не очень образованный «поп». И что еще удивительнее: эти «церковки», со славянским языком и «Господи, помилуй» 40 раз сряду, отделяют нас несливаемо от всемирной цивилизации и являются причиною нашей самостоятельности в мире от древности и до скончания веков. Так что они: 1) и — соединяют. 2) и — разделяют. Чудесным и почти волшебным образом. Если бы «церковки» вдруг были сняты с Руси: то парижский архиепископ, так вообще враждебный православию, разрыдался бы, как великому несчастью христианства; папа в Риме заплакал бы и сказал: «Как Бог поразил нашу землю, — за что?» И весь западный мир опечалился бы черною печалью: он, так враждебный вообще «православию»!.. «Нет христианства на Руси», Русь — «без веры»: и вся Западная Европа заплакала бы! Горько, отчаянно, решительно «раздирая ризы на себе»... Ну, а если бы закрылись разом все журналы и газеты и все «комедийные действа»: то Европа бы только громко рассмеялась, расспрашивая с живостью «кумушки»: «Что такое случилось в Руси?» Много смеха и ни одной слезинки. «Журналы можно завтра открыть». Вот церковь никак не «откроешь завтра». Церковь — бесконечное. Журналы, газеты, театры — конечное. Это — вообще, в панораме. Входим в село. Расспрашиваем крестьян: «Как у вас батюшка, каков?» Отвечают: «Пьет! Несправедлив! Ленив!» И с такой злобой, бесконечной злобой. Ругаются, сквернословят, и что-то черное в глазах, гул и ругань идет по улице: — Какой это поп! С живого и мертвого дерет, бывает—даже службу не кончает в церкви*. ______________________ * Привожу конкретное обвинение, мною слышанное. Священник и службу служит нетрезвый, и к концу ее так ослабеет, что выйдет перед народ, скажет: «Больше не могу служить, я болен», — разоблачится и уйдет домой. И молящиеся с ропотом расходятся. ______________________ Задумываемся: «Да что им? Мало ли кто пьет, мало ли кто дерет с живого и мертвого?! Дерет становой, дерет кулак. Пьют все. Почему же этого темного света в глазах и циничной ругани нет, когда говорят о всех, и о кулаке, и о становом?! Какая разница? Становой больнее дерет, а что пьют все — то это, конечно, еще несчастнее, чем что пьет священник. Какая нужда? Что им? В чем дело?» Но тут мы вдруг открываем, почему «вся Европа бы заплакала, если бы были сняты все церкви на Руси»: она бы заплакала от того, что на неизмеримом пространстве всей России все ее бесчисленные люди вдруг перестали бы узнавать, где «левое» и где «правое», что «вперед» и что «назад», что «бело» и что «черно»... Помутились бы в разуме, ослепли бы. «Поп пьет» поправляется только тем, что «вон в том дальнем селе поп хороший, трезвенный, правду знает, закону учит»; через это дело поправляется, и рана не превращается в неисцелимое. Но если бы и «в той дальней деревне» поп пил, и налево — пил, и направо — пил, и «все они пьют», и еще страшнее и окончательное — если бы «никаких попов не было» или вот вдруг бы «их не стало»: то в первую минуту народ завыл бы страшным воем, а во вторую минуту — подняв дубину, «размозжил бы все»... своих батюшек, матушек, «станового» и т.д., и т.д., губернаторов, наши гимназии, наше «все» и — нас. Размозжил бы; и, погуляв век, пошел бы в рабство туда, где есть «поп», какой-нибудь, который «закон знает». Закабалился бы в крепостное право, только чтобы увидать «бел свет»... Ибо темнота иногда желается человеком: но долго никакой человек не может вынести темноты. * * * Таким образом, наступающий ужас и смятение народное при зрелище «пьющего попа», начинающийся при таком зрелище «грех народный», «падение народное», — именно и доказывают: что нет еще такого места, в жизни, в быте, в истории, в цивилизации, которое равнялось бы «месту попа»... Почему оно одно и называется «священным», «святым». Нет такого. Он — один. Место это — одно. Пусто оно — и нет цивилизации. Но если «на этом месте стоит настоящий человек»: то хотя бы вся цивилизация зашаталась, она — не упадет. Плечи священнические, одетые в епитрахиль, держат всю цивилизацию. Тогда спокойны науки. Спокойно царство. Геометр спокойно меряет своим циркулем, моряк уверенно плывет через моря. Все спокойно и предано «своим целям», даже «забыв совсем церковь». Да: церковь до того важна, что если она есть, то даже «можно забыть церковь», а вот если ее нет — нельзя спокойно высморкать носа. «Поп учит закону», «поп учит простить», «поп учит не осуждать». И циркули движутся, и корабли плывут. И цари царствуют, и народы спокойны. Поп «молится». И «молитва его спасает все». Но для этого поп должен быть «совсем, совсем не то, что мы» и «ни во что наше не должен вмешиваться»... Совсем особое место и особая тропинка, по которой он один идет. Он не ходит в театры и не читает светской литературы (предмет упрека религиозно-философских собраний), не по гордости и чванству, но по великому служению миру, которое бы вдруг расстроилось, если бы он стал, «как один из нас». Все планеты не могут сдержать друг друга, как они ни хороши; все люди тоже не могут спасти себя, хотя в них столько мудрости и добродетели. Есть какой-то мировой закон, по коему «спасает иное», спасает мир — вне мира лежащее, человеков — как бы не человек, вот, напр., людскую толпу — человек «не толпы», поп. «Спасает театр» тот, кто никогда в театр не ходит; «танцовщицу» — кто не танцует; и «всех людей» — кто наедине молится и людей совсем не видит. Блюдо держаться в воздухе само не может: нужно, чтобы его кто-то держал за край. Так мир опрокинулся бы, с театрами, зрелищами, войнами, интригами, если бы его не держало «за край» иное, чем мир. Это иное — церковь. Вот почему ее все усилия — быть иною. Все усилия — не стать миром, «мирским». «Мирская церковь»: и — нет церкви. И мир разрушится, как блюдо, которое «выпало из рук» и «разбилось о пол». Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 5 декабря № 12836.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|