В.В. Розанов
Невозможное положение

Недавно было писано в газетах, что комиссия, составляющая новое «Семейное уложение», оставила в силе прежнее правило, по которому мужу, разведенному со своею женой, навсегда запрещается вступление в новый брак.

Что этот закон, нужен ли он юристам, как таковым, будем ли мы их винить? Но они все люди светские, люди жизни и знают очень хорошо, что ни к какому «безбрачию» такие разведенные мужья не приговариваются, а приговариваются они к одному из двух: 1) или к пользованию проституцией, и 2) или к соблазнению и связи с девицами, вдовами или замужними.

Юристам их «безбрачие» не нужно; народу и государству оно вредно; девушкам и вообще женщинам — опасно. Ведь может случиться серьезная любовь к такому «приговоренному к безбрачию». Любовь на почве сострадания бывает самая глубокая, самая идеальная; но как бы она ни была идеальна, закон не подастся в ее сторону. Сколько бы люди ни плакали, закон не расплачется; а если любящие переступят закон и сблизятся, он беспощадно, арифметично отнимет у родителей детей, выбросив их в рубрику «неизвестно от кого рожденных, внебрачных детей».

Кому же нужен этот закон? Да он держится или, точнее, перешел еще из средневекового законодательства о семье, древнее Ярослава Мудрого.

Вот здесь и лежит тот источник света, не поднеся к которому мы ничего не можем разобрать в формуле о соотношении брака, как состояния прекрасного, к девству — как состоянию еще лучшему. Формулу эту, почти истинную, повторяют, подтверждают, разукрашивают на все лады.

Кем приговорены к вечному безбрачию разведенные мужья? Греческими монахами IX-XI века.

Но ведь, казалось бы, что монахам и говорить не следует о браке, ибо они знают его лишь понаслышке, по имени, и не ведают всей той, так сказать, радуги цветов, из которой он составлен. Да, но если так о них другие думают, то они сами о себе так не думают. Действительно они невинны и наивны в знании брака; но стоящий наверху всегда смотрит высокомерно на стоящее внизу его, и рассуждает о нем, даже не зная его природы с уверенностью. Для страны, для России семья сравнительно с монашеством есть такая неизмеримо важная, неизмеримо ценнейшая вещь, что об этом и говорить не нужно. Но дело в том, что не Россия решает о семье России, а вот именно монахи.

Ну, кому нужно «безбрачие», т.е. пользование проституцией или чужими женами «приговоренных по духовному суду к вечному безбрачию» мужей? Это есть наивное правило. При всеобщей и для всех открытой проституции такое безбрачие есть просто каламбур, который и в законы-то стыдно помещать.

Да, но высказанное в XI веке обязательно для XX, сказанное греком — обязательно для русского. Покачнуть этот авторитет никакой нет возможности.

Скажи так: «Брак есть норма, а девство — нисколько не порицаемое от него отступление» — и все войдет в норму. Монахи не станут предписывать правила брачникам; просто — перестанут судить и рассуждать о семье, как вещи, им неизвестной, ими неиспытанной. Монахом был Кант, в древности — Платон; монахи есть у буддистов. Девственное состояние всегда было фактом, не возбуждавшим о себе вопросов. Так его и следовало бы оставить в стороне, без обсуждения, как явление биографическое и случайное, никому не мешающее. Но нужно же было произойти, чтобы это случайное явление сделалось общеизвестным и ни для кого (теоретически) неоспоримым идеалом. Как только это случилось, застонала жизнь. Произошла неразрывная цепь причин и следствий. Идеал позвал к себе «идеальных» людей; идеальные люди получили себе авторитет, им добровольно дана была власть. А когда власть и авторитет соединились с состоянием безбрачия, то и осудить невозможно, что начали искать его и люди, вовсе от природы не имеющие призвания к безбрачию. И вот эти уже приневоливающие себя к безбрачию (которых как же и отличить от природных девственников?) естественно чувствовали себя неприязненно в отношении к людям, не лишенным того счастья, от которого они отказались ради славы и авторитета. В резком масштабе это яснее видно. Кто не знает глубокого прозелитизма скопцов, неутомимой их пропаганды. Хомяков в одном месте основательно объясняет это завидованием. В ослабленном виде подобное завидование к семейной жизни, семейному быту, и неприязненное, если не враждебное, чувство к семейным людям несомненно и в XI, и в XIX веке, всегда и везде, жило в монашестве. И в то же время они были призваны стать исключительными и специальными законодателями семейной жизни, единственными «уставщиками» брака для целой Европы. Можно представить, что от этого получилось. Пример недавний: прошел закон, — заметьте, от светской власти начатый, — об уничтожении самого названия «незаконнорожденный». Это — возможные, между прочим, дети тех «приговоренных к вечному безбрачию» мужей, о которых мы говорили. Даже за границей этот государственный русский закон был приветствован. Но одни люди ему не обрадовались: это девственники. Оказывается, по получаемым до сих пор в письмах указаниям, жалобам, термин «незаконнорожденный» продолжает по-прежнему писаться в метриках, не только по провинциям, но и в Петербурге. Дело в том, что он не был передан записывающим священникам через их специальные начальнические инстанции; и для всех он был законом, а для духовенства просто остался литературным мнением. И заметьте, радость русской и заграничной печати, труд, наконец, Государственного Совета ни на одну каплю не смягчит, не сгладит всех чувств, связанных с кличкою, о которой так много писалось, которая до такой степени была разобрана со всех сторон: все совершенно бессильно по отношению к каждому единичному конкретному случаю подобного рождения; а значущ для него единственно росчерк священника в метриках, каковой росчерк как был, так и остался.

Мнение Хомякова слишком основательно. Девственный идеал даже, так сказать, соломинки не обронил в пользу реальных факторов семьи: мужчины, женщины, ребенка. В одной сказке рассказывается, как убегающая от беды девочка «подлила маслица» в ворота, которые перед нею захлопнулись. Вот такого «маслица», т.е. облегчения, девственный идеал за все время своего исторического существования не дал ни разу семье, оставаясь в то же время (заметьте) полновластным ее господином. «Любовь» его к семье, в сущности, к жертве своей, всего ярче сказалась в установлении пресловутой формы консисторского развода. И, заметьте, у католиков, у которых девственный идеал еще последовательнее, чем у нас, развод поставлен еще жестче, еще жесточее. Жалобы г. Реджэна здесь же, в «Новом Времени», слишком выразительно об этом говорили: там развод тянется десятки лет и выходит уже мертвым иногда супругам! Да и это общеизвестно. Чем всеобщее, признаннее, тверже аскетический идеал, — а кто его не воспевает, — тем положение семьи в стране хуже, печальнее, иногда пугающее. От этого происходит, что семья, переставшая быть идеальною, семья — неудобно поставленная, опасная, перестает наконец привлекать к себе выбирающую сторону, мужчин. Мужчины перестают жениться. Позвольте, если мужчина идет на Невский проспект и берет существо, которое сам же называет «тварью», то неужели кто-нибудь усомнится, что есть до чрезмерности большие причины, совершенно реальные причины, нимало не в развращенности его лежащие, того, что он боится взять себе вместо этой «твари» чистую и хорошую женщину. Значит, взятие хорошей женщины вы окружили мукой, неудобством — вот единственный родник проституции. Положите кучку денег, а над нею камень на блоке, который упадет и, может быть, счастливо, а, может быть, убьет вас, если вы возьмете деньги. Деньги соблазнительны, а камень страшен. Некоторые возьмут, а все не возьмут (брак перестает быть всеобщим явлением, семья станет бытом только некоторых). Для меня удивительно, как не заметят, что этот страх перед состоянием брачным был высказан сейчас же, как появилось новое учение о разводе, именно — сужение поводов к нему, ограничение их одним прелюбодеянием: «Если, — ответили апостолы, — таковы обязанности мужа к жене, тогда лучше (удобнее, счастливее) не жениться». Перелагая в форму изъявительного наклонения то, что сказано в форме сослагательного наклонения, мы и получим формулу теперешнего состояния вещей: «Если обязанности мужа к жене сделать таковыми, тогда ведь люди перестанут жениться». На что и был получен знаменитый ответ: «Кто может — пусть и не женятся: ибо суть скопцы» от природы, через людей «и царствия ради небесного». Последняя категория людей, живущих «царства ради небесного», более и более суживала выход из семьи, т. е. увеличивала испугавшую уже апостолов тяжесть, а что страшным показалось апостолам, как же не покажется страшным обыкновенному человеку! Семья перестала быть садом, куда каждый захотел бы войти погулять, подышать его чистым воздухом, и превратилась в железный ящик, в который прежде чем влезть... каждый прежде попытается, нельзя ли ограничиться хотя и отвратительною проституцией. Ведь мы только не замечаем, что она «премирована» (имеет «премию»): ну, просто через то, что около нее не поставлено никакого специального «груза», чтобы «давить», чтобы «убить».

Вот в одном очерке положение вещей, связь вещей. Рейн начинается маленьким ручейком, также — Волга. Следите истоки вод, а не их огромное течение внизу... Невинный и прекрасный идеал: «Брак свят, но выше безбрачие» сделал то, что весь лик нашей цивилизации стал порнографичным, ибо он стал бессемейным; ведь холостой быт есть светская форма монашества, есть оно же, только не официально признанное, а официозно существующее, однако покровительствуемое как и всякий официоз, всякая «добровольная служба идеалу». Заметьте: все, законы, правила, обычаи покровительствует холостячеству, браку же нет ни одного покровительствующего закона. Целому составу городских учительниц запретили брак, никого не спросясь; а попробуйте-ка вы вступить в брак, когда есть хоть одно «препятствие», измаетесь и все же ничего не получите. Вот пример разницы, и таких бездна. Но вся эта бездна прикрывается певучим, сладким, убаюкивающим указанием, что ведь и брак «благословляется», даже есть для этого обряд, но все же девство выше его.

Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 8 февр. № 9674.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.