В.В. Розанов
Новое из прошлого гр. Л.Н. Толстого

31 марта этого года скончалась графиня Ал. Ан. Толстая, воспитательница единственной дочери Императора Александра II, Марии Александровны, и вместе родная тетка и интимный друг Л.Н. Толстого. Г-н Ив. Захарьин (Якунин) воспользовался богатым материалом личных воспоминаний, писем и автобиографических записок покойной и в статье своей, посвященной ее памяти ("Вестн. Евр.", июнь), сообщает очень много любопытных данных о нашем великом писателе и некоторые из его писем.

Переписка между покойной А.А. и гр. Толстым, — пишет г. Захарьин, — продолжалась почти сорок лет. В ней были антракты и перерывы, происходившие иногда от случайных причин, а иногда и от охлаждений между ними — по большей части непродолжительных. Еще в 1865 году, три года спустя после женитьбы, гр. Л.Н. Толстой писал графине А.А., между прочим, следующее: "Я — счастливый муж и отец, не имеющий ни перед кем тайны и никакого желания, кроме того, чтобы все шло по-прежнему. Вас я люблю меньше, чем прежде, но все-таки достаточно для того, чтобы вы не оставляли меня, — все-таки больше всех людей (а как их много было!), с которыми я встречался в жизни". Позже и по другому поводу Л.Н. писал графине: "Хотя мы и воображаем, что сердимся друг на друга, но я знаю, что мы не перестанем любить друг друга, — и чувствую это за себя". Писано это было уже в 1886 г.; а в письме, написанном годом ранее, именно в 1885 году, можно было ясно видеть и причину, из-за чего эти близкие между собою люди могли "сердиться" друг на друга: "Надеюсь, — писал Л.Н., — что вам не неприятно будет возобновление общения со мной. Только, пожалуйста, не обращайте меня в христианскую веру. Я думаю, у вас много друзей необращенных, или "оглашенных", — причислите меня к ним по-старому"... Но графиня, будучи очень религиозной женщиной и глубоко верующей, не воздержалась все-таки, чтобы не попытаться "обратить" своего друга и родственника, — и эта попытка, сделанная ею в 1897 году, в последний приезд Л.Н. Толстого в Петербург, и послужила поводом к окончательному разрыву".

Из рассказов графини о Л.Н. Толстом г. Захарьин приводит между прочим следующий, относящийся к пребыванию их обоих за границей в 1856 году.

"Мы переехали во Франкфурт. Однажды у меня в гостях сидел принц Александр Гессенский с супругой. Вдруг отворяется дверь гостиной и появляется Л.Н. в самом странном костюме, напоминающем те, в которых изображают на картинах испанских разбойников. Я так и ахнула от изумления... Л.Н. остался, видимо, недоволен моими гостями и вскорости ушел.

— Qui est done се singulier personnage? — спросили мои гости с удивлением.

— Mais e'est Leon Tolstoy.

— Ah, mon Dieu, pourquoi ne l'avez-vous pas nomme? Apres avoir lu ses admirables ecrits nous mourrions d'envie de le voir [Кто этот странный человек?.. — Ведь это Лев Толстой. — О Боже мой, почему же вы не сказали? После того как мы прочитали его великолепные сочинения, мы умираем от желания видеть его (фр.)], — упрекнули они меня.

Уже и в это время его литературная известность была прочно установлена, благодаря главным образом, конечно, его "Детству и отрочеству" и его "Севастопольским рассказам", появившимся тогда же на немецком и французском языках.

Девять лет спустя, в 1866 году, Лев Николаевич сильно заинтересовал однажды как писатель и наших великих князей... Это произошло в подмосковном царском имении Ильинском, где летом того года жила семья императора Александра Александровича: там же, при своей воспитаннице великой княжне Марии Александровне, находилась и графиня Александра Андреевна. Приезд Л.Н. был неожидан. Когда великая княжна и ее тогда маленькие братья великие князья Сергей и Павел Александровичи узнали, что у графини сидит Л.Н., то непременно пожелали увидеть его; но так как они были очень застенчивы и не решались нарушить принятый этикет, т.е. прямо войти в ту комнату, где он сидел с А.А., то ограничивались лишь тем, что заглядывали, как бы нечаянно, в окна и в двери... Наблюдаемого ими писателя это очень забавляло".

Покойная графиня распределила все письма Толстого на три группы: 1) имеющие частный, личный интерес; 2) представляющие интерес литературный и общественный и 3) не подлежащие вовсе оглашению. Вторая группа, вместе с автобиографическими записями покойной, передана ею в Академию Наук, и, без сомнения, в свое время последняя опубликует этот ценный материал. Известно, что в 1878 г. гр. Л.Н. Толстой задумал писать "Декабристов", — и вот отрывки из двух писем его, написанных к своей тетке по поводу писем гр. В.А. Перовского, начальника экспедиции в Хиву в 1839 г., приходившегося ей родственником:

"У меня давно бродит в голове план сочинения, местом которого должен быть Оренбургский край, а время — Перовского. Теперь, я привез из Москвы целую кучу материалов для этого. Все, что касается В.А. Перовского, мне ужасно интересно, — и должен вам сказать, что это лицо, как историческое лицо и характер, мне очень симпатично. Что бы сказали вы и его родные? и дадите ли вы и его родные мне бумаг и писем, с уверенностью, что никто, кроме меня, их читать не будет?"

Гр. А.А. Толстая поспешила исполнить желание племянника и переслала ему письма гр. Перовского. Ознакомившись с ними, он писал ей:

"Очень-очень вам благодарен за ваше обещание дать мне все сведения о Перовском... Личность его вы совершенно верно определяете a grands traits [крупными мазками (фр.)]; — таким и я представляю его себе; и такая фигура — одна, напоминающая картину. Биография его была бы груба; но с другими, противоположными ей, тонкими мелкой работы, нежными характерами, как, например, Жуковский, которого все, кажется, хорошо знали, а главное, с декабристами, — эта крупная фигура, составляющая тень (оттенок) к Николаю Павловичу, самой крупной и a grands traits фигуры, — выражает вполне то время... Я теперь весь погружен в чтение из времени двадцатых годов, — и не могу вам выразить то наслаждение, которое я испытываю, воображая себе это время. Страшно и приятно думать, что то время, которое я помню, — тридцатые годы — уже история!.. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается — и все останавливается в торжественном покое истины и красоты...

Молюсь Богу, чтобы Он позволил мне сделать, хоть приблизительно, то, что я хочу. Дело это для меня так важно, что, как вы ни способны понимать все, вы не можете представить — до какой степени это важно: так важна для вас ваша вера, и еще важнее, — мне бы хотелось сказать, но важнее ничего не может быть. И оно — то самое и есть".

С таким великим энтузиазмом относился гр. Л.Н. Толстой к задуманному произведению, которого ему не суждено было написать (кроме отрывков). Как известно, по крайней мере по слухам, он не нашел в фигурах декабристов достаточно характерных русских черт, да и вообще достаточной важности, чтобы можно было из них сделать центр большого эпического создания.

Живя постоянно в Петербурге, графиня А.А. Толстая не помнила Л.Н. в детстве, так как учебные годы его проходили в Москве, Казани, а затем он уехал служить на Кавказ. Но начиная с 50-х годов они стали чаще видеться. 1857 год в марте графиня жила в Швейцарии, в Веве, с вел. кн. Марией Николаевной. Вокруг графини сплотилось небольшое русское общество, предпринимавшее коротенькие путешествия в горы и по озеру, в Женеву, и в одно из этих путешествий, в Люцерн, произошел эпизод, давший повод к прелестному рассказу нашего романиста, носящему название этого города. Вот выписка из ее "Воспоминаний", сделанная г. Захарьиным. "Однажды вечером, — передает со слов графини автор воспоминаний о ней, — когда довольно многочисленное общество путешественников, состоявшее из всевозможных европейских национальностей, и преимущественно из англичан, сидело на балконе одной из лучших гостиниц за обедом, к балкону подошел один из странствующих артистов, старик, и стал играть на скрипке. Играл он очень хорошо, и публика слушала его с видимым наслаждением, но когда он кончил и, сняв шапку, протянул ее в сторону публики для получения вознаграждения за свою игру, то все отвернулись в сторону, и бедный музыкант не получил ничего. Л.Н. Толстой, находившийся среди публики, быстро встал с своего места, спустился с балкона вниз, подошел к музыканту, взял его под руку, взошел с ним вместе обратно на балкон, усадил его рядом с собою и приказал подать им обоим ужин... Находившиеся на балконе чопорные англичане с своими дамами окаменели от изумления".

Здесь гр. Л.Н. Толстой является тем же непосредственным экспансивным человеком, который весь отдается переживаемому впечатлению, как и в письме о гр. Перовском и его современниках, которое мы выше привели. Известно, как многие иронизировали над его простонародным костюмом и занятием кладкою печей и сапожным ремеслом в позднейшие годы; но и тогда он был всего только тем же живым, искренним и непосредственным человеком, как всегда. Но когда все сдерживаются, вдавливая себя в форму, и можно предположить — ломаются в этой монотонности (ибо ведь это нелегко), Л. Толстой без формы и ломанья жил в каждую эпоху жизни, как ему хотелось и как находил он нужным. Вот его письмо от 1858 г., еще до женитьбы:

"Бабушка! Весна... (хотя гр. Толстая была ему теткою, но, будучи гораздо ее моложе, он усвоил привычку называть ее "бабушкой").

Отлично жить на свете хорошим людям; даже и таким, как я, хорошо бывает. В природе, в воздухе, во всем надежда, будущность, и прелестная будущность... Иногда ошибаешься и думаешь, что не одну природу ждет будущность и счастье, а и тебя тоже, и хорошо бывает. Я теперь в таком состоянии, и с свойственным мне эгоизмом тороплюсь писать вам о предметах, только для меня интересных. Я очень хорошо знаю, когда хорошо обсужу здраво, что я старая, промерзлая и еще под соусом сваренная картофелина; но весна так действует на меня, что я иногда застаю себя в полном разгаре мечтаний о том, что я растение, которое распустилось вот только теперь вместе с другими, и станет просто, спокойно и радостно расти на свете Божием. По этому случаю к этому времени идет такая внутренняя переборка, очищение и порядок, какой никто, не испытавший этого чувства, не может себе представить. Все старое — прочь! Все условия света, всю лень, весь эгоизм, все пороки, все запутанные, неясные привязанности, все сожаления, даже раскаяния — все прочь!.. Дайте место необыкновенному цветку, который надувает почки и вырастает вместе с весной...".

До сих пор это письмо весной пахнет. И не тон ли это Левина из "Анны Карениной" в его молодых весенних чувствах? А вместе не видим ли и здесь только правду и только непосредственность в великом нашем писателе, который точно олицетворяет собою Русь, и барина ее и мужика ее, как воплотил ее писателя, мыслителя и воина.

Впервые опубликовано: Новое Время. 1904. 3 и 4 июня. № 10148 и 10149.

Василий Васильевич Розанов (1856- 919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.