В.В. Розанов
Новые эмбрионы

1

Прометей «похитил» огонь с неба и принес его на землю; об апокалипсическом звере сказано: «И будут дивиться ему народы и скажут: «Кто подобен зверю сему? он дал нам огонь с небеси». Любопытное совпадение, кажется, неотмеченное.

2

Необыкновенно любопытны опыты смешения, смешивания грешного и святого. Что кого победит? которое выживет? что сильнее? Чрезвычайно любопытно. Само христианство есть до известной степени опыт такого смешения: Бог сошел на Землю — святейшее среди грешного. Нельзя отрицать, что это — так.

3

Есть люди с великими темами, но без слов; и есть люди с богатыми словами, но которые родились без темы.

4

Поразительно движение в молитве, у всех народов. К чему бы и почему бы оно, если бы человек относился к Богу только умственно? Я заметил (в Эрмитаже), что египетские статуэтки все (самые миниатюрные) идут, и это есть самая поразительная в них черта: отрицание покоя. Планеты и даже звезды все — движутся, «вертятся», немного напоминая наших хлыстов. Вообще это не так нелюбопытно, чтобы пройти мимо и только улыбнуться. Кровь — «кровообращается».

5

Спартанцы были несколько тупоголовы. Не оттого ли, что умерщвляли хилорожденных детей? Ньютон, когда родился, так был слаб, что окружающие думали, что он через несколько часов умрет, потом — что через несколько дней. Он жил 87 лет и совершил великое.

6

Церковь не есть жилище памяти, а есть жилище совести.

7

Отношение к Богу может быть или вербальное — через исповедание (Запад, Европа), или реальное (Восток, мир «обрезания»).

8

В Дуббельне, проходя от вокзала на почту, с бесконечным интересом я смотрел на толпы евреев и евреек. В их черных длинных пальто (никогда — цветные), «при цилиндре», есть что-то страшное; конечно, эстетически невыносимое. Но я много думал и лишних 7 часа протолкался на рынке перед вокзалом.

9

Жидовку даже и представить нельзя без колец и запястий; она блестит, «блистающая». Никаких этаких наших «бедных селений»:

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа...

Ничего из этой религии скопчества.

10

Есть нации артериального давления, есть нации венозного опадания.

11

Об Аврааме. Бог «обрезал» заветного себе человека и в его «заветной» точке. Обручаясь, супружась — муж и жена «заветно» соединяются, т.е. в самом сокровенном, интимном, заветном своего «я». Поэтому не «договором», не «союзом», не «условием», но заветом наименовано ветхое соединение человека с Богом через Авраама.

12

Чрезвычайно много разъясняющий термин у Иезекииля (44, 9): «Так говорит Господь Бог: никакой сын чужой, необрезанный сердцем и необрезанный плотью, не должен входить в святилище Мое, даже и тот сын чужой, который среди сынов Израиля».

У Моисея и у других пророков, кроме данного места, мелькает этот же термин: «необрезанное сердце». Заметим, что у евреев были «обрезанные плоды», т.е. «ставшие Господинами», «посвященные Господу». «Обрежьте сердца ваши», у укоряющих пророков, конечно, — «обратите сердца Ваши к Богу», «вспомните в сердце Вашем Бога», «опамятуйтесь в беззакониях». Отсюда совершенно непререкаемо объясняется смысл плотского обрезания: обращенность, но уже sexus'a к Богу. «Обратите сердца ваши к Богу, как обращены (через обрезание) к Богу ваши genitalia».

13

Упадок чувства Библии — самое замечательное у нас. Мы ее читаем — да: наши богословы к ней пишут «изъяснения». Явился Ляйэль с книгой: «Мир до сотворения человека по геологическим изысканиям», где говорится, что Земле более 80 000 лет старости, — и богословы всей Европы обрушились на него за нарушение библейской хронологии. Но Библия не компендиум хронологии. Где же, однако, в самих богословах не знание Библии, а дух ее? Кто из них назвал, с безмерной негой воспоминания, сына своего Исааком? Где между сестрами нашими Лия или Рахиль? А имя любимое мы берем первое от любимого человека. Мы не любим человека библейского, а только жуем библейскую букву.

14

«Вербальное исповедание»... Что же мы спорим против рационализма? Да мы поклоняемся рационализму, и уже «назвался груздем, так полезай в кузов».— «Неуютно!» — Да об уютности не было и уговора.

15

Европа ссыхается, высыхает; в ней не внешнее разрушение, а внутреннее, из центра идущее, — превращение в «св. мощи». Но из облитой золотом и каменьями раки усопший хватает куски мяса с живых: вот сорвали с Китая кожу, вот вырвали внутренности из Африки. И не можем насытиться.

16

Отчего в некрасивом есть своя красивость? И что это за новая красивость и где ее родник? Некоторые некрасивые лица, «так себе», — неотразимо влекут. Кажется, тут — красота прожитого, красота истории, смысл биографии. От этого множество «без биографии» прекрасных лиц так, в сущности, отталкивающи: «ледяная» красота, «поверхностная» красота; красота кожи и часто только пудры. Первая — Божья красота; вторая — красота человеческая; ибо Бог есть жизнь, «биография»; «пот» и «труды»; Адамов пот, Евины труды — благословенные. Отсюда «благословенная красота», например, Ревекки; «отвергнутая красота», например Фрины: не здесь ли узел расхождения вообще семитической красоты и арийской красоты, столь мало сливающихся.

17

Возьмите странные порывы Свидригайлова; смешайте с ними философию Ивана Карамазова (любовь к «клейким листочкам», которая «всё выживет и всё переживет»), да и всю карамазовщину, с беспутно-добрым Митей и «святым» Алешей, который, однако, всё это (карамазовское) в высшей степени понимает («и я — такой же», говорит он); не обегайте даже Федора Павловича, помня комментарий из «Записной книжки» Достоевского «мы все — Федоры Павловичи», т.е. немножко «по образу его, по подобию его». Подложите в букет, с ее неслышной походкой, Грушеньку. Получится большой воз — сена. Это еще «погудка», «так себе», не «буря» и не «мгла». Теперь положите всё это под пресс огромного давления и сплющите в тонину почтового листа: то ужасное напряжение страстей, какое получится, — вдруг заструится тихим светом всего Востока. Тут — и Дамаск, и «дщери Сиона», и «тельцы в Вефиле», которых поставил Иероваам, и весь высокий полет Библии. — Но и обратно: вот почему «ворох» Достоевского попахивает библейским, и он сам — «во пророцех» Запада.

18

Не понимая еврейского «обрезания», не понимая еврейской «субботы» — что, собственно, мы понимаем в Ветхом завете? Ничего. — Мы поняли и приняли его только риторически, «красноречиво». Я говорю не об одних гебраистах и ориенталистах, но и о догматиках-комментаторах Бытия и Пророков. Более даже: в Евангелии недвусмысленно происходит борьба против субботы и за, в отстаивании субботы; неужели это можно понять так, что борьба была за «праздничный отдых» наших дней, чем тревожатся газеты и приказчики? за «не-работу» или «работу» в воскресенье; «деланье» или «неделанье»? Очевидно — нет. Очевидно, что «суббота» имеет совершенно иной смысл, чем наши праздники и вообще чем наше празднование, — и шло дело о замутнении этого смысла или незамутненности, ничем и никакой его незамутненности. «Исцели — но в понедельник», «исцели — в четверг», но только не в субботу. И ввиду этой страшной коллизии ни разу даже не было спрошено, т.е. ни любопытство, ни воображение новых ученых не спросило: «Да что же такое — суббота?» Т.е. мы не понимаем сокровенного нерва этой борьбы. Что же мы понимаем в самом Новом завете?

19

Какой хозяин не осматривает землю, не охорашивает ее, не утучняет и не делает бархатисто-влажной. То же и девство: это — нива небесного хозяина. Так и в стране должно быть тщательно разрабатываемо девство; вымыто, выхолено; унежнено, сдобрено. Плевелы и сор в нем должны быть выкинуты. И вот в угодный Богу час, выпуклыми грядами, оно должно принять святые семена и породить пшеницу Господню — человека.

20

Говорят и превозносят «девство», — и нам рисуется прекрасная девственница, которую именно инстинкты пола запрещают нам оспаривать: что же для пола милее и избраннее девственности? Таким образом, борьба против пола странным образом основана на поле же и пользуется сбивчивостью слов. Нужно поправиться в словах: превозносится «бесплодие» над «плодом», указуется «старое девство», «холостячество». Вот вы это защитите. Здесь пол уже будет не за вас, и логика ваша напрасно будет искать аргументов.

21

Аскет никогда не носил младенца на руках; он не держал потной руки роженицы в руке своей и, дрожа сам в страхе, не удерживал ее от боязни: в утешение, в успокоение он не читал около ее подушки: «Живый в помощи Вышнего...» Не слышал утреннего пробуждения своих малюток, когда они путаются со своими чулочками и башмачками. Не томился над умирающим ребенком. О чем же он судит? И даже говорит об этой сфере: «Дайте мне жезл управления над блудом, которого не вем».

22

Евангелие есть чудо. Боже, до чего глупы немецкие его «совопросники». Он шел по морю —επι Θαλαδ δης; но в греческом языке существительное иногда пропускается при определении, и нужно читать: «επι ριπητης» — по берегу моря. Тогда чуда не было. Глупцы: да посмотрите на Лицо Его: оно — чудо. И все Его глаголы — чудны и необыкновенны.

Нет, если бы полную евангельскую историю мне рассказала моя тетушка, и ни одного письменного о ней памятника, не то что V, но XV века не сохранилось, — я бы воскликнул: «Это — история Господня!» Другое дело — полнота этой истории, и вековечная боязнь: «Будете яко бози».

Всё необыкновенно. Но необыкновенна и любовь матери к детям, а вот они как часто оторваны от матери со ссылкой на слова: «Кто не оставит отца и мать ради Меня — несть Меня достоин». И добро бы мать не шла за Ним, не шел ее младенец; но они только и лобызают имя Его.

Знал такую семью в г. Е-е. «Почему же ты — Ш., а твоя мама П.?» —спросил я, ставя балл в ученический «журнальчик». Какой чудесный был мальчик; изумленье выразилось на его лице — ему этот разрыв и в голову не приходил. «Я не знаю», — и он улыбнулся. «Да она, верно, за вторым мужем?» — «Нет». Я вдруг догадался, вспомнив трогательнейшую историю, мной слышанную, как прекрасную девушку обманул профессор и как отец ее выгнал от себя, и она мучилась, взять ли мальчика и при себе держать — «такой стыд», «девке», — или отдать на сторону. И поехала к отцу Амвросию (Оптина пустынь). «А где же твой мальчик? — спросил он, как ясновидящий. Бедная затрепетала. — «Возьми его от знакомой и воспитывай сама». Я спросил мальчика: «Бывает твоя мать в Оптиной пустыни?» — «Каждый год два раза ездит, и меня берет». — «Видишь отца Амвросия?» — «Он меня любит: всякий раз, как мы у него с мамой, — он мне орехов много дает, и веселый такой, добрый». — «Что же твоя мама делает?» — «Образа рисует». — «Вот хорошо; а я давно хотел заказать образ своего святого; где вы живете?» — «Она вам не нарисует». — «Почему?» — «Она только в Оптину пустынь рисует; кончит — и отвезет батюшке». Подвиг этого чудного дедушки не записан, да сохранится же о нем память. Ну, хорошо: но пройдут годы, и, может быть, уже теперь настали, и бедный славный мальчик несет на себе клеймо. Да что же Universitas fidei? [Совокупность веры (лат.)] и неужели, когда святой человек простил, нет милости и «дара святого Духа» простить и изгладить и стереть грех?.. Человек утешил человека; да — но человек... и будем же ему, седенькому старичку, сплетать венок.

23

У животных есть душа — ребенка; но только она никогда не вырастет. Дети — я наблюдал — до дрожи (от нетерпения приблизиться) любят животных; трехлеток неутомимо ловит, и хоть безнадежно, курицу. Дети чувствуют животных. Обратно животные что-то свято чувствуют в детях (никогда их не кусают). Интересно бы дитя (но осторожно) внести в клетку хищников: его не растерзали бы. «Вавилонские отроки» в «пещи огненной» — среди пламени, но не сгорают. Ужасное воспоминание: в Лесном, при пожаре дачи, сгорел мальчик лет 3-х. Что чувствовали родители?., какая жизнь их потом? Поразительна (для нашей эры) причина: родители потащили других детей, а этого поручили няньке; но она уцепилась и потащила свой узел (имущество). В конке я еду, слышу разговор об этом, и другую прислугу, защищающую «свою сестру»: «Каждому, батюшка, свое дорого...» Тут не сердце; тут какая-то притупленность воображения (наша не оргиастическая, притуплённая, венозная цивилизация).

24

Читал «Федра» и «Пир» Платона. В тайне sexsual'ной аномалии, которую по главным ее выразителям можно назвать Платоно-Сафической, находится разгадка греческой цивилизации. Это и была существенно παιδιoν' ическая цивилизация, пронизанная вертикальными лучами не обрезания, не под «дубом Мамврийским», но в ужасающей к нему близости. Только тоненький почтовый листок проложен между «домом отцов наших Иакова, Исаака, Авраама» и рассыпавшимися Парфеноном, Периклами, этой сверкающей, изумрудной красотой. И точка их связи и близости, сближения — в παιδιoν'е; так близка, что «войди на холм и посмотри — вот грешные города» (Бог Аврааму). Нас не должна обманывать казнь городов: так сын Иудин пал мертв, пораженный Богом, лишь чуть-чуть рикошетом совершив требуемое Богом. К никогда не разгаданной, потусторонней, Божией тайне «обрезания» в необыкновенной близости проходит страшная, до сих пор не умирающая аномалия. Почти как Авраам, близко к Аврааму, греки тоже вступили в «несовершенный» и, главное, произвольный союз с Богом; достали «огня» («он даст вам огнь с небеси» о звере в Апокалипсисе; Прометей — принесть людям «огонь» с неба) и, зажегшись им именно в неисследимой этой аномалии, зажгли особливую и сверкающую свою цивилизацию. Они дали человечеству мраморную Библию; выскульпторили Бога, но истинного и истинно; и умерли. По Платону, в законодательствах Элиды, Бэогии, на Ионических островах были законы, регулирующие отношения, «права и обязанности», как у нас в браке — в странной аномальной связи («Пир»); по Фукидиду — ею были связаны Гармодий и Аристогитон, сплетшие такой красивый узел в златотканом ковре удивительной культуры; тоже — Ахилл и Патрокл, Александр и Парменион, Платон и Федр; т.е. древность и новые времена, детство и старость, и полный мужества средний возраст страны; вся география, вся история. Необъяснимое волнение, которое так ярко описывает Платон в «Пире», и что-то лепечет о Небесной Афродите, отличающейся от земной и вульгарной, познаваемой с женами, — разливалось по всей Элладе, в краткие 600-700 лет ее жизни; в то же время, ничего не объясняя, он отчетливо говорит, что это вовсе не то, что «по нужде бывает на море, у грубых матросов»: что, кроме «зрения», «осязания», «всех чувств», тут ничего нет, и — необъяснимого волнения, однако, к странной точке, взятой Богом «для обрезания». Почти «обрезание», и каждый παιδιoν'ист был «обрезатель» или «обрезаемый», в потустороннем значении, с потусторонним содержанием, тоже ведь непонятной нам, как и эта аномалия, операции. Замечательно, до сих пор, что вступившие в эту аномалию «отвращаются от жен», «не оскверняются с женами». Но как Ромео и Юлия, дети, разыграли бурную сцену, смутившую город, — греки бурно, мощно вырвались из мифов, закружились ураганом в вихре нам вовсе непонятных ощущений и создали краткотечный миф своей истории. Но какой миф? Который пережил всякую историю — гнилых римлян, остготов, и живет, т.е. жив сейчас, не умер в мысли и значении своем. Всё, только близясь к «обрезанию», становится ноуменальным: ведь и брак — таинство «обрезания», его категории; всё вне circulus'a [круг (лат.)] «обрезания» — феноменально, земно, светско, лаично. Пусто, поверхностно и преходяще. В мраморах Греция оголилась, и именно рбйдйпн'и-чески: это «младенцы» Мурильо, застывшие в гипсе. Что-то недосказанное, в последнем анализе, бессильное было в Греции: оттого она умерла, когда Иуда живет. Не настоящее «обрезание», только с ним «соседство»; самовольное обрезание, и не по священному ритуалу. Но — оно же. И от этого если не самое племя, то его памятники уже вечны, как и слово Иуды. Без постижения этой аномалии вовсе нельзя ничего постигнуть в греках; и, кажется, Винкельман, судя по способу его смерти, по отрывку одного очень запутанного письма, где он говорит и недоговаривает об «особенной дружбе», которой «прекрасный обычай знали древние греки», — он был также истом: и первый, простой школьный учитель, заволновался эллинским чувством, «Прометеевым огнем» и разгадал законы древних скульптур. Ученость тут почти не может помочь, с ученостью только будешь читать или составлять «каталоги» смертных останков.

Но, годы думая, можно кое-что понять в логике, смысле, в мотиве странного явления. Инстинкт молчания во всем этом поразителен, и даже вызывает к себе благоговейное удивление. Точно мы в самом деле спускаемся по воронкообразной лестнице к «первой площадке» мира, подземному (или небесному?) его фундаменту. И тайный голос кричит: «не смотри»; «не говори, что видишь». Узел мира, бесспорно, скрыт в 4-5 sexual'ных аномалиях и по ним только может быть прочитан.

25

Пол есть странное физиолого-мистическое явление, где так необыкновенно запутаны нити романа и церкви, «мяса» и духа; где столько земного и так очевидно есть небесное. Нет еще явления, куда сходилось бы столько и из самых разнообразных областей тропинок: наука и поэзия равно спешат сюда, сюда подходит искусство и сюда торопится священник. Каждый находит здесь свое, себе пищу, свою тему. И между тем нет области, менее освещенной и даже едва ли осветимой в глубине: эпитет тайны — особенно приложим сюда. Неисследимое, «непознаваемое» или, по крайней мере, с великими усилиями и очень малыми дозами познаваемое. Эмбриологи замечают, что в важнейшие секунды процесса развития живого существа и в важнейших точках, где сосредоточено это развитие, происходит помутнение: процесс двигался расчлененно, прозрачно; он будет далее двигаться столь же прозрачно и расчлененно, но на критической точке, в критическом переломе вдруг появляется мутность, и все силы микроскопа и острота скальпеля или иголки оказываются неприменимы. Мутность длится минуты, получасы: в ней совершается что-то очень деятельное. Но об этом можно только догадываться, ибо, когда поле наблюдений вновь становится прозрачно-видимым, все части прежнего эмбрионального существа являются существенно преобразованными: как, какими силами — это-то, очевидно, природа и вырвала из-под любопытствующего взгляда человека. «Брак» — тема физиологии и канонического права, Данте и Григория Гильдебрандта, Соломона и Оффенбаха — есть, в темной глубине своей, такое же неясное пятнышко всемирного «помутнения». Сюда входят миры; отсюда выходят миры. Здесь утро нашего «я», с бессмертной душой, в красоте форм. И так хочется, и так трудно заглянуть сюда; трудно — и все-таки опять и еще хочется нагнуться над колодцем, сруб коего прост и беден, а глубь воронки уходит до центра Земли, и, кажется, выходит другим «срубом» в исподние страны, в преисподние области, — где, как гадали при Колумбе об Америке, — «те же люди», как и в Европе, но «ходят ногами вверх и головой вниз».

Впервые опубликовано: Розанов В.В. Сб. «Религия и культура». 1899.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.