В.В. Розанов
О «Двух путях» Минского

Острая и тонкая речь г. Минского о «Двух путях добра» показалась мне, когда я ее слушал, чем-то действительно победным над старым антагонизмом между браком и девством. Иллюстрация его о черном цвете, так же прекрасном и нужном, как белый, а также и о том, что можно объехать землю вокруг, поехав направо и налево, — горели в уме, покоряли мысль. Лишь несколько времени спустя я увидел несовершенную точность взятых им аналогий и отсюда — ошибочность всей аргументации. Слушатели да будут внимательны.

Ведь, кроме белого и черного, есть желтый, зеленый, красный и еще множество цветов; ведь можно объехать землю, поехав не только на восток или на запад, но на юг, север и еще по направлению ровно всех 360º круга. Что это значит? Это значит, что в приведенных Минским примерах мы не имеем антагонизма двух устремлений, а просто серию разнообразных фактов, которые входят не в «два пути добра», как он нам пытался открыть, а в 25 сортов, а то и в 2500 сортов просто «хороших вещей». Совершенно иное в отношении брака и девства. Мы здесь имеем только два устремления, не три и не шесть, а только два. И иллюстрации Минского, если на них распространить закон полярно противоположного устремления, прочтутся не так, как он сказал нам, а следующим образом: «Репин нарисовал «Запорожцев», и это хорошо; но лучше, если бы он их не нарисовал»; «Колумб поехал на запад и открыл Америку, что есть благо; но лучше, если бы он никуда не выезжал из Испании».

Вот формула отношений брака и девства, и всякий видит, что она невозможна.

Беря черный и белый цвет, Минский берет разницу, а нужно взять антагонизм, состоящий в требовании небытия противоположного. Вопрос касается не качества, а существования. Нужно перестать быть девственным, чтобы стать брачным; нужно воздержаться от брака, чтобы сохранить девство. Или, в переводе на его пример: Колумбу надо вовсе никуда не плыть, чтобы оставить, так сказать, Америку в девственной неизвестности, и надо было непременно поплыть, чтобы эту девственную неизвестность нарушить. При этом — поплывет ли он на восток или запад — было все равно. Таким образом, у Минского вовсе не «два и противоположные пути добра», а просто разносортность хороших вещей в пределах одного и того же доброго пути. Он вовсе не философское открытие нам показал, а высказал вещь, хорошо известную приказчикам Гостиного двора, которые спрашивают покупательниц: «Чего изволите? есть и желтое, и голубое, есть шелк и шерсть»; на что покупательницы, не ознакомленные с открытием Минского, отвечают: «Дайте мне и голубое, и желтое, и шерсти, и шелка». — Минский сказал нам пустяки, но таким тоном, как бы делает метафизическое открытие.

Вот если бы он показал нам, что в отношении одной и той же цели и в сфере одного и того же предмета или лица равно хороши и такое-то бытие, и ему противоположное небытие, — он, действительно, совершил бы метафизическое открытие, уничтожил бы понятие зла, показав, что есть не оно, а только «два пути добра». Если бы он показал нам, что и Терсит, и Ахиллес равно доблестны на поле битвы, — его философия бы торжествовала. Если бы убедил нас, что равно доволен прислугой, которая его обсчитывает в хозяйстве и которая не обсчитывает, — мы бы ему поверили. Но он прекрасным языком и с великой увлеченностью провел перед нами несколько обманчивых аналогий, которые завладели умом нашим на несколько часов, но рассеялись при первом внимательном рассмотрении.

Вдумаемся еще в следующую черту: ведь брак, по всяческому учению и даже по собственному взгляду Минского, не равно высок с девством, а или ниже его — в Новом Завете, или выше — в Ветхом Завете. Тут есть антагонизм, борьба: тут слышатся порицания — этого невозможно отрицать. Между тем восточное направление кругосветных путешествий нисколько не порицает западных: белый цвет не говорит собою, что «худ» черный цвет. Здесь не завита душа, она не «раздирается» в алканиях противоположного; словом, тут, по моему мнению, нет идеала, а только факт. Между тем и Минский не отрицает, что брак и девство суть идеалы, некоторые идеальные факты, и не было бы его речи и моих, если бы мы с ним не боролись. Между тем путешественники на восток не ведут полемики с путешественниками на запад.

Это об общей теории Минского. Перейдем к подробностям его взглядов.

Говоря об идеале Мадонны и подсмеиваясь над «Песнью песней», говорит ли Минский о монашестве, об аскетизме и об отношениях аскетов к полу? Нет, он говорит о тонком духовном сладострастии, которое больше всего запрещено и пугает монахов. Он для иллюстрации упоминает о Пушкине в отношении к его невесте — и это разъясняет все. Он говорит о влюбленности в деву: категория чувств, вовсе не вписанная в обеты монашества; говорит о деве, которую влюбленный Пушкин in facto, а рыцарь — в мечтах своих превращает в жену. Увы, и Свидригайлов или Ставрогин, знаменитые сладострастием герои Достоевского, восхищались больше всего именно и специально перед невинными девственницами, но я не знаю, выше ли это и особенно чище ли неутомимо текущего брака Авраама, Исаака, Иакова, Давида, Соломона и др. Богородица родилась от Израиля, вечно плодородного; фактическая Богородица для меня, и, вероятно, для всех, выше мечтательной Беатриче Данте, чего-то высокого, но абиологического, антижизненного. Тут я вспоминаю сады Адониса, деревья которых не давали плодов. Романтизм западноевропейский, — ибо Восток не знает культа Мадонны, — весьма подобен им. Это — что северное сияние над полюсом, странами ледяными, странами смерти. Идеал девства в виде ли западного поклонения «Мистической Розе», или в более строгой форме восточного запрещения взирать на всякую «Розу» — есть в своем роде «Песнь песней» смерти. И если мы не в силах отрицать, что вождь и сотворитель смерти есть «древний Змий», Дракон Апокалипсиса, то я предлагаю слушателям задуматься над вопросом, не есть ли сладкий зов аскетизма таинственная сирена этого Дракона, завлекающая неосторожных путников?.. Еще раз напоминаю, что это есть принцип абиологический, авиталистический. Физиологически, анатомически, а в храмовом убранстве и живописно — аскетизм атрофирует осязаемое и видимое выражение пола*. Даже невинные Адам и Ева, представленные в раю, всегда на стенах церковных изображаются прикрытые то веткой дерева, то каким-нибудь другим предметом. А еще В.М. Скворцов борется с последователями Селиванова в «Миссионерском Обозрении» — но ему надо было бы сперва переделать вид наших церквей, и тогда он получил бы истинное и неложное основание для своей борьбы. Всякий гонимый, войдя сюда, может воскликнуть: «За что меня гонят? Не окружили ли они себя предметами поклонения, объединенными в одном и объединенными безусловно, именно: я вижу, что здесь лишены того, чего и мы не имеем».

______________________

* В.В. Розанов разумеет находящиеся в церквах иконы византийской живописи, преимущественно аскетического характера. Но ведь есть же в храмах иконы и более светлого, жизнерадостного вида: напр., Рождество Божией Матери, Рождество Христово, Сретение Господне, Благовещение Пресвятой Богородице и др. Примечание цензора 1903 года.

______________________

Как это противоположно обрезанию! И без объяснений понятно, что едва взошла звезда Завета Нового, закатилась звезда Завета прежнего. Он стал «ветх», т.е. изношен, стал не нужен. Шопотом это все говорят, все говорит: живопись в храмах, уставы монастырей, странная организация брака, в котором ни муж, ни жена, ни ребенок не играют роли, а только один обряд объявлен нужным, непременным и святым. Но пришел Селиванов, добросовестный тульский мужик, и произнес вслух прежний шопот. Все испуганы, заметались. Но поразительно: никак не умеют победить, искоренить скопчества. Нужно начать религиозный переворот, надо начать «преображение христианства», как я ранее выразился, и скопчество растает, как летом снег.

В речи Минского есть и прямые ошибки, притом опасные. Это о пресловутом избиении камнями девушек в Ветхом Завете. Ошибка эта повторяется и всеми христианскими богословами, с понятною ссылкою, что «мы более милосердны, ибо только укоряем, а не побиваем». Законы о побиении камнями девушек согрешивших не приводились в исполнение по неимению самого объекта для него. Девушке израильтянке некогда было «грешить»: она выходила замуж между 8-ю и 13-ю годами; 13 1/2 лет девушка становилась «богереть», перезрелою, «старою» девою, и выходила с этого времени совершенно из-под власти отца, становясь собственностью каждого, кто, бросив ей яблоко или финик, произнесет: «Освящаю тебя в жены себе этим фиником». Назавтра такой «освятивший» мог дать ей разводное письмо. И, таким образом, «падения» девушки буквально никогда и ни в каком случае произойти не могло. Но не торопитесь обвинять евреев за эти «освящения» на день. Не торопитесь, вспомнив нашу страшную проституцию, и что таковые — «освящения» были исключительны, как у нас изнасилования, а общим и настоящим там явлением был брак долгий и верный, чистый и святой. Особая похвала и награда в будущей жизни обещалась всякому, кто брал в жену себе слабую, некрасивую, слепую, глухонемую: при полигамии это не было страшно для мужей, и спасая душу, евреи не оставляли сиротами на улице несчастнорожденных девочек-уродцев, но и им всем давали детей, хлеб и теплый угол. Это было великое учреждение. Вот что значит истинное человеколюбие, выраженное в законах, в противоположность прописному человеколюбию, о котором нам говорят в проповедях и от которого, право, никому ни тепло, ни холодно. Докончим же об евреях. У них считался самым угодным Богу брак дяди и племянницы; при раннем замужестве дяди и племянницы сравнивались в годах. И вот трудно себе представить племянницу, которая не была бы взята в замужество которым-нибудь из дядей с отцовской или с материнской стороны. Кого же побивал бы Минский в Ветхом Завете? Израильтянки весело бы ответили ему: «На что нам любовники, когда у нас преизбычествуют мужья!». Или, как описала дело Анна, мать Самуила, в молитве к Богу: «Рождают даже бесплодные, а плодородные изнемогают в рождениях».

Говорят богословы, высказал мне проф. Налимов в беседе: «Это оттого так множился Израиль, что он ждал Мессию». Но ведь мессия должен был прийти из колена Иуды, а так множились и остальные одиннадцать колен Израилевых*.

______________________

* Ответ профессора верен. Но при этом надобно заметить следующее: у евреев к концу ветхозаветного периода, особенно после плена вавилонского, постепенно забывалась родовая принадлежность к определенному из двенадцати колен Израилевых. Вследствие этого евреи, в массе, причисляли себя или к колену Иудину, или Левиину; из первого колена, по обетованию Божию, должен был произойти Мессия, — из второго же происходило еврейское священство. Отсюда понятно, что по причине сгруппирования евреев в двух названных коленах, в особенности же в Иудином, «так множился Израиль». Примечание цензора 1903 г.

______________________

Вернемся к «Мистической Розе» Минского. Посмотрите, как она заставила всех забыть о судьбе Повало-Швейковского, и на вопрос мой: «Нужно ли ему было оставить жену и детей или лучше ослушаться церкви?» — никто не ответил. Только о. Михаил сказал, «что он сердится на меня за этот вопрос». Он сердится... ну, а Повало-Швейковскому, конечно, не было причины «сердиться», когда у него отняли жену и детей, и пятерых детей лишили без вины прав, имени и наследства; «лишили всех прав состояния» только без ссылки в каторгу или Сибирь. «Я сердит на вас, зачем вы это рассматриваете и неудобно спрашиваете нас», — говорит о. Михаил. Единственно, когда начинают чувствовать богословы, — это когда им больно. В причинении им боли заключается весь возможный грех мира, главный грех. Я уже формулировал в прошлом году, что они безотчетно чувствуют себя, как боги. «Будете, яко бози». Это сбылось. И здесь мы вторично приглашаем подумать слушателей, не совершилось ли в самом деле великое qui pro quo [одно вместо другого (лат.)], и знают ли хорошо богословы а-виталисты, кому они служат. «Размышляйте, ищите», — закончил я и предыдущий доклад мой.

Проф. Заозерский рассказывает в статье «На чем основывается церковная юрисдикция в браке» об одной своей летней прогулке:

«Года два-три назад мне случилось быть на московском Калитниковском кладбище. В сопровождении одного из священников кладбищенской церкви я долго ходил по этому кладбищу, рассматривал его разнообразные могильные памятники. Это было в середине мая, погода стояла чудная, и приятного настроения, ею навеваемого, не в силах было преодолеть и это поле костей человеческих, покоившихся под зеленеющими холмиками могил с водруженными на них крестами, изящными памятниками, тогда утопавшими в венках и цветах. Мирным сном покоятся эти кости не только в уютных, но иногда и комфортабельных уголках. Эти уголки навещаются признательными родичами, здесь льются их слезы печали, признательности, благодарности, здесь возносятся с кадильным дымом священника пламенные молитвы к небу о даровании новой блаженной жизни мирно покоющимся в этих уютных и комфортабельных уголках. Прочь уныние, прочь безнадежность! Эти умершие здесь временные поселенцы и дачники, отправившиеся сюда в свои дачи, в сопровождении милых сердцу родных и друзей, ими благословляемые. Но вот я и спутник мой подошли к краю огромного кладбища: по ту сторону кладбищенской межи открылась чудная панорама окраин Москвы, но внутри по эту сторону межи пред нами ряд холмов, из которых 2-3 недавно насыпанные. — «Что это за холмы», — спросил я священника. — «Это могилы младенцев из воспитательного дома», — отвечал он. — «Сколько же их тут, под каждым холмом?» — «Много, но не знаю сколько, — отвечал он, — обыкновенно нам присылают время от времени по несколько плотно закупоренных ящиков с трупиками, и мы, не раскупоривая, отпеваем и хороним их в этой могиле». — «Но как же вы отпеваете, не зная, что в этих закупоренных ящиках?» — «Нам каждый раз присылают именной препроводительный список этих младенцев, по этому списку мы и отпеваем». Эта грустная повесть священника навеяла на нас обоих тяжелое настроение, и мы поспешили оставить кладбище... С тех пор к виденным мною холмикам, вероятно, присоединились новые. Конечно, эти, как и прежние, скрывают под собою трупы младенцев — плоды незаконных связей лиц, в числе которых, без сомнения, были и есть осужденные § 253 Устава Духовн. консистории на всегдашнее безбрачие, или же только устрашенные этим законом и, не имея дара воздержания, сохраняя фиктивное законное супружество, вступали в кратковременные преступные связи и препоручали воспитательному дому над плодами этих связей созидать холмики Калитниковского кладбища. Пусть же эти холмы послужат вещественным доказательством непригодности кары, состоящей в осуждении на всегдашнее безбрачие лиц, виновных в оскорблении святости брака прелюбодеянием, не имеющих, по выражению епископа Феофана, дара воздержания. Проектируемая нами замена этой кары эпитимьею имеет в виду не ослабление силы евангельского закона, а только смягчение наказания за нарушение его, с целью сделать иго Христово удобоносимым и приостановить увеличение могил безвинных мучеников-младенцев».

Так полагает г. Заозерский. Страница, которой устыдился бы Тацит. Этот в своем роде игрок на лютне при пожаре брака, им описываемом, проговаривается: он говорит, что строгость евангельского закона смягчится лишь ввиду могил, и, следовательно, он проговорился, что могилы — употребим его слова — «безвинных мучеников-младенцев» — воздвиглись в силу неослабного церковью исполнения евангельского закона.

На этом и захлопываем клетку с сидящим в ней богословом, переспросив отца Михаила, — не сердится ли он опять на нас. Я говорю, что «боги» боли мира не чувствуют, а чувствуют только упрек себе. «Года 2-3 назад», — небрежно замечает Заозерский, и, не поднимись маленький штурм против брачных норм в печати, он сказал бы, как в прошлый раз священник Альбов: «В Евангелии ясно написано: нельзя разводиться иначе как по вине прелюбодеяния, и кто женится на разведенной — прелюбодействует. Слово Христа непререкаемо, и мы должны или отречься от Христа, или исполнить Его слово. Если это и трудно, что делать: Церковь не может не повиноваться Христу». Так, этими словами о. Альбова, говорил и г. Заозерский три года до нынешнего, а церковь — 1 1/2 тысячи лет. Значит холмы, что на кладбище, опять же не эмпирический факт и даже не консисторский, а подлинный — религиозный, по принципу и идее. Но... «по плоду узнается дерево». Где мне, слабому существу, делить и разграничивать края консистории, церкви, христианства, Евангелия, Христа. Я слабый человек. Я ничего не умею: прогулявшись с Заозерским, я только его словами скажу: «Строгие они все, такие строгие, что и перед детской кровью они не остановились, из невинных холмы насыпали. Там эти холмы, где-то в середине их. Они препираются и сваливают один на другого: Заозерский — прямо на Евангелие, о. Альбов и проф. Налимов, верно, свалят на консисторию, консистория — укажет на Евангелие. Но я глупец, а они мудры и пусть уж разберутся между собою сами: мое же дело прочитать «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его» — и отойти в сторону, отойти со страхом. Неужели и это нужно объяснять? Я сказал, что аскетизм есть «Песнь песней» смерти, сказал, что это — сирена. А вот и остров с мертвыми костями, как это было и вокруг древних сирен.

«Кланяюсь св. Софье, праху отцов моих и вас не забуду, но не могу оставаться здесь и еду добывать другого престола». Так сказал, кажется, Мстислав Храбрый новгородцам, отъезжая на юг. Идеалу девственному и идеалу семейному надо разделиться, проститься и разъехаться. Ссора прекратится сейчас, как только девство перестанет уверять, что оно есть вместе «и брак», и перестанет держать его, то ссылаясь на изображения Богоматери, то на изображения благословения детей, то на нераспространившиеся попытки афонских монахов дать образцы семейной живописи, — перестанет, я говорю, держать брак в своих леденящих объятиях. Да, попытки были, но везде — не удались. Ссылаясь на афонскую живопись, о. Михаил, однако, и не произнес, что они изображают иногда Богоматерь, по словам Порфирия Успенского, «питающую Христа сосцом обнаженным». Ведь это у женщин обрезывают груди последователи Селиванова, а о. Михаил обрезал молчанием. «Несносный вид» для них все материнское, все супружеское, все отеческое — кроме венчания, т.е. кроме собственных их действий. Мы же, семейные люди, едва перестанут нас обнимать девственники, благословим их, и даже не вспомним прежнего себе худа. Взвесим свое право. Если немногие тысячи девственников, без обращения за помощью к семейным людям, выработали и уставы себе собственные, и законы о себе, и живопись себе, и молитвы, и напевы, — то миллионы и биллионы брачных имеют ровно такое же, в сущности, — еще большее право, тоже вполне самостоятельно и, нисколько не советуясь с девственниками, или, точнее, оставив в стороне все данные прежде советы, выработать и уставы для себя, и новую себе музыку, — не бойтесь: благочестивую — и дать начало новым художественным вдохновениям. Религия, до сих пор составлявшаяся девственниками, на десять возможных и нужных шагов сделала только первый; но еще остаются девять шагов, и их сделает семья. Тут новые примирения: во многом с евреями, в небольших дробях даже и с язычеством, тут — прозрение в пятую новозаветную книгу, в Апокалипсис, которая ведь стоит перед церковью, как храмина, в которую она не имеет пути войти, как книга запечатанная, как замок, от которого потерян ключ. Сделаем маленькое историческое объяснение. «О, царь! Здесь мы приносим бескровную жертву, а за стенами храма этого льется кровь христианская». Так сказал митрополит Филипп Иоанну. Слова эти не вправе ли повторить и семья, прощаясь с девственным идеалом: «Ты начал в истории бескровные жертвы, содрогнувшись перед жертвами животными, как грубыми и Богу неугодными, хотя и читал ясные слова Божии в Писании о неукоснительном принесении Богу именно животных жертв. В них лежала тайна, и именно тайна искупительного спасения самого человека, и именно крови его, плоти его как священных, так и неприкосновенных. И пока эти, Богом назначенные, жертвы хранились, не было принципиального и предвиденного, не было хронического пролития крови человеческой. Кому при старых жертвах пришло бы в голову, что пресвитер, такой с виду добренький и, по его словам, сам грешный и всегда в слезах покаяния проводящий жизнь — может судить и рассуждать о грешности младенцев, и, напр., в Петербурге ни много, ни мало целую 1/3 всех рождающихся отрывать от семьи, от отца и от матери, объявлять их плодами блуда, их родителей развратными, и якобы охраняя седьмую заповедь, всей этой 1/3 рождающихся детей указывая и прямо приказывая нарушать пятую. Ибо если церковь не уважает их родителей, вправе ли уважать их дети, обязанные повиноваться церкви? Мы заметили, как эстетически описал Заозерский судьбу множества из таких детей, но его описание никого из приносящих бескровную жертву не обеспокоило. Овцы и телята, и голуби Ветхого Завета возопили бы на улицах: «Если мы угодны Богу, то кольми паче угоден ему всякий младенец человеческий?!». Но в Новом Завете некому этого закричать, и главное — не на что опереть этот крик. Уже нет Богу жертв крови, т.е. кровь не угодна Богу, не священна, не свята. Около бескровных жертв вервие плетется словесное, длинное, запутанное, в котором и не разберешься и которое имеет все один смысл, все один уклон: «Успокойтесь! потерпите! ну, что же, деточки умирают, ну кто же не умирает, потерпите, ибо и Господь наш потерпел еще больше на Голгофе, в пример и образец всей твари».

Читал я, что при построении Соломонова храма все сотни, тысячи работавших сохраняли гробовое молчание. Ни звука голоса не было слышно, ни слова человеческого. Какой символ! Слово — предатель! словом — чего не оговоришь. И разве мы не слышим здесь на все наши речи, на все указания — только одне оговорки и отговорки, без всякой ответной боли. «Будете, яко бози». Что земным богам заботиться о человеках.

Все останется по-старому, пока мы не разделились честно, с взаимным уважением, с взаимным признанием. Я беру назад все слова, какие неосторожно сказал о венчании: что же, церковь, аскетизм выразили через него столько любви к браку, сколько в них ее было. Заставьте меня сложить чин пострижения в монашество, я создал бы чин коротенький и холодный, да еще и подсказал бы аскетам: «Не очень исполняйте ваши обеты». Как и аскеты, сложив чин венчания, говорят же: «Только повенчайтесь, а там хоть и никогда не начинайте супружиться: это даже лучше; храните девство, воздерживайтесь в браке, насколько возможно». Монашество, конечно, не приняло бы моих советов в напутствие; оно само себе построило невыразимой красоты обряды и создало уставы, обеспечивающие исполнение обетов. Так и при разделении, о коем я говорю, что оно должно настать, семья в полном праве отказаться от всего, что дали ей, и начать сама для себя вдохновенно творить.

Ну, вот из еврейских образцов хотя бы один: когда еврейка разрешится от бремени, в самый вечер того дня учитель, начальник школы, отправляет маленьких своих учеников в ее дом, и они говорят заученное приветствие новорожденному, как будущему товарищу в жизни. К роженице же самой сходятся юноши, изучающие уже серьезные части Торы, т.е. закона, и пока она лежит в постели — читают ей из закона и из повествовательных книг места, относящиеся до женщины, до ее трудов в рождении. Не правда ли, как это осмысленно и благородно. Когда я однажды предложил в печати ввести в ектению только общее и безразличное прошение о женах рождающих, то «Православно-Русское Слово», редакторами коего состоят здесь присутствующие священники Лахостский и Дёрнов, дали ответ, которому трудно поверить: именно, что «тогда пришлось бы вставить в ектению моление и о страдающих ломотой, ревматизмом и лихорадкой». Таким образом, рождение и ломота в костях в очах русского образованного священника, по-видимому, не различаются в значительности. Что же они благословляют тогда в венчании?! Да, конечно, нечего и благословить: кто же будет благословлять на заболевание лихорадкой?! И вот я наблюдаю множество разрушающихся так скоро после венца семейств, иногда до венца живших пресчастливо. И французы говорят: «Le mariage est la fin de l'amour» [«Брак — конец любви» (фр.)]. Обвенчаться — точно «сглазить» любовь и согласие бывшего жениха и невесты. Поразительно, что и духовенство, ведь весьма внимательное и благоговейное во время венчания, супружескою жизнью живет не всегда счастливо. И я знаю очень многих диаконов и священников, кинутых женами, несмотря на весь зазор для духовных такого события.

Возвращаюсь к евреям: итак, раввин-учитель посылает мальчиков, а потом юношей, приветствовать поименно каждого и новорожденного, и роженицу. Но вот входит в синагогу 14-летний мальчик, объявленный жених: все, даже старцы, даже потерявшие родных мужчины уступают ему почетное право первому раскрыть и читать Тору. После него уже подходит вдовец, оплакивающий жену, сыновья, оплакивающие родителей. Вот что значит выдвинуть древо жизни вперед перед древом познания и поставить ногу семени жены на главу змея. Жениху подносит невеста талес — покрывало, в котором он будет каждодневно молиться и в которое будет завернут по смерти и ляжет в могилу. Неужели мы не будем так благородны, что не воскликнем: «Это и трогательнее, и благороднее наших предбрачных обысков и оглашений». Я не хочу этими ссылками указать примеры заимствования, а указываю необходимость и возможность нового творчества. У нас до того мысль застыла на одном венчании, что всегда слышится вопрос: «Да разве что еще возможно сделать?». А когда и начинают думать, то о введении новых слов в венчание. Между тем есть новые пути, новые категории работы около брака. Ну, например, хоть мена имени новозаветного на ветхозаветное. Брак, в общем смысле, есть таинство и Ветхого Завета, ибо там его незыблемый камень: и если при принятии монашества меняется имя, это еще удобнее и необходимее в браке, ибо это действительно есть рождение в новую жизнь. И много подобного возможно будет сотворить, но я останавливаюсь, извинившись за отнятие у вас так надолго внимания.

Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 10. С. 263-274.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.