| ||
|
Когда читаешь «введение» или философскую часть в государствоведение, когда читаешь определение «закона», «права» и т.п., то ласкается ум и манится сердце. Будто входишь в рай белых видений, окруженных черной ночью. «Закон никому не вредит», «все доброе защищает», «только злому препятствует». Государство представляется системою этих добрых отношений. Суд... но уже судьи суть чистые ангелы, с огненным мечом стоящие на страже правды против неправды. Подумаешь, послушаешь слова, то удивишься, отчего это прокуроров и адвокатов не облачают в ризы: до того священно их призвание. Спросишь, отчего на переплете «Свода законов» не выгравировываются разные религиозные символы? И это не только во «введении» и «предварительных словах». Гипнозом или самогипнозом этим проникнута и вообще вся юриспруденция. Напр., над входом в петербургский окружной суд изображен известный Соломонов суд над спорящими об одном ребенке двумя женщинами. Сердце умиляется, и входишь в петербургский окружной суд с мыслью услышать какие-то великие слова, проникновенные суждения, святые суды... Но вот входишь, вошел, садишься, слушаешь. Алчные лица, невыразимые кривотолки, «заработок» адвокатов, самолюбие прокуроров — и ни одной небесной мысли; а если бы кто-нибудь выразил поползновение к «правде» — идеальной, бескорыстной, то, кажется, вызвал бы гомерический над собою хохот. Но суд есть всегда отражение закона, судьи являют in concreto тот образ, который in abstracto содержится в законах. Входим в последнее как предполагаемое святилище добрых отношений. «Justitia est ars boni et aequi», «юстиция есть искусство добра и справедливости», — учили в юности формулу Пандект все законоведы, решительно все, и между ними те «особенно прилежные и даровитые ученики», которым со временем привелось и редактировать законы, и проводить их в жизнь... Ну, ответьте, какой же это черный вор, поджигатель чужого имущества, насильник, разбойник, мешающий мирному обществу существовать спокойно, длиннобородый старый крестьянин, около него старушка, уже в морщинах, и «лесенка» детишек-погодков, возле них стоящих, скромно причесанных, с потупленными глазами, читающих старозаветную славянскую печать, крестящихся истово большим крестом, слагая пальцы, как слагали их святители русский Сергий Радонежский, митрополиты Петр, Иона, Алексей, Филипп, и, словом, точь-в-точь, до йоты сохраняющие не только весь строй понятий, но и весь внешний стиль лица и быта тех людей, которых памяти мы поклоняемся, как римляне времен Адриана поклонялись своим Кориоланам, Муциям, Горациям... Не этого ли стиля люди на наших иконах? Не о них ли мы читаем у Карамзина и Соловьева? Не их ли имена заставляем вытверживать детей в школе? Их рисует Васнецов — и мы восхищаемся. Но мы их встречаем на улице... а, это другое дело! Иконография кончилась, пришел знаток Пандект; и тот, кто обещал в предисловиях «никому не вредить и все доброе защищать», а на портале судилища своего начертал «Соломона, произносящего суд о двух женщинах», — тащит в тюрьму эти оригиналы живописи Васнецова и других... Этот мужик, никого пальцем не тронувший, куда ниже поставлен, чем, положим, барон в «На дне» Горького, да и вся компания со «дна», глядя на которую ужасаются зрители в театре. Те ведь не лишены никаких прав, и будь они пограмотнее, не пей водки так много, имей потверже и выдержаннее характер — и каждый из них хоть сейчас же «выходи в люди», поступай на службу, женись, плоди детей и основывай по достижении «действительного статского советника» хоть новую линию дворянского рода. Что, в сущности, взял Горький в «На дне»? Личное падение, из которого каждый может подняться. Но что такое это «Дно» в сравнении с тою «помойною ямою» существования, какую, «никому не вредя и все доброе защищая», устроили знатоки «Пандект» для миллионов людей, все преступление которых заключается в сходстве, до неразличимости с старыми новгородскими и московскими Кориоланами и Муциями! Они не имеют права семьи! Они не имеют права службы! Они не имеют права молитвы; молитвы той самой, точь-в-точь, какою молились Филипп, Алексей, Петр, Иона, Сергий Радонежский. Все это, все я говорю точно, без малейшей ошибки против действительности! Вот вам и «ars boni et aequi»! Когда я прочел в «Корреспонденции с Урала», недавно у нас напечатанной, что у староверов, уж во всяком случае семейно живущих, тише, скромнее и благочестивее, не признается существование брака, что жены их, матери, бабушки официально продолжают считаться «девицами», что связь мужа и жены, повенчанных древним русским обрядом, именуется «сожительством», как именуются любовные тайные связи у пропойц и воришек со «Дна», — признаюсь, у меня волосы зашевелились на голове. Что «Дно» Горького: вот настоящее «Дно»! Не то чтобы люди живут худо: но закон определяет, именует и установляет права и правила для этих людей как собак, отрицая, среди гражданских прав, наконец, даже и просто человеческое право иметь семью! Ну, государство может не пускать себе на службу... хулигана со «Дна» или первостепенного московского купца, которого «в правах службы» оно уравнивает с воришком. Его дело, его собственность; «хочу с кашей ем, хочу с щами хлебаю», как угрожает купец у Островского своей жене и как повторяют любители «Пандект» о десяти миллионах старообрядцев. Но вот по обычаям своей веры самоед женился на самоедке, а старовер женился на староверке. Первый помолился деревянной кукле, а второй — Николаю Чудотворцу. Государство говорит: «Брак самоеда я признаю, а старообрядцы живут в недозволенной любовной связи, и эта мать 6-10 детей есть только прелюбодейная девица!» Подобного преследования не подымали никогда еще католики против кальвинистов, против альбигойцев, против богомилов. У нас тихо. У нас нет огня. Что эта западная бутафория?! «Бескровные жертвы» совершаем в храмах и на улицах. Но как понятно, что, до этой степени угнетения доведенные, старообрядцы как бы помутились в уме от недоумения и спросили себя, и начали рассказывать: «Это от антихриста! Это его злоба, невидная, незаметная, бескровная, бесшумная, но которая ужаснее огня и меча, которые действуют минуту, тогда как дьявол растянул муку на всю жизнь и на целые поколения». Легче ли это меча и огня, можно видеть из того, что образовалась целая секта самосжигателей, т.е. которым легче представляется разом покончить с собою, нежели гнить в этом ужасном каземате унижений, бесправия, лишения самого образа человеческого... Позор сегодня, позор вчера, позор для детей, позор для отцов, дедов; и нет этому конца; и не предвидится, когда он кончится. Не так ли кончают с собою проигравшие чужие деньги: будет еще жизнь, но позорная, под судом — и тогда лучше сегодня кончить. Но старообрядцы уже без суда осуждены; лично из них никто не виноват; вина каждого заключается в слиянности с массою, с миллионами. Но ведь кто мне ближе, Россия или родившая меня мать? Зачем ставить этот ужасный выбор? А когда жестокий человек заставил меня выбирать, когда, к невыразимому несчастью, Россия поставила этот вопрос, что ответить 18-летнему старообрядцу? «Я — с родимой матушкой, с нянчившею меня бабушкой, я против России, которая требует отречься от них»... Да и не против России, а только против тех огромных и властительных дробей ее, которые настаивают на дилемме: «я или твои родители». Следует вообще признать как правовую юридическую аксиому: что если юстиция есть точно «ars boni et aequi», то пусть даже религиозное сектантство и преследуется в его личном, первом, зарождающемся моменте; в составе тех лиц, которые мыслью своею и волею своей начали «отделяться» (секта); но абсолютно оно непреследуемо со второго поколения, которое лично и от себя ничего не делает, а только остается твердо в родительском состоянии. Есть ли «наследственные преступления»? Дикий вопрос! Рождаются ли уже «сущими в преступлении»? Вопрос еще более чудовищный! Но откуда же тогда «наследственные наказания»? Отчего десять миллионов русских людей уже рождаются в «бесправии», как приговоренные по суду к «лишению прав гражданских», и только — слава Богу! — без «ссылки в отдаленные края». Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 3 февраля. № 10383.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|