В.В. Розанов
О письме гр. С.А. Толстой

Есть некоторое патрицианство духа, как было патрицианство общественного и гражданского положения. И если разделение людей на патрициев и плебеев по гражданскому положению антипатично и пало потому, что было антипатично, то духовное патрицианство иногда не отрицалось человечеством, а потому оно и сохранилось везде, у народов самых демократических, в эпохи дикие, как и самые просвещенные. Лица, как Пастёр, Ньютон, Сократ, как жены наших декабристов или римская Корнелия, никогда не оспаривались; да как-то и невозможно себе представить время или группу людей, которые о подобных людях сказали бы: «Нам их не надо».

Письмо гр. С.А. Толстой по поводу новейших повестей г. Андреева и критики В.П. Буренина есть прежде всего поступок русской женщины, — поступок матери семейства, который сохранил бы всю свою силу, будь под ним подписано какое угодно женское имя. Но вполне привлекательно и до известной степени не неожиданно, что голосом русской женщины, без сомнения имея за собою сочувствие тысяч и тысяч матерей, заговорила жена и друг великого писателя, которую все как-то бессознательно и не сговариваясь давно чтили, как образцовую патрицианку нашего семейного быта. Тотчас по появлении рассказа г. Андреева «Бездна», около месяца назад, мне приходилось именно из женских уст слышать выражение такого отвращения, негодования и презрения к этому «творчеству», — перед которым письмо С.А. Толстой еще является сдержанным. Но письмо это действительно не одиночный голос: действительно отвращение к этому растиранию пальцами липкой и зловонной грязи и затем поднесение к носу читателя своей демократической «пятерни» — возмущает вкусы и нравственное чувство наименее испорченной части общества, женской.

Поражает в «творчестве» — грубость и тупость. Тупость, наша северная русская тупость, «злая татарщина» души нашей, выражается в том, что у «творца» г. Андреева ничего не пробуждается в душе ни тогда, когда он изображает гимназиста, рисующего сальные картинки, зараженного скверною болезнью и толкающего столовым ножиком в живот проститутки, ни тогда, когда он рассказывать о студенте, насилующем девушку после трех оборванцев.

С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышут?

Но это — тупость нравственного суждения. Грубость же художественного чувства выразилась в непонимании, что каждый предмет требует отношения к себе, отвечающего своей природе, а не какого-нибудь другого. Ну что, если бы кто-нибудь изобразил нам идиота, колющего на дрова иконы или употребляющего полотно драгоценных картин на заплаты кальсон! Просто — это неинтересно. Просто — это дичь. А художник, избирающий такие дикие сюжеты, — «злой татарин» литературы без всяких дальнейших прибавлений к этому определению. «Шантажисты прессы», прославившиеся в Париже, вызвали оттого к себе негодование целой Европы, что извратили прекрасную сферу труда и деятельности. Но чем, скажите пожалуйста, лучше поступает беллетрист, не менее извращающий и, наконец, доводящий до полного идиотства сцену художественного отношения к жизни?

Дурное в рассказах г. Андреева не то, что он рисует в них пол, а что он говорит о нем такое, что ни малейшим образом не вытекает из природы пола, а составляет фантазию исключительно г. Андреева, которую, пришпиливая к явлению, он клевещет на явление. Именно получается что-то вроде «шантажа в прессе». В музее училища барона Штиглица, среди деревянных средневековых статуеток самого архаического стиля я был поражен одною группою. Автор-художник, едва ли не монах, захотел представить зрителю, что такое в существе своем «соблазн»: для этого он соединил в группе две женские фигуры, или точнее одну — в двух возрастах: молодом, когда начинается «соблазн», и в старом — когда все его стадии пройдены. Старая фигура «соблазнительницы» нарисована с такою отвратительностью и вместе гнусностью, что невозможно на нее смотреть дольше нескольких секунд. «Мораль» статуеток заключается в том, что женщина вообще есть гнусное творение, около которого мы «пачкаемся». Гимназист и студент г. Андреева являют собою именно таких пачкунов, а самые рассказы изображают процесс этого пачкания. Я делаю это сближение между средневековыми фигурками и произведениями новейшего беллетристического «шика» для того, чтобы, отрицая их, — мы отрицали корень, из которого оба явления растут. Это — как рубка дров из икон. В основе у обоих, у беллетриста и монаха, лежит неправильное и, наконец, преступное отношение к полу, чуждое понимания и уважения.

— Пол есть зло, и я нарисую его как зло, и чем отвратительнее будет изображение мое, тем оно будет истиннее и поучительнее.

Таково рассуждение обоих. Ничего, если г. Андреев не знает о средневековых изображениях и даже если он рисует похождения в самом деле или виданные, или слыханные им, т.е. если он ни в каком случае не аскет. Он во всяком случае не уважает пола, и в этом главном пункте он вполне и до последней точки совпадает с аскетом.

Нет, собственно, грязных предметов, а есть способ грязного воззрения на них, и грязь, таким образом, лежит не в природе, а копошится в психологии человеческой, в человеческом воспитании. Природа невинна, и в совершенно нагом своем виде она не приобщается греху. Здесь, на этой почве, лежит союз художества и нравственности. Что бы ни изобразил художник, произведение его остается нравственным, если он не осложнит его безнравственною психологиею. Ни роды Китти, ни «падение» Анны Карениной, ни подробности детских пеленок, рассматриваемых Наташей Ростовой, в «Анне Карениной» и «Войне и мире», никого не оскорбили. Итак, нет такой физиологии, которая была бы оскорбительна. Оскорбительное начинается, когда грязный мальчишка, усмотрев через щель в заборе «соблазняющей» его картины, начинает другому мальчишке сообщать, что он увидел. Вот на такие рассказы очень начинают походить рассказы некоторых беллетристов. Тут есть именно неуважение к предмету изображения; цинизм психологии, который падает клеветою на неповинную природу. Начало этого движения лежит далеко. Тут особенно постарались французские писатели. Писатели, частью колоссальной силы, стали роковым образом повторять все ту же и ту же отвратительную порнографическую статуетку средневекового католического монаха, и в результате появилось не только загромождение литературы до последней степени грязными картинами, но и полное извращение воззрений общества на такой важнейший предмет, как родник бытия и жизни человека, на дивный изготовленный природою станок, на котором ткется семья человеческая и самые важные ткани структуры общественной. Вполне этот родник священен. И что рубить дрова из икон, — то же есть и расправляться с этим родником на манер г. Андреева.

Не надо для охраны его никаких «мер», о которых у нас любят хлопотать при первом случае старательные люди. Но потому именно и «не надо никаких мер», что общество должно само стоять на страже того, что для него свято. Голос гр. С.А. Толстой поэтому раздался своевременно. Во-первых, он выразил только то, что тысячи раньше думали. А затем он показал, что русское общество здорово и без всякой о нем опеки сумеет собственным своим движением напомнить забывшимся их границы; что писатель имеет читателя и этот читатель умеет судить.

В конце концов, однако, что создало эту полосу в литературе? Увы, мы возвращаемся все к одной теме? Рассказы Андреева имеют своим потребителем огромный, необозримый теперь контингент бессемейного люда, который фактически не испытал чистого отношения к чистому роднику жизни; который несчастною своею жизнью уже подготовлен к ожиданию всяческой здесь грязи, и немножко возбужден в сторону этих ожиданий. Где есть потребитель — явится непременно и товар. Все эти зрелища мальчишек, возящихся с проститутками, и невозможных похождений оборванцев, и присоединившегося к ним студента появились в литературе на той почве, что слишком разросся контингент людей без родства, без племени, без матери и сестер. Ибо возможно ли, имея сестру, уважая мать, любя жену или невесту, читать такое невыносимое трактование «женщины вообще», которая разлагается на серию этих дорогих нам всем любимых существ? Когда женщина перестала представляться сестрою, женою, дочерью, матерью... ну, тогда стало возможно всяческое на нее воззрение. Фактическое падение семьи, ее сужение или ее ненормальность есть вместе почва, на которой вырос факт падения литературы. Не всей ее, даже, в сущности, ее мелочных явлений, но очень ярких или очень кричащих о себе.

Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 11 февр. № 9677.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.