| ||
|
В печати заговорили о постановке памятника Каткову. В добрый час! Но не следовало ли бы от слова перейти к делу, от предположений — к самому ходатайству о дозволении открыть подписку на памятник? В разрешении не может быть сомнения; еще менее может быть сомнения в щедрости пожертвований, которые польются со всех сторон. Катков давно стал знаменем, символом известных стремлений. Соединим их в одно: он есть символ всего центростремительного в нашей земле, устремляющегося к центру, к сосредоточению; в противовес иным центробежным силам, также обильно развитым в нашей земле, — силам, разбегающимся от центра к периферии, стремящимся разорвать целость нашего сознания, целость истории нашей, наконец, целость нашей территории. Можно без преувеличения сказать, что в его личности вдруг ожила и заговорила старая Москва, Москва Калиты, Иоаннов, первых Романовых, и заговорив — покрыла своим голосом новую Россию в самый тяжкий и смутный период ее существования, когда она "разделишася на ся". Этот профессор университета, автор "Очерков древнейшего периода греческой философии", был силен не тем, что дала ему школа, не тем, чему выучился заграницею, хотя всему, чему учился, он учился хорошо; он силен был дедовской землей, которую носил за пазухой своей рубахи, под новым сюртуком; силен был самосознанием Минина, которое в половине XIX века и вооруженное всеми средствами новейшего образования явилось ни в чем неизмененным против своего древнего выражения. Живучесть сил Москвы, правда, начал ее, необходимость ее принципов связалась в этом тожестве ее голоса — в 1612 году, в 1863-87 годах. Правда не умирает: и ей нет нужды изменяться. Вторая половина нашего века была временем рождения у нас политической печати, политической мысли. Замечательно, что в эти именно годы, когда Русь усиленно пошла вразброд, — бросалась в социализм, рвалась к позитивизму и, кажется, помнила о всем решительно, кроме себя самой и своей истории, явился ряд мыслителей и публицистов, которые в слове своем положили истинный материк русского мышления и русских чувств. Катков был не один: в стороне от него, во многих частных вопросах расходясь с ним, но сходясь во всем главном, говорили Н.Я. Данилевский, автор "России и Европы", Н.П. Гиляров-Платонов, И.С. Аксаков и только теперь начинающий получать себе истинную оценку, К.Н. Леонтьев, автор сборника политических статей: "Восток, Россия и Славянство", и нескольких замечательных брошюр. И вот, нам брезжится мысль, которую мы решаемся высказать, никого не желая умалить, ни у кого и ничего не ища отнять. Нам брезжится мысль, так сказать, "соборного" памятника этим людям; памятника не лицу их, но их историческому подвигу; памятника правде их, мужеству их. Идея памятника-"монумента" все более хладеет на Руси, уступая место идее "памятника-часовни". Это есть истинный тип русского памятника, русской манеры увенчивать на земле память великих или дорогих людей. И вот, нам брезжится такой памятник, посвященный великому братству нескольких русских людей, воскресивших в русской земле русское сознание — он был бы не только уместен, но и в высшей степени своевременен теперь. Ибо и теперь, как прежде, много центробежных сил в нашей земле; как и прежде — много людей, в частности, много их в литературе — которым претит идея единства и целости, да и всякого вообще величия России. Эти бедные люди, эти слабые умы и не подозревают, до какой степени мало свободы и самостоятельности в их мышлении. Они все — официозы, но одной и дурной стороны нового правительственного механизма у нас; под именем то "западников", то "либералов", они развивают одну слабую сторону в реформе Петра Великого: этот жест презрения к старине, который невольно вырвался у Великого Преобразователя России рядом с гигантскою работою ее укрепления и возвеличения. Слова его перед полтавскою битвою: "А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога — жила бы и цвела Россия" — они не помнят; и помнят только "Piter", что он подписывал вместо "Петр", на некоторых бумагах и в частных письмах. Это "Piter" они и разрабатывают теперь; это "Piter", полуголландское, полурусское, мы собственно и читаем на всех страницах "Вестника Европы", "Русской Мысли", "Русского Богатства", "Нового Слова". Мы повторяем и настаиваем, что все эти "свободомыслящие" наши органы суть официозы, но слабой и дурной стороны нашей правительственной системы, как она пошла с Петра и как она, слава Богу, все уменьшается; и в них нет ничего им лично принадлежащего; никакой индивидуальной работы. Их мысль взята с задворков петербургских канцелярий, выкрадена с черного крыльца разных ex-министров и "пока еще не министров". Но оставим их... Все названные писатели, которых так хочется соединить в братство, которые и действительно сливаются в братство, восполняя и укрепляя один другого — то мыслью (Данилевский, Гиляров-Платонов), то красотой и силой слова (Катков, Аксаков), то дальностью политических предвидений (К.Н. Леонтьев), развили в жизни и деятельности своей положительную сторону великого порыва Петра: "Жила бы и цвела Россия". И они, таким образом, официозы, и это показывает, до какой степени государство у нас объемлет в работе своей всю мысль общества, и это общество не может и не умеет выбиться из гранок государственной программы, не имеет найти для мысли своей и слова иных мотивов, оригинальных мелодий, самобытных тем. Но никто не усомнился, что насколько живет и раздвинулась новая Россия, она раздвинулась и живет не принципом "Piter", не этим жестом самопрезрения, самоотречения, внешней подражательности иностранному, который был уместен только при Петре, в пылу борьбы, под впечатлением минуты, но тем здоровым ядром его деятельности, которое в невыразимой красоте своей сказалось в словах перед Полтавою: "Жила бы и цвела Россия"... Вот символ еще долгих лет нашего исторического бытия; пожалуй — эгоизма в этом бытии, но эгоизма здорового и на первых порах нужного. Ибо только "расцветя" в полноту сил, до полноты раскрытия заложенных в нас задатков, — мы, как "невеста", уготованная Вечному Жениху, можем подумать и о том, чему отдать эти силы, эту полноту созревших форм. Думать об этом теперь не время; все думы об этом, какие до сих пор высказывались, явно смешны; нас призывают к подножию папского престола; другие зовут к революции; еще третьи — к среднему, серенькому европейскому существованию, под эгидою парламента и в буржуазных формах. Общее в этих гаданиях — их затасканность, неоригинальность; ясное отсутствие такого содержания в них, ради которого точно захотелось бы рвануться, и порывом этим прожить новую тысячу лет. "Жила бы и цвела Россия"... Дальше этого, пока, не будем думать; нам еще далеко до "расцвета", и самая "жизнь" порою бывает так трудна, сужена, искажена. Много мелкой работы, ее хватит на века в отечестве "обильном", но и до сих пор не очень "устроенном". Однако укрепление есть condicio sine qua поп всякого последующего и более сложного устроения; и вот отчего, еще раз, — да сохранит наша земля вечную память о названных писателях, этих великих реалистах, которые сумели ответить своему времени, которые словом и мыслью своею поработали главной задаче того цикла истории, в каком мы существуем. Впервые опубликовано: Мировые Отголоски. 1897. 25 июля. № 203.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|