| ||
|
Мне кажется, деликатность человеческого слова и вообще человеческого отношения потому, между прочим, драгоценна, что она чрезмерно расширяет область человеческой свободы, человечески-дозволительного... При деликатности можно многое такое сказать, что без нее оскорбило бы слух всех. И для писателей, кажется, может быть сказано правило: «Чем более залетает мысль твоя вверх, тем ниже к земле гни свое слово. Иначе мысль твоя может встревожить, а сказанная в виде тихого ветра, она обласкает всех, души раскроются, и она принесет пользу, если в ней содержится полезное». Следуя этому своему правилу, я буду говорить преосвященному Никону тихие слова, которые он пусть примет с тою любовью, с какою я читал его письмо к себе. Ведь оба мы любим нашу Россию, — он старою любовью, я — несколько более новою. Он не хотел бы никаких перемен, я хотел бы многих. Но не как «перемену для перемены»: я хочу ценою перемены и многих перемен сохранить корень тех вещей, который иначе или будет вырван из земли ветром, или болотно сгниет. Есть судьба вещей. Есть срок вещей. Что с этим сделаешь? Все вещи рождаются. Все вещи умирают. Мудрый садовник не «запускает» сад, но, срезая отсохшие сучья, обрывая пожелтелые листы, окапывая корни и устраивая пересадки ростков, как и «прививки» к старым стволам новых «черенков», — этими переменами, этою работою охраняет сад, бережет его, удлиняет его жизнь и красоту. Так со всяким деревом поступает человек; а с тем «садом», который именуется человечеством и всемирною историею, так поступает Бог, Великий Садовод. Одно «срезает», другое «пересаживает», то оплодотворяет прививкою нового «черенка». Но, вообще говоря, вечных вещей не существует в истории; беспеременных вещей нет в человечестве: иначе они были бы камни, бездушные, или были бы отвлеченными математическими линиями. Но где сочный и кровный человек, где живой человек — все меняется. Не погрешил ли епископ Никон, написав «За Божьи дни»? Все, что он мог сказать о спорных праздничных днях, это — что они «церковные дни». На его протест — «но ведь это все одно», я скажу, что это не только не «все одно», но уравнивать божеское с церковным или с церковно-историческим — значит нарушить заповедание о «несотворении себе кумиров». Велика, свята церковь, но «кумиром» становиться не может, и грех человеку относиться к ней, исповедовать ее себе как «кумир». Есть степени святости, есть ярусы святого: на неисповедимой высоте стоит одно Божеское, из слов — лишь Слово Божие, т.е. текст Священного Писания, один, solo. Затем как бы пустое пространство, огромное, ничем не заполненное, и уже в нижнем ярусе, совсем отдельно от Божьего Слова, стоит слово церковное. Смешивать слово церковное с Словом Божиим не только нельзя: но это значит впадать в богохульство, кому-то или чему-то становиться на место Божие и говорить: «Почитайте меня как Бога». Божия места никто занять не может, и в этом заключается великая отрада для человека, великое обеспечение свободы, независимости, нестесненности человеческой. В великом: «Не сотвори себе кумира», — в этой заповеди Бог навсегда оградил человека и человечество от претензий, от подавления, от задавливания. Он как бы сказал человеку: «Помни Бога и дыши свободно: никто на тебя наваливаться не может». Вот что значит заповедь о «кумирах», вот что означает запрещение «кумиров». Благословен Бог, давший ее человеку: это наш щит от всего. Скажу тихо, совсем потихоньку: щит и от церкви. Зашел вопрос о праздниках: и я выдвигаю этот же щит и говорю: «Не Божьи праздники, ничуть не Божьи». А что это так, видно из того, что о праздниках, о которых идет речь, в слове Божием нигде не упомянуто. И еще может быть поставлен вопрос: да была ли вправе церковь устанавливать празднования как отмены трудового дня, помимо тех единственно, какие в точном слове Божием указаны? Ведь трудовой год, с пятьдесят двумя отдыхами, каждый после шести дней работы, это гармония, закон, норма, действительно согласованная с организацией человека, с запасом трудовых сил в нем. Что тут вековой закон, мировой закон, видно из малейшего опыта увеличения трудовых дней: попробуйте сделать отдыхом не седьмой, а восьмой день работы, — и силы надорвутся, да так, что сумма сработанной в восьмидневный период работы сделается вдруг меньше семисуточной работы. Кажется, во время французской революции, или где-то коммунистами, был сделан опыт подобной перемены, — и сейчас же брошен. Человек надорвался и стал хуже, меньше работать. Таким образом, в отдыхе на седьмой день установлен мировой закон, которому только подчинились все цивилизации, от халдейской до русской, не смев его переменить ни одна. Тут все рассчитано: силы человека, но также и продукт труда. Ведь человечество все связано, оно все ест, все одевается, все живет в жилищах: и когда кто-то не работает — в это самое время кто-то не одет или недоедает. Что в том, что имя недоедающего неизвестно, что голодный не указывает на того тайного лентяя, кто ему недодал хлеба. Мы настолько развиты, что можем связывать явления и без имени и указки знаем, что недоедающий есть, раз есть недоработавший. Меньше земледельческих дней в году, больше пахарь отдыхает или «празднует», и в стране рождается хлеба меньше, урожай хуже, цена на хлеб дороже, и городские ремесленники и рабочие, платя за фунт хотя 1/10 копейки лишнего, ежедневно недоедают l/10 фунта; а кто ел впроголодь, те испытывают определенный и мучительный голод. Что сказано о хлебе, применимо к одежде, к жилищу, ко всему: меньше работы, больше «праздников» — хуже одежонка у народа, у всего народа, недостроеннее или дырявее его избы и проч., безгранично и нескончаемо. Все хуже, все «заваливается»... В то же время, чем больше праздников, тем классовое благосостояние одного только духовного сословия возрастает: ведь праздник единственный трудовой и единственный доходный день всего церковного причта. Я впервые заговорил об этом, — по неохоте об этом говорить: хотя невозможно скрыть от себя, что здесь и лежит корень исторического возрастания праздников, объяснение того, почему духовенство так охотно не только соглашалось на всякий новый праздник, даже и не церковный, а вводимый государством, но и само всем пользовалось, всяким предлогом и поводом к введению новых и новых праздников, или общих для всей страны, или хотя бы только местных. Перенесемся в ту старую пору Византии и римского католичества, когда, за всеобщей неграмотностью народа и отсутствием просветительных учреждений и школ, духовенство вообще не имело другого дела, кроме как только служить церковную службу. Известно (хотя и не понятно, почему), что в селах у нас церковь открывается только в праздник: возьмем же дошкольное время, т.е. для Руси — века, а для католичества — 1 1/2 тысячелетия: священник дома сидит шесть дней, и его не только тоска безделья съела, но и совесть замучила: что же он дает народу? Ведь литургия есть действительно «предметный урок Закона Божия» народу: народ и зрительно, и вразумительно, и музыкально-певчески, и всячески художественно действительно просвещается на литургии; его просвещают: священник — великими словами возгласов, диакон — эктениями, хор — поющимися молитвами, дьячок — чтением — все. И притом просвещают чрезвычайно разносторонне и художественно. Что в это же время духовенству и вообще в храм тек прибыток (свечи, масло, за просфоры, за поминанья, кружечный сбор), об этом, я думаю, не нужно говорить, так как это или очень мало играло роли, или даже совсем ее не играло в деле тенденции духовенства во что бы то ни стало и всеми способами увеличить число праздничных дней в году, если не всероссийских, то местных, а лучше всего всероссийских. Доход был тут тем «маслом», которое умасливало пути настоящего, действительного и вполне благородного одушевления. «Только тут мы и учим! Не хотим сидеть дома и ничего не делать: а сидение дома и ничегонеделание — это будень, когда весь народ куда-то разошелся, куда — не знаем, говорит, что на работу, но мы ее не видим, не зрим, не ощущаем. Мы зрим народ, когда он стоит перед нами в храме: и умиляется, растроган, воспылал религиозным чувством, умилен, увлечен; и это его увлечение увлекает и нас, и мы так хорошо, душевно, громко, отчетливо и вразумительно говорим свои возгласы, читаем молитвы, поем другие молитвы, кадим, ходим со свечами, крестом и святыми дарами. Во имя любви к народу — требуем еще праздников, во имя усердия к Богу — давайте еще праздников!» Так говорили и действовали православные и католики в Греции и в России, в Италии и Испании, пока своей поэзией и одушевлением не повалили в яму труд народный во всех четырех странах, где наиболее пылала вера и где голос духовенства составлял непререкаемый авторитет, против которого не смели поднять голоса государство, общество, ученые, никто. Тут встретились два идеализма: идеализм трудовой, экономический, в смысле желания «лучше» для области труда и экономики, и идеализм церковный. Но — не божественный. Дело в том, что чисто церковный идеализм духовенства все-таки перепутал, испортил и развратил гармонию труда, установленную уже Богом в шестидневном труде и в отдыхе только на 7-й один день. Народ, поучаемый в церкви, действительно поучаемый, стал в то же время работно-развратен, и именно в России, в Греции, в Италии, в Испании. Через что и религиозность-то его стала какая-то лицемерно-ханжеская: она стала нервная, словесная, крикливая, требовательная в обряде и совершенно мирящаяся с самым отвратительным образом жизни, с самым захудалым внутренним самочувствием. «Жену колотит, на детей не взглянет, от работы отлынивает: а от земных поклонов в церкви — лоб красный». Это — у нас. У католиков: «Господ обсчитывает, вся изолгалась, о седьмой заповеди и не спрашивай, один содом: зато к ксендзу на исповедь всякий месяц бегает». И страны, и государства прямо затрещали от такого населения. Ибо, конечно, все держится: 1) на труде, 2) на семье, 3) на личной порядочности. Это поважнее Кюнеров, Цицеронов; решаюсь сказать, что эти три устоя народов и цивилизаций даже важнее апостольских посланий, ибо и послания-то эти лишь в той мере важны и необходимы, насколько стараются это же установить. Salus populi — suprema lex, здоровье (души и тела) народное — выше всего. Сама религия, если не дает этого, не обеспечивает этого, не ведет к этому, — тает и, подождите, через немного времени — растает. Ввиду этой первой и абсолютной истины духовенство наше само даже впереди государства должно бы рвануться к возможному сокращению праздников. Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 5 апреля. № 11875.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|