В.В. Розанов
О вещах бесконечных и конечных

Смысл слова «церковь» бесконечен и неисследим... Он туманен, и хорошо, что туманен. Вот, на днях, я вхожу в церковь, чтобы позвать принести к себе в дом чудотворный образ (на Воскресенском проспекте): только под конец я заметил, что в уголку ее идет маленькая вечеренка, с 10-12 молящимися, — а все огромное ее пространство пусто и почти не освещено, а «сторожа» и разные «заведующие» (между прочим, приемом «зовов» иконы) сидят по лавочкам и мирно, в полуголос, между собою беседуют. Пока я неторопливо шел по темному пространству, — может быть, оттого, что я не видел многих предметов, — я стал усиленнее обонять и обратил внимание на то, что, впрочем, и всегда чувствовал: оживительный, особенный, ни на что в свете не похожий, необыкновенно приятный и благородный запах церкви, — не могу не сказать: ароматистость церкви.

Ведь, по рациональному, должно бы пахнуть потом людских масс, —сапогами, одеждою. Ну, воском свечей, деревянным маслом. Или «суммой» этих запахов. Но ничего подобного нет, — и «запах церкви» отнюдь не есть запах деревянного масла и свечей, не весьма приятный или безразличный. Он совсем другой, и источника его совершенно не понимаешь. Можно только заметить, почувствовать, что он несовместим «до фанатизма» со всеми светскими, «мирскими» запахами, — например, табачного дыма или женских духов. Раскольники, я думаю, оттого не переносят «табачного зелья», что они слишком вошли, втянулись в «запах церкви», по своему усердию, и оттого навсегда «запретили» себе табак. Пустить в церковь струйку табачного дыма — значит нарушить всю ее гармонию, «погубить» ее святость.

А почему? По какому «догмату»?

Все катехизисы об этом молчат.

Вполне «неисповедимо»...

И когда я шел по мраку церкви, то думал: «Боже, сколько здесь собрано народного и исторического... Прямо — безбрежность, и притом, неуловимая, неопределимая». Каждый-то русский человек «постоял в церкви», а за свое бытие каждая церковь приняла в себя миллионы русских... «Какие ноженьки ни топтали твой пол»: святого и преступника, гения и безумца, но больше всего лучших русских людей — обыкновенных людей. Но, ведь, в человеческой фигуре, «вот как она дана Богом», в каждом человеческом дыхании, — у каждого «своем», есть что-то особенное, значительное, важное. Всякий человек есть маг, потому что всякий человек есть тайна и неисповедимость: и вот все они, все эти миллионы и живых, и давно умерших людей, оставили «что-то свое». Здесь малое, неисследимое, незаметное, но что соединилось в огромное, властительное и чарующее.

И храм зачаровывает... Зачаровывает этим «духом» своим (аромат), но не им одним... Зачаровывает тем, что в нем так много «наслежено» (следы от сапог)... Что тут прошло «так много народа»...

С чем прошло? С какими думами? Перед преступлением? После преступления? Удержавшись от него? Не удержавшись от него? А еще больше и важнее — с заботой о завтрашнем дне, о рубле, копейке...

Боже, вся Русь «пронесена через храм Божий». И не было ничего в ней, индивидуально ничего, что так или иначе не стукнулось бы о камень церковный. И все слилось в резонанс, — какой бесконечный...

Но где об этом хоть строка в катехизисе?

Молчание.

Церковь не была, не есть и никогда не будет «выправкою». Она никогда не будет тем, что вот «все пуговицы застегнуты». Как мне нравилось в этот день (вечер), что сторожа и «кто-то», не замечая службы, не обращая внимания на службу, — разговаривали про себя и о своих делах. Вообще, при некотором особенном угле зрения, как начинают нравиться разные «небрежности», «недоделки», «неряшливости», казалось бы, в «таком великом деле»: но, ведь, оттого оно и «велико», что оно — народно, что церковь слита со всем народным: а если она «со всем» в нем слита, то не могла не отразить в себе и его, между прочим, «неряшливости»...

Три-четыре человека разговаривали в уголку... Почему это нравилось? А почему-то нравилось. Оттого, что они не боялись; оттого, что они не были «в форме» (в переносном смысле); оттого, в конце концов, что это — не департамент и не канцелярия, где уже все «при галстуке»...

Множество «недоделок» церковных так и должны оставаться «недоделками»: устраните их все, — получится протестантская церковь, может быть, хорошая, но без запаха...

Нигде, кроме как в православной церкви, ни в костелах, ни в кирках я этого запаха не ощущал. Может быть, там есть свой, мною неуловленный. Но тот, о котором я говорю, есть вполне и исключительно «православный дух». Он весь какой-то деликатный, добродетельный, «от благочестивой жизни», от слез, что ли, от умиленья, — не знаю, но он родит все это.

Но я о «застегнутых пуговицах»... Миссионеры, как известно, суть светские люди; это суть чиновники при обер-прокуроре Синода, т.е. при светском лице. Естественно, они имеют светский взгляд, или несколько светский взгляд и на церковь. Мысль «отлучения от церкви», их волнующая, представляется им «мерою строгости», наподобие строгостей, употребляемых во всяком департаменте относительно «небрежно служащих» или «неподобающе ведущих себя в казенном здании». Бесконечность церкви — им неясна; неуловимость церкви — им невразумительна. От этого им не представляется ясным, что значит перерезать «пуповину», соединяющую русского человека с его церковью: т.е. и как это ужасно, и как это, в конце концов, и невозможно.

Говоря терминами Аристотеля, — «церковь есть энтелехия народа» (у Аристотеля: «душа есть энтелехия тела»), т.е. это есть скрытая, сокровенная будущая цель, которую вырабатывает народ за все время своего существования, — цель и вместе форма его, сущность его... Церковь вмещает в себе не одну «веру», но и идеал жизни, т.е. форму ее, вид ее (энтелехия), вмещает его «как жить», вмещает универсальное «как лучше»... Все это не статически, а динамически, т.е. подвижно в истории, нарастая век за веком... От этого и церковь «преобразовывалась», «росла», — даже и русская, не говоря о греческой, которая «сотворялась»... Народ был здесь и подчиненным, но и подчиняющим. Народ, цари, «правительство», — да все, все... «Народное дело», — не мужицкое, а народное. И опять-таки и народ, и цари в этом воздействии на церковь, как и на себя принимая ее воздействие, — слились неуловимо.

Неуловимо, — это главное! В «неуловимом» — весь смысл!

Чтобы реализовать «отлучение от церкви», — нужно бы для этого погасить весь дух отлучаемого... Переменить или уничтожить его привычки: весь его «образ человеческий»... Но это ни в чьей власти. А пока «образ православной жизни» или «образ православного человека» я ношу в себе, — никак я не могу ощутить себя «неправославным»... Нет такого самочувствия. А нет его, — и ничего нет. Что же «есть»? Форма отлучения, приказ по ведомству... Есть «состоявшееся решение» той системы управления, о которой я слишком знаю по истории, что она временна и преходяща... Но «система управления», полудуховная и полусветская, не есть еще «церковь» в мистическом и народном смысле. Даже страшно сказать: «Церковь, это — управление», как один король сказал некогда: «Государство, это — я». Нет: церковь, это — дух.

Вот от этой-то «духовности», неуловимой, необозримой, — нельзя «отлучить». И от нее никогда не «отлучится» (не выйдет из связи с нею) настоящий русский человек с настоящим русским сознанием. Ибо это значило бы для него сейчас же перестать работать в России, думать о России, о чем-нибудь в ней заботиться. Позвольте, если кто-нибудь переболел всю русско-японскую войну, то как такого «отлучить от русской церкви»? Язык не поворачивается сказать.

Нельзя этого сделать, нельзя этого воспринять.

Смешивание «управления церковного», — после Петра Великого полудуховного, полусветского, — с духом и сущностью и особенно святостью церкви (откуда и проистекает ее народный авторитет) указывает на понижение церковного самосознания у людей духовной власти... Не у всех, но у некоторых. «Мы обижены и обиду свою выражаем через отлучение». Такова, ведь, реальная и выразимая сторона дела. Отлучение является встречною обидою. Но это уже слишком современная обстановка и современная психология, для которой «не по руке» это древнее оружие.

Кто может отлучить меня от отца и матери, уже умерших, от кровных родных, с которыми я каждый день сижу за столом, от домочадцев? Вот ближайшая ко мне часть народного тела. А, между тем, явно, что «отлученный от церкви» есть ео ipso отлученный и от них, в церкви сущих, из церкви не ушедших. Нельзя этого сделать. Просто — нельзя. Иначе как вербально и формально. Здесь тонким образом расслаивается «управление церковное» от «существенности церковной»: одно идет в одну сторону, но другое остается неподвижно. Конечно, я своим родным, своим умершим отцу и матери остаюсь «единым по духу»: и это есть тот невидимый и достаточный «ход», которым я прохожу и в церковь, остаюсь в ней. Силы небесные, которые все в этом случае решают, — конечно, не расторгнут этой связи, не повелят отцу и матери отвернуться от сына, который желает с ними оставаться вместе.

Все фиктивно. Все нереально.

Действительное «отлучение» есть вещь мистическая и страшная; есть похороны человека заживо... Человек, действительно, а не фиктивно «отлученный» должен бы начать сходить с ума, постепенно и медленно сходить с ума... как лишенный всякого душевного света. Этого нет. С «отлучаемыми» почему-то этого не случается. Почему? Да потому, что свет не «в окошко» только идет. Светом полон свет. «Задыхания» не происходит, умирания не совершается, потому что фиктивно отлученный находит чем дышать в каждом своем шаге, в каждом своем деле, во всякой своей заботе о России, во всякой своей работе для России. По-прежнему он чувствует себя «в церкви»; воистину он чувствует, что «ничего не переменилось». Заболеет он, — и так же по-прежнему зажжет лампаду; придет настроение, — и прочтет прежнюю «Богородицу». Для очень многих, занятых постоянно практическим делом, в этих крохах и выражалось все. Эти все крохи с ним и останутся. Прежде он не искал большого, и теперь не будет искать большого. Или еще, как говорит апостол: «Болит ли кто из вас, да призовет пресвитера церковного». И призовет. И добрый русский батюшка непременно придет; и побеседует, и скажет слово утешения, не «пытая» болящего, не муча его душевными муками. Мысль «отлучения» вообще есть католическая, — и прежде таковою (у нас) бывала, и теперь таковою остается. «Что удавалось папам, — удастся и нам», «если папы могли, — почему мы не можем». Но католическая церковь есть церковь дисциплины и формы, прежде всего. Там все «пуговицы были застегнуты», всегда, от века. Это — ее миссия, ее сила, ее дух. Русская церковь — бытовая церковь. Ее дух совсем иной: родней. По этому духу она «ни с кем паки не разлучается», а «со всеми паки соединяется». Еще будучи мальчиком, я поражался, и неоднократно, наблюдением: живет человек, — студент или в этом роде, например, вольнодумный чиновник, — в церковь не ходит и «в Бога не верует», по определенным его словам. С ним живет старенькая-престаренькая мать, обхаживает его, готовит обед ему, заботится. При матери, правда, он грубых слов (о религии) не говорит, но мать все равно знает, что он в церкви никогда не бывает и «в Бога не верует». И вот он не говорит при ней грубого, а она тоже никогда ему ничего не говорит об его неверии, никогда-то никогда за это его не упрекнет. Сама же постоянно ходит в церковь, ходит как только можно. Так живут годы. И она молча молится о сыне, какими словами, — ее тайна, но, верно, и о том, чтобы он «пришел в разум». И живут «неверующий» и «верующая» всю жизнь вместе, без единой ссоры, распри, спора... Я не наблюдал дальше; но можно себе представить, что, когда пройдет «много лет», сын наконец и похоронит никогда его не упрекнувшую мать, — и вот тут все ее молитвы, казавшиеся столько лет безуспешными, войдут в силу: сердце сына вдруг пошевелится другою жизнью, затеплится новым светом, и он сперва «маленько» помолится, «когда-нибудь» помолится. А седым человеком станет и совсем как она. Думается, что этот образ отношений есть коренной русский и что эта миниатюра «домашней жизни» могла бы послужить и прообразом и руководством большой жизни церкви и ее отношений к «неверующим». Духовные власти пусть вспомнят те слова из поучения Иоанна Златоуста, которые читаются в Светлую заутреню: о «приходящих поздно, о приходящих в 11-м часу»...

Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 16 октября. № 238.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.