В.В. Розанов
О высших интересах знания и речи

На главную

Произведения В.В. Розанова



И веселитесь перед Богом вашим вы, и сыны ваши, и дочери ваши, и рабы, и рабыни ваши.
Ветх. Зав. «Второзаконие», XII.

Всегда радуйтесь.
Нов. Зав. Ап. Павел

I

Грустно видеть, что радостные дни, переживаемые теперь Москвою, выбраны были с глубокою бестактностью, с прямою грубостью днями желчного обвинения одною местною газетою то тех, то других групп людей. Оставили бы до завтра, когда минет праздник древней столицы: и тогда бы предъявили свои обвинения. Дни эти надо было провести беспечально, без уныния. Поистине надо было простить и ту вину, какая есть; а не то, чтобы придумывать и выдумывать новые вины. Дни празднества не надо было обращать в дни судьбища. «Моск. Вед.» пишут:

«Царские дни в Москве приносят нам другую отраду: они доказывают всю тщету врагов церкви, силящихся отделить Царя и народ глубокою пропастью от Церкви, которая будто бы уже отжила свой век и находится-де в противоречии с каким-то истинным бесцерковным христианством»... «Явились лукавые ревнители, которые желали бы совершенно устранить Церковную власть. Правда, об этой цели они пока благоразумно молчат (откуда же автор о ней узнал? из своего вымысла?)»... «Эти враги называют себя истинными христианами, они прикрываются именем Христа» (т.е. исповедуют Христа? Что же тут худого?!!)... «Они повторяют известные и избитые софизмы западного протестантства» (это особенно прошу заметить читателя)... «Все они отвергают величавое здание христианской церкви на том основании, что при земной жизни Спасителя этого здания еще не существовало»... «Лютер (опять заметьте) имел еще некоторое оправдание в своей антицерковной пропаганде, так как он иной церкви, кроме римской, искаженной папизмом, не знал. Но этого оправдания наши (курс, автора) протестанты не имеют... Идти против Православной Церкви значит идти против Самого Христа, против Бога и Духа Святого»... «Протестантская пропаганда ведется у нас под видом удовлетворения духовных нужд нашей беспочвенной и легкомысленной интеллигенции. Она, видите ли. не прочь допустить существование Церкви (выше говорилось, что вовсе не допускает), но только не такой возвышенной и строгой, требующей стремления к таким недосягаемым для интеллигентного человека идеалам, — а церкви, потакающей низменным инстинктам умственной лености, невежественной ограниченности и праздной болтливости наших интеллигентов. Наши интеллигенты в своем убогом самодовольстве не желают возвыситься ни на одну ступень, чтобы ближе стать к церкви; напротив того, они требуют, чтобы церковь отреклась от всех своих правил и преданий и опустилась до того низкого уровня, на котором и впредь намерена пребывать наша интеллигенция»... «Само собою разумеется, что сама церковь на такое самоуничтожение никогда не согласится. Но, к сожалению, нашлись отдельные представители ее, которые сами поспешили, ради дешевой популярности (почему не по благости? не по любви к ближнему? не во исполнение притчи о Благом Отце, принимающем с радостью возвращающегося блудного сына?), примкнуть к нашим интеллигентам, чтоб утвердить их в убеждении, будто можно быть христианами, не соблюдая правил и обрядов Православной Церкви и даже совершенно ее игнорируя. И вот у нас началась открытая проповедь бесцерковного и даже антицерковного христианства в публичных чтениях, газетных статьях и фельетонах и даже в специальном, для себя созданном, противоцерковном журнале. Беспрепятственность этой пропаганды вводила многих верующих в соблазн, а многих и в смущение. Делались самые крайние тревожные выводы из того прискорбного факта, что Православная Церковь за последние три года сделалась мишенью всевозможных нападок со стороны людей, ищущих будто бы новых путей». «Но, слава Богу, эти тревожные выводы никакого основания не имеют. Царь и народ остаются и останутся на старом пути. Вот почему такое глубокое значение получает в настоящее именно время (курс, автора) то строгое соблюдение церковных правил и обрядов, которое так дорого сердцу Благочестивейшего Царя и всего православного народа. Мы говорим в настоящее время (курс, авт.), так как три года назад у нас и речи не было о том бесцерковном (???) христианстве, о котором теперь так много говорится с легкой руки и легкого ума модных петербургских писателей и проповедников».

II

Есть обвинения, которые переписав, — становится жутко, боязно. Но «Господь — мое прибежище и сила: кого убоюся». Примем с открытым лицом обвинения. Ответим на них полным, ясным голосом.

В написавшем строки эти точно умерло сердце религиозное, «Божие» (= в руке Божией), историческое. Нет здесь сердца русского. Можно ли сказать, что в приведенных (бездарных) словах о Петербурге сказался голос Москвы? В этих словах, позволим себе думать, оказался ренегат Белокаменной, не чувствующий ее «сорока сороков» (церквей), не чувствующий религиозного значения пребывания Царя около святынь своих предков. Это пребывание поставлять в зависимость, производить как следствие и противоборство журналу «Новый Путь» и Религиозно-философским собраниям: можно ли придумать такую литературную безвкусицу. Ex ungue — leonem [По когтям льва (узнают) (лат.)]: В.А. Грингмут — узнаю вас в таком остроумии, бестактности.

Насколько странный ренегат Москвы ничего не понял и ничего не почувствовал в трогательном пребывании Государя в Москве, — не понял всей нежности и глубины этого события, настолько же, — читатель вправе умозаключить по аналогии, — он ничего решительно не понял в усилиях тех людей, которых обвиняет так жестоко, грозно.

Если непозволительно предполагать, ибо невозможно в действительности, чтобы великое последовало за малым, то малое можно поставить около нормы большого. «Новый Путь» — заглавие, так обманувшее «Моск. Вед.», — нов вовсе не по отношению к древней церкви, с которою в порядке возникновения своего он в связи и не состоял, а по отношению к нашей литературе, нашей печати, интеллигентности и интеллигентам, в среде которых он возник. «Я буду нов в отношении к вам», — говорит он вчерашним своим братьям (к кому же еще ему обращаться!). В чем же эта новизна? Да в том именно, как это ясно и объяснено в его предисловии, что в задачи нашей светской журналистики от начала ее и до сего дня не входили вовсе темы религиозные. «Я буду журналом не просто философским, а философско-религиозным: в этом — новизна моя». Я упомянул о большом корабле и малой лодочке. Когда в минувшем 1902 году члены Религиозно-философских собраний и в составе всех главные сотрудники «Нового Пути» попросили позволения у своего председателя, ректора здешней Духовной академии, епископа Сергия, прийти к заутрене Светлого Воскресения в академическую церковь, дабы здесь вместе с духовными лицами и радоваться: то и это было бы «возвращение» к древним святыням, то приближение к церковной и исторической святости, какое в великих чертах мы наблюдаем сейчас в Москве. Вероятно, с начала русской литературы писатели большою толпою и вместе с своими гостями (посетители «Религиозно-философских собраний») не просились в лаврскую церковь. Вот новизна «пути», вот что значит «Новый Путь».

И все это написано в его предисловии. «Умер позитивизм, будущее принадлежит идеализму». Неужели это преступно?!

Но, говорит обвинитель, эти «философские идеалисты» говорят о церкви. Да не значит ли это, что философию, которая за весь XIX век действительно игнорировала церковь (когда же германские философы занимались лютеранством, английские — епископальной церковью, французские — постановлениями Тридентского собора!), что эту философию группа смелых русских мыслителей, бросив гордыню и абстрактность, захотели связать в узел, кровный, родной, с живейшим народным делом — церковью. Тут именно было философское смирение; а также и жажда не быть далеко от своего народа. В чем нас обвиняет г. Грингмут?

Он еще обвиняет в «протестантизме», «нелюбви к обрядам». Да для чего тогда было проситься к заутрене в академическую церковь? Ведь это не философская истина, даже не догмат, а просто вид церкви, торжество и слава ее, которую увидеть, в которой участвовать захотели философы. Обвинитель явно сливает журнал с так называемыми «Религиозно-философскими собраниями»: и вот члены этих собраний, они же и сотрудники журнала, захотели быть вместе, в единении, в любви с ученой братией монастырской академии. Всякий, кто посещал Религиозно-философские собрания, знает, что отличительная их черта, на которой, собственно, они и держатся, заключается в устранении всякой официальности, торжественности, важности и гордости. Это — братство философов, обнявшихся около стены церковной. Что тут худого?

Г-н Грингмут в этом Великом посту просился (подал заявление с просьбою), чтобы его допустили присутствовать в Религиозно-философских собраниях. Но помня, как он в свое время, проникнув в одно закрытое заседание Московского психологического общества, где Вл. Соловьёв читал речь, поднял затем против него злостную обвинительную кампанию в «Моск. Ведомостях», — Религиозно-философские в Петербурге собрания отказали ему в допущении. Теперь он сплетничает втемную вместо того, чтобы перевирать (переиначивать, искажать) «в открытую». Но зато как он раздражен, как убийственны его обвинения. Читатель, однако, может догадаться, что выражение Религиозно-философскими собраниями нравственного к нему недоверия есть настоящий корень его слов. Но среди сотрудников его газеты есть почтенный г. Поселянин, автор книг «Как чудом Божиим строилась русская земля» и «Русские церковные подвижники за XIX век». Книги эти сами говорят за себя. Это религиозный и благочестивый человек. Он был допущен в Религиозно-философские собрания, как человек именно с верою в груди, а не только с кознями около веры. Пусть же в «Моск. Вед.» за полною своею подписью изложит он свое впечатление от виденного и слышанного им на Религиозно-философских собраниях.

В них так или этак все горит религиею в древнем смысле этого слова, чувством светлым, а не холодным и хитрым ханжеством, какое занимает место религия, когда она исчезла, а сохранить ее вид нужно. В обвинениях «Моск. Вед.», приведенных выше, и слышится одно это ханжество, сплетающее ковы на людей веры, сейчас живущей, трепетной. С каким равнодушием он написал обвинение в «ренегатстве церкви» тех бескорыстных и великодушных ее представителей, совершенно определенных по имени, хотя у него и не названных, которые, именно рискуя земною похвалою, поступили по прямому слову Спасителя: «Истинно, истинно говорю вам, об одной потерянной и найденной овце бывает больше радости, нежели о ста непотерянных». Они искали «популярности»! Но уже обвинение в этом исключает мысль о всякой популярности, предполагает скорей риск позора. Приятно попасть «на зубок» «Моск. Вед.» и выслушать обвинения, какие он делает.

Нет, «популярность» во всякой среде бывает своя, именно в отношении к этой среде. И для представителей нашей церкви, века отделенной от «интеллигенции», «популярность» заключается именно в строжайшем от нее отделении, в совершенной замкнутости, «своесословности».

III

«Религиозно-философские собрания следуют по стопам Лютера и несут нам протестантство». Такова общая характеристика дела. Прения Религиозно-философских собраний напечатаны в трех книжках «Нового Пути». Неужели там вычитали «Моск. Вед.» протестантство?! Самой тенденции к нему, направления, духа его вовсе нет! Совершенно другие темы, другие области суждения, иные совершенно приемы. Статья «Моск. Вед.» не только редакционная, но редакторская, ибо слог и мысли г. Spectator'a — Грингмута совершенно известны по другим подписанным статьям. Он до такой степени неопытен и младенчески наивен в религии, что если что (положим) «не православно», то он уже заключает, что это «или протестантство или католицизм», а если не находит «преклонения перед авторитетом этой главной католической черты», то уже отсюда без колебания заключает, что «это — протестантизм». Между тем вопросы, поднятые в Религиозно-философских собраниях, суть в точности православные и русские вопросы, ибо ни малейшей они связи и подобия с протестантством и католичеством не имеют, а в самом православии просто представляют некоторую новизну тем. «Моск. Вед.» все понимают грубо, и им побрежжилась тенденция «унизить веру» и «опошлить церковь», сведя ее к земным интересам. Между тем в Религиозно-философских собраниях указывалось, и именно тем самым г. Тернавцевым, на доклад которого он намекает, что святители московские Сергий Радонежский, митрополиты Алексий, Иона и Петр, «как бы выносили и сохранили Московскую Русь в епитрахили своей». Да, они были государственными творцами, а не только келейными молитвенниками. Это и есть то сведение неба на землю, то замешивание религии и ее представителей в земные дела, в земные нужды, в земные горести и скорби, к чему тенденция проходит красною нитью через Религиозно-философские собрания: но как это истолковал Грингмут: «Они требуют, чтобы церковь потакала их низменным инстинктам, умственной лености, невежественной ограниченности». Г. Грингмут просто неразвит; и его не только по склонности к сплетням не следовало допускать на собрания, но еще и по той причине, что в вопросах религии — как гимназист второго класса, не подготовленный к слушанию наук из курса пятого или шестого класса, — он хлопал бы ушами на собраниях; ни слова бы не сумел там вставить; и позднее все бы переврал. Собрания действительно были неосторожны в допущении «неподготовленных»: темы их рассуждений не понимались и перетолковывались.

Мы отрицали там «обряд». Скорее там заходила иногда речь об увеличении обрядовой стороны религии, о большей его пышности. Сравните гнуслявое староверческое пение с теперешним православным пением: вот пример «новизны» и «нового пути», на который уж если куда-нибудь зовут «новопутейцы», то именно сюда. Я помню село, где дьякон завел у себя фисгармонию, и обычно после обеда играл на ней церковные мотивы. Никогда ничего, кроме «гармоники», не слыхавший народ был обольщен новыми звуками и, собираясь около окон дьяконского домика, простаивал часы, слушая известные мотивы в столь новом и прекрасном выражении. Считаю для себя непозволительным и здесь, и на философских собраниях (если б они продолжились) спросить: да отчего же слова церковного пения и не убрать в музыку, когда в ветхозаветном богослужении она была (арфа Давида, тимпаны в храме), а новозаветхом его ничто не запрещает? Вот наши «новизны». На страницах этой самой газеты не отстаивал ли я, против штундистов, против идей нашего великого писателя, красоту и сложность богослужебного культа? А «Моск. Вед.» говорят, что Религиозно-философские собрания «против обрядов». Просто, он недостаточно развит, чтобы судить о тех высоких темах, которые там обсуждались.

В течение двух зим в этих собраниях была «Христова свобода», братская, человечная, без светской и условной примеси. В то время как на «собрания» несутся обвинения из «Гражданина» и «Моск. Вед.», их участники знают, что это было вымороченное, непосещаемое место для всей «либеральной» петербургской интеллигенции. Здесь есть много «либеральных изданий», по-своему честных и хороших, но нельзя не улыбнуться их наивности, совершенно подобной наивности «Моск. Вед.», в силу которой и они заподозривали и «игнорировали» Религиозно-философские собрания, как явление «клерикальное», «консервативное», во всяком случае «не позитивное». Мы, их участники, были для остальной литературы тем же, что «Выбранные места из переписки с друзьями» в отношении к другим произведениям Гоголя. Мы представлялись «декадансом» литературы не в смысле «поклонения Падшему» по остроумной филологии, а в смысле того, что мы самым существом своих религиозных тенденций представляем «упадок» исключительно литературных вкусов и традиций; мы были «выродившимися», как считаются «выродками» литературными «переписка» Гоголя и многие страницы из Достоевского и Толстого.

Но стану ли я отрицать, что у нас и было кое-что новое в отношении к status quo церкви? Не для «Моск. Вед.», которые по грубости сердца (религиозного) не поймут меня, а для более просвещенных читателей, отвечу, что — было, но совершенно допустимое. Напр., мы не касались и не отрицали ни одного из существующих церковных догматов, но был вопрос, не составляет ли в истории и строе церкви некоторого ее отяжеления вообще это богатство умозрительного, логического построения («догматизм»). Увы, рассказанная в Евангелии, в «Деяниях» жизнь Спасителя и апостолов, самою картиною своею, нимало не напоминает теперешнюю церковную жизнь. Мы говорим именно о картине жизни, а не о догматах. Итак, мы не повторяем Лютера, а говорим о совершенно другом и новом.

«Начали писать о религии в фельетонах». Да почему же в фельетонах, которые читают десятки тысяч, и не писать о религии, а писать только о театре или о скандалах? Лишь бы писать хорошо, а где писать — все равно. И «Моск. Вед.» пишут о религии «в фельетонах» (напр., не менее шести фельетонов г. Басаргина были посвящены, и вовсе не порицательному разбору идей «Нового Пути»), но только большею частью плохо пишут, соответственно общему плохому состоянию газеты (говорю не о статьях г. Басаргина). Повторяю, апостолы шли к грешникам, шли к язычникам. Вообще жизнь церкви в ее великой истории была разнообразна, подвижна, часто бывала нова. Это только при полной его религиозной необразованности, г. Грингмут представляет себе, что если «колокола звонят, певчие — заливаются, дьякон — гудит», то и «все хорошо, все кончено», не о чем более думать в области религии. Нет, есть о чем, о многом. Девять веков стоит у нас церковь. Но как не воспитано, загрубело народное сердце, несмотря на прекрасные в нем религиозные залоги, предчувствия. Отчего же оно так не воспитано, не тронуто, дико, первоначально? Припомню вторично сказанное о «догматизме», в котором церковь приобрела броню и потеряла крылья. Вот именно «крыл» и «музыки» не в прямом смысле, а в переносном, и не получил еще народ наш уже девять веков христианин. Он, напр., знает, что в среду нельзя есть молока (черта «догмата»), а что жену свою нельзя бить, вовсе и никогда нельзя бить, что это грешнее «молока в среду» и даже «молока в великий пост» — этого он вовсе не знает и даже этого не подозревает. А это-то и есть «сведение неба на землю, религии — в земные дела». «Молоко в среду» — это ритуал церкви, почти убранство храма; а «жена битая или небитая» — это быт, вовсе почти и не задеваемый религиею, иначе как в форме вялых и ленивых поучений. Между тем семейные отношения, во всей их строгости и полноте, могли бы стать также почти церковным ритуалом, но домашне-церковным. Во всяком случае эти отношения не меньшей важности, чем смена молочной пищи немолочною. Пересмотрите «Требник», и вы там найдете мельчайшие наказания за мельчайшие проступки. «Аще кто лечится у жидовина врача — да будет отлучен от церкви, а священник — да будет извержен из сана». Значит, это запрещено, народ понимает и у евреев-докторов простой народ не лечится. Но нигде в «Требнике» не написано: «Аще который муж изобьет жену до полусмерти, или искровенит детей — да будет отлучен от св. причастия на три года» (частая форма церковного наказания). Откуда для народа совершенно ясно, что жену можно бить, что церковными законами это не запрещено и даже не осуждено. Нравственным суждением нравственного священника — да, осуждается; но законом, т.е. «всегда, повсюду, для всех», конечно — нет, не осуждено! Да и суждения, т.е. размышления об этом, в древние века церковь не имела; но может иметь в нынешнем веке. Неужели стремиться к этим «новизнам», значит «идти против Христа, против Бога» (см. выше мнение «Моск. Вед.»). Скорее значит идти «против Бога», настаивая упорно и настойчиво на такой «старине». Но «новизна» наша простирается и дальше. Пролить в сердце «музыку» религии значит довести сердце до умиления, при котором не то, чтобы оно «знало, что бить жен запрещено», но никогда бы само не захотело этого, содрогнулось бы от представления этого. А дать «крыло» религиозное человеку, значит так возбудить его религиозные силы, чтобы хотение его было уже исполнением. В «собраниях» изредка произносилось слово «оргиазм», что многими было перетолковано чуть не в смысле «склонности к водке». О «пиве новом» упоминается в пасхальной службе. «Оргиазм» и есть это «пиво новое», наполняющее душу, от которого всему телу становится легче, самое тело становится воздушнее; шаги не затрудняют, действия не утомляют; после всякого дела хочется приняться еще за другое.

Г. Грингмут не видал нас на Религиозно-философских собраниях. Но те духовные лица, которых он дерзко обвинил в «популярничаньи» и в «ренегатстве церкви», видели лица наши, слушали речи наши: и они им поверили. Кончим эту защиту обширной группы людей следующим свидетельством человека постороннего, человека верующего, воспитанника Катковского лицея и сотрудника еще «Современных Известий» Н.П. Гилярова-Платонова. «Много раз на страницах этого издания я позволил себе подчеркнуть мою крайнюю отсталость, мой неподвижный консерватизм в области вопросов высшего религиозного порядка. Как Шлейермахер, я бы хотел умереть с dieser Glaube [этой верой (нем.)]: подразумеваю мою веру, покоющуюся на камени древнего вселенского исповедания. Но если бы я продолжал упорствовать в собраниях Религиозно-философского общества, то я, заняв место в крайней правой (курс, авт.), стал бы, вероятно, отстаивать мнения крайней левой* (курс. авт.)». Вот зрительное и слуховое впечатление от собраний: что даже наиболее критические из высказываемых там мнений высказываются в такой форме и с таким чувством, что не пробуждают ничего, кроме сочувствия в людях абсолютно недвижного, консервативного религиозного сознания.

Но чтобы сказать это, надо благородно чувствовать. К этому-то и не оказалось сил у «Моск. Вед.». Духом Темным навеяны их слова. И храм доброй московской постройки им хотелось бы обратить в мрачный затвор инквизиции. «Собрания» имели ту печальную участь, что они очутились между религиозным индифферентизмом светского нашего общества и между старомодничающим ханжеством, в котором есть манеры веры, но нет духа и души веры.

______________________

* «Мир Искусства», 1903 г., № 3, стр. 17, статья г. Рцы.


Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 16 апреля. №9738.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.


На главную

Произведения В.В. Розанова

Монастыри и храмы Северо-запада